Под холодеющими небесами (6 историй из детства)

Эдем.

Детство — смутное воспоминание раненого ангела об утраченном рае.
С самого детства, поездка в деревню, была для меня возвращением в Эдем: уже в самом слове— деревня, таинственно всходил месяц имени — Ева, навек слитая с древом Познания и страстью своей.
Заповедная просинь лесов, счастливых под солнцем, не менее счастливые поля и реки, играющие недалеко от них, как дети ангелов, и ты тянешь к ним свою руку и сердце, и неизвестно, что быстрее дотянется, и один из детей замирает на миг и с улыбкой оборачивается на тебя и на летящий по раю, поезд, гумилёвский, заблудившийся.
Высунешь руку из окна, когда с изяществом ласточки, поезд огибает одичавший сад, и ладони, как счастье, коснётся листва и даже — яблоко.
Это было опасно. Однажды я поранил руку до крови о ветку… или древнего змия, меня укусившего.
Боже, какой в этом всём был чисто художественный рай, который не снился и Сальвадору Дали: мальчик в раю держит в раненой руке, из которой течёт кровь, запретный плод.
Я тогда думал с улыбкою мысли, прикрыв глаза: вот бы так Ева… сорвала яблоко, пролетая в поезде сквозь сумерки спящего сада.
Кто увёз, соблазнил Еву?
Ни бог, ни ангелы, ничего не заметили бы… изумившись змеящемуся поезду в затрепетавшей листве, словно чуду.
Зашумела бы листва среди ночи, и снова затихла карей чешуёй.
Звёзды накрапывают на листву и ангела-сторожа, старого, седого и доброго.
Спи, милый ангел. Тебе приснилось грехопадение и ужасы грядущего, землетрясения и грозы войны.
Спи, ничего этого нет.
Счастливая Ева мчится где-то в глубинке России, через мост, перекинутый не через реку… через небо!
Как неземно и райски сияет река!
День. Звёзд ещё нет, словно их ещё и не выдумали, не создали, но в синеве реки, колючими искорками, прозрачно и тепло, как дети во сне, ворочаются звёздочки: сны неба на воде.
Поезд летит… девочка-Ева улыбается звёздам в реке, сердцу своему и мне, мальчику, с раненой рукой, стоящему возле открытой синевы окна, и с доброй, чуточку озорной улыбкой, протягивает мне чудесное яблочко.

Паутинка.

Первое осознанное воспоминание из деревни — в 6 лет.
Словно до этого ничего не было, ни деревни, ни Эдема, и меня возили в какую-то таинственную и звёздную пустоту, на край мира.
В Эдеме кто-то умер. Облетела листва и птицы, словно бы тоже, облетели, улетели.
В Эдеме — зима, холод и тьма.
Звёзд на небе мало, а на земле — белым бело.
Кажется, звёзды, как и листва, опадают и вот-вот, всё облетит — мир облетит: облетят краски мира, сердца и ещё что-то, и мир станет невыносимо прозрачным, как в кошмаре ребёнка, не могущего проснуться.
И как сквозь осенние ветви проступает синева неба, так сквозь мир проступит что-то страшное, тёмное.
Умерла бабушка. Уже темно. Вокруг дома, незнакомые люди, похожие на падших ангелов. Они здороваются со мной, они меня знают, а я их- нет. Они словно бы давно наблюдали за мной, и вот, показались, все, сразу.
Я одиноко хожу по снегу, как по звёздам. Мои ноги словно бы лакомятся снегом: он издаёт хруст надкусываемого, сочного яблока.
Не удерживаюсь, наклоняюсь и пробую снег на вкус: вкус далёких звёзд, быть может населённых таинственной и ласковой жизнью… как планета яблочка населена искусителем-червячком.
Смотрю на людей и ангелов. Их стало ещё больше. Они рождаются словно из воздуха и слов грусти людей, пара изо рта.
Я отошёл к сарайчику. Какое грустное слово, похожее на древний обломок рая!
Его сделали из райских, срубленных деревьев?
Недалеко от меня, грустным, поёживающимся зверьком, старым-старым, словно бы дожившим до наших дней со времён рая, под крышей светит фонарь.
Из под него, звёзд уже не видно, как в конце света.
В уголке сарая, тёмная трещинка.
В ней виднеется старая соломка (цвета уставших лучей в бессмысленной глубине космоса, где нет жизни, где ничего нет, ни бога, ни человека), осенний листок и паутинка, трепещущая жалобно-жалобно, словно озябшая душа, спрятавшаяся от безумия мира.
Как страшно и сладко было решиться погладить эту тёмную трещинку, словно раненого зверя Эдема!

На заре(т)

Славно было проснуться в детстве на заре, когда ещё спали звёзды, ворочаясь плечами света и что-то шепча.
Я и старший брат собираемся на рыбалку.
В доме — почти молитвенная тишина, как на поверхности тёмной реки: лишь что-то светло плеснуло в серёдке и снова тишина, ещё более глубокая.
В кухоньке зажигаем свет. Нарисованное счастливым и чуточку пьяным Малевичем, тёмное окно с солнышком паутинки в уголке, силуэтом яблони и домика напротив: если глядеть долго, кажется, что ангел упал на колени, и, сложив руки у груди, молится.
Под окном — шкафчик. Волшебный, нарниевый. Деревенский шкафчик-стол.
Откроешь его сизые дверцы… словно маленький, заплаканный хоббит раскрыл объятья и просится на руки.
А какие запахи в нём! Пахнет той породой дерева, которое росло в раю. Пахнет пряниками, мёдом и маслом и сонной коровкой, которой снится бог знает что: как она пасётся на лазурных, асфоделиевых полях, в Эдеме.
Запахи в городских кухонных шкафчиках, по сравнению с деревенским, кажутся нищими и даже, юродивыми.
На столике стоит тарелка: пирожки с паслёном, заботливо накрытые салфеткой, как одеяльцем.
Подхожу и тихо бужу пирожок, словно друга. Трогаю за плечо… не хочет вставать.

Особым шиком было в шкафу дедушки, тоже, нарниевом, отыскать прелестное чудовище: старую и тёплую одежду, чуть ли не тулупчик (ах, запустишь ручонку глубоко-глубоко в шкаф, что кажется, ухватился за что-то невероятное, сейчас вытащишь не тулуп.. а живого Фавна, или смеющуюся и озорную нимфу), и в этой деревенской, немыслимой в городе, одежде, пойти на рыбалку: тепло, как в раю.
А когда утро взойдёт над рекой, растеплиется и синева реки, потянется сладко сладко, как женщина, тогда хорошо сбросить с плеч этот тёмный, тяжёлый тулупчик, словно крылья, и шапку, древнюю, словно шлем падшего ангела… и упасть на эти крылья, в примятую прохладу травы.

Ну а пока, налив в стакан с райским, сизым цветочком, молока, и взяв пирожок, выходишь на тускло освещённое крыльцо, похожее на янтарь, с заключённым в нём ангелом.
Звёзды облетают на заре, как листва райского дерева.
В сумерках утра, я одет как юродивый в Эдеме: Сашка-змий, с вечной сигареткой в губах.
Боже, как было чудесно стоять на тёмном крыльце, запивая холодным молоком, сладкий пирожок с паслёном, который не растёт в городе, а только тут, в Эдеме деревенской жизни: это ядовитая ягода, но сладкая, её ещё называют таинственным именем- вороняжка: если съесть много ягод, или съесть недозрелые — умрёшь.
Роса звёздно блестит на траве. Каряя тишина и шелест высокой листвы, касающейся одновременно, и детского сердца, и звёзд.
Кажется, что я проснулся в такую ветхозаветную рань, вовсе не для рыбалки, не для мучения рыб, трепещущих в реке, яркой листвой райского дерева на заре, нет, я проснулся только для того, чтобы, подобно лунатику, одеться во что-то немыслимое, древнее, как сам мир, и в этом образе не то Фавна, не то окончательно сошедшего с ума князя Мышкина, в рогожинском тулупе, выйти на звёздное крыльцо с молоком в бокале и паслёновым пирожком.

Смех в темноте.

Август, астры. В тени груши, со смешным названием — дули (такие в Эдеме быть может и вовсе никто не охранял, а зря! — чудные, карие внутри! Словно целуешься с вечером), я (восьми лет), старший брат, кузен и кузина, рассматриваем картинки с обнажёнными женщинами.
Надо мной смеются и толком не показывают, как что-то запретное, райское.
Но вот, я улучаю момент и из под плеча сестры, тайно, как воришка в Эдеме… смотрю на обнажённую женщину, в такой странной и откровенной позе, что я улыбаюсь от неожиданности.
Мне становится грустно, жалко женщину… мне кажется, ей кто-то сделал больно, у неё Там — разверстая рана. Она вот-вот умрёт. Страшная картинка.. а вместе с тем — сладкая. Странно…
Робко, в эмпатическом порыве, тяну к женщине ручонку свою… слышится смех сестры и братьев.
Мне стыдно и больно.

Рядом, был хлев для свиней, с какой-то апокалиптической грязью и следами копыт: напоминало поверхность далёкой и безжизненной планеты, с низким, осунувшимся от старости, хлевом: если вообразить такой гоголевский сарайчик на другой планете… можно сойти с ума.
Сестрёнка ушла по делам.
А брат и кузены, захотели сыграть со мной в странную игру.
Хлев был пустой. Кузен сказал, что в нём, в тёмном уголке в самом его конце, есть маленький, рыжий щеночек.
- Хочешь посмотреть? (искушал улыбчивый голос).
Перелез через ограду, как быть может перелазила Ева в ночи, через ограду, в утраченный рай, в сладостной тайне от Адама и ангелов.
Я осторожно шёл по вечернему, лунному грунту.
Замер у чёрного, неправильного квадрата, словно бы написанного сумасшедшим Малевичем, нагнулся и вошёл как зверёк, на корточках, в сквозные сумерки хлева.
Когда я добрался до его конца, в робких просветах лучей из-за досок (такие просветы похожи на лучи, колосящиеся в глубине тёмной реки, когда тонешь), и не увидел там котёнка, то услышал… смех в темноте: я понял — меня заманили в ад.
Сумасшедший Малевич захлопнул дверцу и голосом братьев, со смехом, сказал (голос двоился, как язык у змеи) — сейчас мы запустим к тебе свиней. Они сейчас вернуться. Слышишь, приближаются?
Ты знаешь, что свиньи могут съесть человека, не оставляя после, даже костей?

Это был кошмар. Я плакал, просился меня выпустить, умолял спасти.
У меня был припадок отчаяния, в некоторой мере повлиявшей на моё лёгкое заикание, когда нервничаю.
В шафранные просветы из-за досок, я смутно видел приближение мира и кошмары голосов зверей: голоса — как кошмары! Эти голоса и их тени — звери, приближались ко мне.
Забившись в дальний угол хлева, в сердце тьмы, ставшей в этот миг, человечней людей, я готовился умереть.
Вдруг, я увидел в просветы досок (словно раненый ангел закрыл дрожащими пальцами, лицо), летящую синеву платья и голос сестры: что вы сделали? Вы его… заперли? Там?? Идиоты!!
Тьма распахнулась голосом сестры; декорации ада, блаженно распались, сестрёнка открыла дверцу и ласково подозвала меня к себе, стоя на коленях в грязи, в своём чудесном синем платье.
Я бросился к ней, как замученный зверёк, обняв её и добрую синеву её платья и милый голос.
Я не мог ничего сказать: сердце во мне, разбилось о тишину человечности, внезапной, среди солнца и летнего дня.
Эта внезапная жестокость самых близких, меня убила: тишина разрывала мне грудь.
Я плакал навзрыд, смотря на то, как за плечами сестры, поднявшей меня и прижавшей к себе, в медленно открывшуюся калитку, вошло что-то немыслимое, бесчеловечное, но в тоже время, равнодушное в своей наивной и юродивой доброте.
В несчастных было что-то от осеннего дождя, бессмысленно и грустно бредущего в сумерках одинокой пустоты мира, похожего на детский вскрик ребёнка, которому приснился кошмар.

Космос.

Порою память детства, подобно Мидасу, творит волшебство из ничего, обращая в солнечное счастье всё, к чему прикоснётся.
В детстве, простой поход в туалет, был связан с почти языческим страхом.
Нужно было пройти метров 40, за калитку, по густой и ошалевшей от ветра, траве.
Днём это было легко. Утром — блаженно: идёшь в деревенских галошах по росистой траве.
Поёживаешься от рассветного холода, ощущая телом и душой, талый холодок тающих звёзд.
Ёжик пробежал в траве… хорошо то как, боже!
Было в этом что-то сказочное и нежно-безумное, словно тебя послали за подснежниками.. посреди августа.
Что шкаф с Нарнией, перед волшебством деревенского туалета, мрачно стоящего в своём вечном изгнании в стороне от сарайчиков, словно изгнанное бог весть за какие грехи, грустное существо Эдема?

Но во всей своей инфернальной власти, туалет представал — поздним вечером.
Детское сердце трепетало в груди, робким мышонком, совершенно языческое в своей трогательной прозрачности: такое сердечко было у ребёнка, жившего 40 000 лет назад, в страхе и трепете смотрящего на грозу в ночи: рушился мир.
Страшно было отворить калитку, уснувшую в цветах, освещённую краешком фонарного света, округлого, в своей ласточкиной грации полёта: за этим кругом света — кончался нормальный мир.
Даже калитке было жутко открываться туда, где кончался мир и начиналась древняя тьма, полыхавшая ещё до того, как появился человек.
Помню, трепетно помню, как в детстве шёл по густой и высокой, как во сне, траве, с робким и перепуганным фонариком, оглядывающимся на что-то, светом.
Я был похож на нежного идиотика, таки нашедшего посреди августа, подснежник, прижав его к груди.
Трава шелестела, дышала под ногами, трава жила своей особенной жизнью во тьме, и в ней тоже кто-то жил.
Шелестела листва деревьев рядом… нет, не дойти мне до заветного места.
Сердце не выдержит этого экзистенциального ужаса, который не снился Сартру и Паскалю (они не ходили вечером в деревенский, русский туалет!), сердце разорвётся и меня найдут утром, в холодной траве, мёртвого, прижимающего к груди, перепуганный, бледный фонарик.

Помню, как однажды, поздним вечером, моя тётя, сжалилась надо мной и разрешила мне (ласковым, улыбчивым шёпотом!), зайти вбок дома, ступая по карнизу приглушенного света, и, не срываясь во тьму, пописать у кустика.
Это была сказка. Сумерки за спиной шелестят звёздами и листвой, и ещё бог знает чем: тайной мира.
В грядке, рядом, пробежало какое-то маленькое, перепуганное существо, так робко пробежало, как пробежало бы оно в Эдеме, в первую ночь после грехопадения.
Я стоял и смотрел то на зажжённые окна дома, то на звёзды, зажжённые надо мной.
Шафранный стебелёк тонкой струйки, мерцал подо мной так таинственно и дивно, как в луче на чердаке детства, не мерцают пылинки: похоже на трос космонавта, вышедшего в открытый космос...
Листва кустика передо мной, вздрагивала мгновенной, блестящей тьмой и замирала, как и сердце моё в темноте: сердцебиение листвы во тьме и листва сердцебиений.
Я ясно чувствовал, как моё сердце блестит во тьме.
Между мною, звёздами, ярким шелестом листвы куста и перепуганным существом в тёмных грядках, была какая-то тайная связь, единение, навека.
Ясно помню, как прикрыв глаза, я с улыбкой подумал, очарованный полыхающим космосом вокруг меня, что девочки почему-то лишены этого чуда, вот так стоять среди тьмы...
Неужели у них есть своя тайна, быть может ещё более чудесная, чем у мальчиков и своё вечернее родство с космосом?

Счастье.

Утро в деревне похоже на найденные черновики Пушкина к утраченной сказке.
Лунатик-петух, местный юродивый, снова о чём-то кричит во дворе.
Ему вторит другая юродивая — собака соседей.
Мир за окном населён добрыми юродивыми. Деревня — ковчег для милых юродивых ласточек, зверей.
Да и тополь за окном, тоже, похож на ласкового юродивого с голубыми глазами.
Он тихо раскачивается и о чём-то вечно грустит, шепчет самому себе… иногда улыбается, что-то вспомнив: то, чего нет.
Хорошо помедлить утром и полежать в постели, на перинах, блаженно утратив свой вес, словно ты на другой планете, маленькой и уютной.
Утратив и вес и память о годах, словно ты родился вот только что, и вся доверчивая красота мира приласкалась к сердцу, и ты её почему-то нежно помнишь, протягиваешь к ней руку и гладишь её.
По комнатам, где спят дедушка, сестра и брат, прозрачно и тихо, как во сне, почти на цыпочках веса, ходит проснувшаяся на заре, тётя, словно лунатик, и заботливо… хлопает свёрнутой в подзорную трубу, газетой — мух.
Хлопает по столу, стенам, полу и даже поднимается (взлетает, как настоящий шагаловский лунатик!) к потолку.
Бьёт очень громко, кошмарно громко, как не бывает даже во сне, а сама ходит на цыпочках, чтобы не разбудить нас, и с кем-то переговаривается шёпотом: ночью, по полу, опять бегал мышонок в прихожей…
Это так безумно и хорошо!

А я сплю на полу. И от этого почему то тоже, хорошо, как во сне.
Словно я сплю в дивном ковчеге, плывущем по синим волнам августа.
Вот и мышка спаслась от безумного мира. Она в доме.
Сейчас и тополь, наберётся храбрости, раскачнётся посильнее, и.. неуклюже, со вздохом, влезет в окно и уляжется на полу, рядом со мной, и снова станет что-то шептать, смотря в потолок.
Встанешь с постели, улыбнёшься тополю за окном, возьмёшь холодное яблочко в сенях, спело плавающее в колодезной воде в ведёрке ( словно плод с древа Познания невесомо замер в своём падении), и выйдешь на солнечное крыльцо.
А там, волшебно, как в сказке, открывается калитка в белых и сизых цветах, и входит осенняя, рыжая собачка, сладко потягиваясь: потягивается даже её алый зевочек.
Идёт по росистой траве, к тебе, сидящему на ступеньках с надкушенным яблоком, и ласково приникает к коленям, мордочкой, словно за эту ночь, прошли века, войны прошли и всё щедрое безумие человечества.
Всё стихло, мир выговорился, словно долго болевший человек.
Утро взошло и собачка прижалась к твоему животу, и совсем по человечески выглядывает тебе в лицо своими зелёными, грустными глазами, словно у раскаявшегося ангела.