Любовь во сне и наяву

Томительное ожидание любви, порой напоминает редкий вид безумия, или что-то похожее на страстную, неземную мечту одинокого астронома, ожидающего годами сигнала с далёкой звезды.
История, которую я хочу рассказать, и правда, немножко безумная и в неё сложно поверить.
В некотором смысле, эта история о Грее, который с самого детства предчувствовал свою Ассоль, томился по ней и даже… умирал (однажды, с ласковой грустью, любимая спросила меня: думал ли Александр Грин, когда писал свои Алые паруса, о Тристане и Изольде?).
С самого детства, мне снились странные сны: я умирал.
Не просто умирал, а умирал в самых разных веках.

По вечерам я шёл в постель с той же благородной осанкой грусти, с какой на эшафот всходили аристократы времён французской революции.
Перед сном, я кротко подходил к маме и обнимал её, замирая на миг, словно прощаясь на век.
Мама грустно улыбалась, считая это лёгким чудачеством и следствием моих расшатанных нервов: я был очень чувствительным ребёнком, и простой факт раненой ласточки, лежащей на дорожке в тенистом и пустом дворике в позе грустного герба какой-нибудь несуществующей страны поэтов и сумасшедших, приводил меня в такой ужас боли, какой не снился и Паскалю, с его экзистенциальным, но таким детским, на самом деле, ужасом перед звёздной бездной.
На несколько дней я заболевал и лежал в постели в позе раненой ласточки из сказки Андерсена, и мои губы, словно лунатики, бредили о небесах, и словно говорили с кем-то, по-детски замирая с кротким вниманием и словно бы слушая кого-то над собой, а потом вновь оживали и говорили, говорили, доводя маму до слёз.

Перед сном, я с ласковой грустью прощался со своими книжками на полочке, тихо касаясь их пальцами.
Стоя у вечернего окна, прощался со двором, деревьями, такими родными, блаженно-высокими: сквозь них светили звёзды и они были похожи на ангелов.
Прощался я и с ярким окошком милой подруги в доме напротив, и со вздохом старичка, забирался в постель.
Закрывал глаза и ждал сна, как тёмного, мгновенного блеска топора, что отсечёт мою душу от тела.
Умирал я каждый раз в разных веках: сражённый мечом, в Испании времён Дон Кихота, на дуэли, времён Лермонтова, конквистадором, от копья индейца в джунглях Мексики.
Или же просто тонул в разбушевавшемся море, цвета глубокого космоса, времён Перси Шелли.

Но все эти сны, объединяло одно — женщина. Одна и та же, женщина.
Я не знал, кто она, как её зовут, лишь смутно видел её прекрасный силуэт и особенно, её удивительные глаза, цвета крыла ласточки: чуточку разные по цвету.
Во всех этих снах, я словно бы искал эту женщину, томился по ней, и умирал словно бы не от пули или сабли, а просто потому, что её не было рядом со мной.
Иногда мне снилась Россия 21 века.
Я лежал в голубых цветах, на коленях у неё. Она грустно гладила меня по волосам и говорила мне что-то… на французском.
Это было так безумно и… больно. Словно я ищу кого-то в высоком и зачарованном доме, растущем каждый миг, как дерево, и жить мне осталось недолго, и от того, кого я ищу, зависит вся моя жизнь.
И вот, я открываю двери в самые разные века, но не нахожу той самой женщины.
Поднимаюсь на заблудившемся, гумилёвском лифте, в тёмные небеса: лифт останавливается, двери открываются, и свет синевы морского прибоя, касается моих ног своей ласковой прохладой.
Но любимой нигде нет. А мне осталось жить лишь пару секунд, и тут я с болью понимаю, что та, кого я искал всю свою жизнь, находится на другом этаже, и дойти до неё столь же невозможно, как и долететь до далёкой звезды, и я просто падаю на колени и со слезами в голосе, кричу в сумрачный пролёт лестницы: люблю, люблю тебя!
И голос мой, как призрак, словно я уже умер, так блаженно легко и прозрачно, поднимается по лестнице к той, кого я люблю больше жизни…
По нелепой случайности, женщина, которую я люблю, живёт на другом этаже времени, где-то во Франции, или на каком-нибудь далёком острове, с названием, похожем на клятву влюблённых; я ещё совсем недавно жил там… а теперь, у неё на коленях, лежит синий томик моих стихов.
Она слегка откинула голову и томно закрыла глаза. Ласково проводит рукой по книге, словно бы гладя ей, не зная… что эти стихи, написаны о ней, о ней одной, пусть и 100 назад, в другой стране, в России.
И теперь я лежу где-то в цветах с пулей в сердце, и мне кажется, что она, как ангел, склонилась надо мной и гладит по моим тёмным волосам; в высокой синеве, летают ласточки с пронзительным криком, похожем на мурашки на плече вечера...

Часто я просыпался в детстве, да и в юности, оттого, что с ласковой грустью гладил себя по голове, волосам.
Однажды я так проснулся рядом с девушкой, с которой встречался.
Она со странной улыбкой смотрела на меня, словно на загрустившего идиотика.
Это и правда странное зрелище, когда человек, словно бы в блаженстве закрыв глаза, гладит себя по голове.
Среди дня, на виду у людей, где-нибудь в кафе или в парке, это выглядело бы чистым безумием, а во сне… у меня словно бы было робкое алиби.
Мне стыдно об этом писать, но, томясь и тоскуя по женщине из моих снов, я создавал отношения с теми девушками, которые так или иначе были похожи на неё: они были словно далёкие зарницы предчувствия её.
И мне больно, странной, экзистенциальной болью стыда, что с этими женщинами я… попробовал в сексе всё. Абсолютно всё, что даже не снилось и де Саду.
Пол во мне, словно бы бредил вместе со мной о любимой, спиритуалистически ей изменяя… доходя в сексе до ласково просиявшего ничто и забвения: я в сексе словно бы.. чуточку умирал.

Часто со мной случались по ночам, интимные припадки тоски по женщине из моих снов, чем я очень смущал женщин.
Моё тело во время сна, бредило о той самой женщине, томилось по ней: я мастурбировал, но… как-то странно, словно рука моя, дыхание моё прерывистое, тоже бредили.
Их оступающиеся, как бы ослепшие движения, походили на разговор двух людей в парке под вечерним дождём, с полустёртыми знаками препинания, с тем матовым теплом замирания голоса, видимого как бы через стекло, когда два человека, жарко споря о чём-то, вдруг замирают, словно один, сделал больно другому, и женщина закрыла ладонями лицо, и слышатся слёзы, и какой-то прищуренный, раненый голосок из под пальцев.
И снова замирает разговор, словно два человека обнялись, и тогда говорит лишь дождь и листва, и синий, отражённый свет окна на дороге…

Я часто просыпался от странного, нездешнего стыда: на меня в этот момент смотрела женщина.
Ах эта экзистенциальная ревность женщины! Мужчине до неё далеко… в ревности, мужчина ещё слишком ребёнок.
Разве важно для женщины, что она ревнует меня к несуществующей быть может, женщине?
Женщина ревнует не к другой, а к чувству, пробившегося как цветок на асфальте, из груди её возлюбленного.
В этом смысле женщина, предвосхитила навека, Шопенгауэра.
Женщина в ревности — мистик.
Что ей другая женщина? Да пусть хоть мужчина, птица, дерево на заре, дождь или ангел.
Ей всё равно. И как Шопенгауэр, с его «миром, как представлением», думал, что когда мы умираем, с нами умирает и весь мир, так и для женщины в ревности, умирает и рушится весь её прошлый мир: она… не «сохраняется», как мужчина, и её постель стоит в ночи над бездной.
Чувства опираются на чувства (по встречной) её любимого, словно свет выключили у машин: свет пола, тела, прошлого и мира… выключили как-то блаженно-симметрично, равноправно, словно они одинаково существуют и весят: малейшее движение сердца женщины во тьме ревности.. и всё рушится, разбивается: и мир, и сердце...

Один раз, женщина… не знаю, чего это стоило её ревности, убрала мою руку, словно переставила рельсы в ночи, утопающие в цветах и ведущие в лес, в звёзды, в никуда… и стала мне мастурбировать сама.
Два странных лунатика лежали в ночи на постели: лунатик ревности, и лунатик любви.
Мы словно шли по карнизу, залитому лунным светом, и каждый боялся признаться другому… что уже проснулся.
Я открыл глаза и тихо смотрел в глаза женщины. Она смотрела на меня, не моргая, продолжая мне мастурбировать.
В какой-то миг, это стало походить на изощрённую пытку в аду.
Она наслаждалась моей затаённой болью мечты, болью утраты другой женщины, изменой ей.
Не выдержав, я закрыл ладонями лицо и заплакал.
Женщина продолжала мастурбировать мне, но как-то… по женски, с надрывом почти, словно, что-то говорила мне со слезами, дрожащими в голосе: то нежно, то грустно…

За мгновения перед оргазмом, я отодвинулся бёдрами, вжался в постель, как вжимаются в бледный холодок стены перед расстрелом, перед тем как упасть в цветы навсегда, и прошептал ей: хватит, пожалуйста, успокойся…
Есть в мужском, да и в женском оргазме, то экзистенциальное мгновение, похожее на спиритуализм самоубийства, когда тело и душа, словно бы проворачиваются вхолостую, не касаясь друг друга: похоже на осечку пистолета, приставленного к виску: щелчок, и мурашки по телу, и сердце на миг закрыло глаза в груди, как ребёнок, потерявшийся в тёмном лесу.
Да, за миг до оргазма, есть некая сингулярная точка, на которую равно опираются душа и тело, и вот если прервать оргазм на этой точке… такая томительно-прозрачная, медленно доцветающая боль пронзит иглой самое сердце пола… в такую посмертную, безрассветную пустоту на миг оступится озябшее сердце…

Женщина в ревности — демон. Дав истечь мне болью и пустотой о любимой, она продолжила мастурбировать мне с энтузиазмом падшего ангела, впервые вернувшегося на Землю, где так всё изменилось: она уносила меня всё дальше и дальше от земли, мелькнувшей под нами голубой искоркой.
Со странным оцепенением покорности, я лежал с ладонями на лице и смотрел на совершенно преобразившуюся женщину, совсем, совсем чужую.
Она не столько мастурбировала… этим жестом, она словно остервенело вонзала в кого-то незримого, нож, по самую рукоятку.
Всё это предстало каким-то адовым символом моей жизни без той, кого я люблю больше жизни.
Да-да, мои миражи влюблённостей в других женщин, секс с ними, был насилием над собой, самоубийством моей любви.
Женщина замедлила движения рукой, как во сне, словно комнату заполнили воды ночи, и я со стоном кончил на её руку и себе на живот.
Женщина сидела возле меня на постели, плача и закрыв ладонями лицо. Плечи её вздрагивали.
Я тоже плакал и с грустью смотрел на свой живот: в сумерках комнаты, он словно истекал кровью.

До боли знакомое ощущение: мне не раз снилось, как я лежу в голубых цветах, в самых разных веках, раненый в живот, то пулей, то саблей…
И каждый раз перед смертью, я видел удивительные глаза той, кого я любил больше жизни.
Иногда мне казалось, что я схожу с ума.
И если в детстве я посещал психотерапевта, с ласковым доверием демона и сдержанной улыбкой симпатичной женщины, расспрашивающей меня, ребёнка, о женщине, которая мне снится столь же часто, как и моя смерть, то в будущем, я чуть было не угодил в больницу из-за женщины в моих снах.

Дело в том, что моё беспредельное томление по ней, странным образом распространилось и на воспоминания.
Разумеется, её там не было и не могло быть, но удивительным образом, её милое существование, преобразилось в силуэты красоты: в сирень на заре, в дождь у ночного фонаря, в строчку Андрея Платонова или Марины Цветаевой.
Строчки поэтов, стихии природы, расцветали в садах моих воспоминаний ласковыми силуэтами красоты души и тела той, кого я любил.
Это было странный импрессионизм любви: я не видел и не знал её лица, но идя по вечернему парку с зацветшей сиренью, каким-то профилем ощущений, я шёл на свидание с любимой моей.
Просыпаясь утром на даче с открытым окном, я ощущал как рядом со мной, на постели, лежит солнце, нежно потягиваясь: я ощущал тёплый, сиреневый запах утра, как нежный и сладостно-терпкий запах любимой после ночи любви.
Но проблема была в том, что, любя женщину из моих снов, больше жизни, я часто скитался по тенистым закоулочкам воспоминаний, томясь по ней.
Её дивная красота, словно распадалась, как луч, на радугу существований прекрасного: ласточка в моей юности над сиренью, в 8 классе, когда я пронзительно влюбился — это была она; чашечка чая с мёдом в моих детских руках в постели, во время болезни, это тоже она.

Но моментами, словно лунатик, замерший у карниза, моё сердце замирало в моих воспоминаниях у края бездны, более бездонной и бессмысленной, чем звёздная бездна Паскаля.
Дело в том… что каким-то странным, солипсическим бредом очевидности, как иногда бывает во сне, когда осознаёшь, что спишь, я с болью понимал, что вот в этом воспоминании, в этой пронзительной, лиственной красоте осени, полыхающей в камине окна, нет и не будет никогда моей любимой, и сердце моё горит в этом окне, вместе с моими письмами: странно сказать: я писал их женщине из снов, которая быть может и не существует вовсе..
Или совсем недавно, зимой, когда я был ночью ранен ножом в живот под фонарём, я с каким-то ужасом бесприютности воспоминаний понимал, что любимой и там нет, и не утешит она меня, положив мою голову на колени, тихо гладя мои волосы.
Я лежал тогда на снегу и смотрел в бессмысленные, притихшие звёзды, и существование любимой моей, казалось столь робким, прозрачным, как и жизнь на одной из этих звёзд.

В эти мгновения со мной случалось что-то вроде припадка.
Я ощущал фантомные боли воспоминаний, любви: жизни без любимой.
Простое воспоминание из детства, или недавнее, где не было любимой моей: я просто читал книгу, или шёл по вечернему парку с подругой, пронзали меня невыразимой болью утраты: в моей жизни не было любимой!
Прошлое, словно в насмешку, отражало судорогу будущего: я никогда не встречусь с любимой.
Я так привык искать в детстве, робкие приметы нежности и тоски по любимой… даже в простой синей дрожи цветка, который я сорвал неизвестно для кого однажды августовским утром и прижал к груди.

Помню, как в детстве, моя подруга улетела в Австралию.
Я ждал её целый год. Однажды вышел в обморочный от солнца, дворик, сел на жаркую темноту металлической горки, и стал ждать.
Боже, как я трепетно, почти молитвенно ждал!
И произошло чудо. Моих плечей коснулся улыбчивый голос подруги, а вслед за голосом, коснулась плеча, и её рука.
Спустя год, я точно так же томился по подруге, улетевшей снова в Австралию.
Странный, милый, перелётный друг, каждый год улетавший в жаркие страны, словно ангел.
И снова я вышел в солнечный дворик. В той же одежде: алая, как парус из романа Грина, футболочка…
Сел на ту же жаркую горку: за моими плечами, был тёмный, блестящий на солнце, изгиб спуска, похожий на крыло ангела на картине Тинторетто.
Редкие прохожие, странно смотрели на меня, как на дурачка, сидящего посреди пустого двора на раскалённой горке.
А я сидел и ждал друга. Прищурясь, смотрел на небо, на птиц и самолёты, летящих быть может, сразу — в рай, или к моему другу. Как я им завидовал…
Я ждал, что моё плечо, словно крылом, тепло расцветёт голосом или прикосновением друга.
Но друга не было. Светило солнце, робко касаясь моего плеча. Волновалась травка своей августовской прохладой под горкой. Слегка трепетала на ветру, моя алая футболка...
Уже стемнело, а я всё сидел и сидел.
Уже все самолёты мира, долетели до ласковых стран и пассажиры обнялись со своими любимыми, а я всё сидел и ждал.

Мне иногда кажется… что никакого друга из Австралии, у меня не было: просто я довспоминался до чистой в своей молитвенности, тоски и предчувствия той, кого я люблю больше жизни.
Это действительно похоже на чудо: я ждал её года… века, всем своим израненным детством тянулся к ней, и вот, теперь она спит рядом со мной, словно мой нежный сон, солнце на моей постели.
Мне так нравится смотреть как она спит и разговаривать с её тёплой ладошкой: я ей иногда говорю то, что ещё никому не говорил.
В это трудно поверить, но мне ещё никто, не говорил эти простые, но вечные слова: я тебя люблю.
Всего 10 букв. Словно ангел касается лица своими прозрачными, светлыми пальцами.
У меня было много женщин, и никто, никогда, не говорил мне этих слов, заменяя их на что-то другое.
Всем моим друзьям говорили эти слова. Даже их дети, слышали их от других детей. Все познали эту сладость любви…
А я — нет, словно мир устроил заговор против меня, а может… все молчали, как бы расступались, зная, что лишь одной женщине в моей жизни, суждено сказать эти заветные слова.
И она их сказала, и моё сердце, отдано ей навек.
Я боюсь её будить по утрам. А что.. если это всё — сон?
Счастье всей моей жизни — сон, и в любой миг, за окнами могут прошуметь голоса и выстрелы на улицах во время французской революции, или густые заросли дождя в джунглях Мексики, и я с болью пойму, что ищу, всё ещё ищу в веках ту, кого люблю больше жизни.