Прикосновение

Поздняя осень. Гнездо в обнажённой в ветвях синеве, словно Будда: парит невесомо, прикрыв глаза.
Три жёлто-алых листочка дрожат над ним, словно раскрытые клювики птенцов.
Хотел показать это чудо своей девушке, привёл её в парк… но листочков уже не было, словно птенцы улетели.
А всё равно, хорошо и как-то уютно было стоять в начинающихся сумерках, держась за руки, и смотреть на гнездо, похожее на обнажённое сердце дерева.
Звёзды проступают и по осеннему пёстро мерцают, шелестят красотой.
Век бы так простоял, в карей тишине сумерек, держа в руке тёплую руку любимой.
Интересно, она думает так же?
Нет никакого быта, ссор, ревности, разлук, страстных примирений…

Нет, всё это есть, но словно нежно сжато и дрожит капелькой касаний, словно мир, прозрачно и блаженно отражённый в росинке, в чашечке цветка.
Если долго стоять вот так с любимой, держа её ладошку в своей руке и смотреть на чудесное гнездо среди звёзд (глупо же просто так стоять долго, взявшись за руки, посреди поля… или пустой улицы, правда? Хотя с любимым человеком возможно всё.
Я бы с радостью постоял с любимой на пустынной и далёкой планете, просто взявшись за руки, смотря на звёзды, облетающие своей осенней, пёстрой красотой), то от нежности пейзажа и касаний, ощущаешь, как одно, тихо переходит в другое.
Тепло касаний дышит красотой мира, в них — вон тот трепет веточки на ветру, ресничный взмах крыла птицы в прощальной синеве, словно благодарный взгляд женщины утром, которой в постель принесли цветы.
Боже, целый мир, трепетный мир цветёт на моей ладони!
И вся эта таинственная нежность, принадлежит любимой… и даже тайна жизни на далёкой звезде. Она её естественная часть.

Тишина в руке — тепло на вдохе.
Словно рука что-то хочет сказать, но не решается.
Не тишина, а тонкий, мягкий слой снега. И вдруг… чудо, словно цветы и трава по весне, из белоснежной тишины пробиваются тёплые касания, робкие и нежные.
Ах, это такое удивительное, неземное чувство, чем-то сравнимое с таинством рождения ребёнка.
Моя рука словно бы рожала касания, в которых был обнажённый трепет сердца любимой.
Я рожал его для себя, как язычник, зачавший чудесного ребёнка от дождя или лебедя, от красоты природы…
Взять эту руку, прижать к груди, поцеловать, и уйти с нею в тёмный лес, в ночь, в красоту звёзд и жить с нею, жить ею, как чудом и счастьем…

Я долго молчу. Любимая наверно думает, что я стесняюсь, что нерешительный и думаю бог знает о чём, возможно даже, о разврате, как многие мужчины: это наше первое свидание…
Хорошо, что женщины не умеют читать мысли.
Мне было бы чуточку стыдно, словно я осенне раздет до синевы души и мечты.
Мне в детстве, одно время казалось, что девочки, женщины, обладают таинственным даром читать чужие мысли.
По крайне мере, мои они читали очень хорошо.
Мама всегда знала мои дневные шалости.
Девочка во дворе, знала, что я в неё тайно влюблён, а однажды с улыбкой сказала мне… что она мне снится.
Сказала так уверенно… Так обычно говорит человек, если ему снится сон с другим человеком, а тут… о моём сне, словно она вошла в него без стука, посреди дня, без меня даже, огляделась, сняла с полочки томик Есенина, а там моё письмо ей. Читает, улыбается нежно.
И как она узнала, что она мне снилась? Чудо…
Она потом дожидалась меня в моём же сне в вечернем парке или в комнате мой.
Мой сон больше не был только моим.
Я приходил в него, словно в распахнутую настежь квартиру, и там, на моём диване, мило забравшись на него с ножками, сидела она, с чаем в руках, ласково мне улыбаясь.
Бирюзовые шторки за её плечами, словно бы тоже мне улыбались…

А однажды мне приснился эротический сон, и девочка, естественно, узнала об этом, о чём мне и сказала, каким-то шёпотом улыбки, взгляда, слов, как умеют одни только женщины.
Я сходил с ума от стыда и прозрачной незащищённости души.
Была осень. Был урок в школе, похожий на ласковый ад.
Я что-то случайно-нежное подумал об учительнице, мельком взглянув на её синюю юбку и ягодички за ней.
Она дописала на доске что-то из Пушкина, обернулась и как-то строго, но в тоже время, жалостливо, посмотрела на меня.
Разумеется, она прочитала мои мысли.
Хотелось сквозь землю провалиться: внизу шёл урок геометрии, с довольно инфернальной учительницей (вечная линейка в руках, вечно белые пальцы в меле, словно у призрака, и сердцекружительные высокие каблуки), словно бы пытавшей детей, как в аду.

Я старался не думать вообще, не шелестеть мыслями, сердцем, как листвой.
Хотелось обратиться в дерево и счастливо замереть, веточкой распахнув окно в синеву.
Я уже видел себя со стороны, и это было прекрасно: сидят прилежные дети за партами, что-то пишут… а за одной партой, рядом с девочкой, с удивительными глазами чайного цвета, растёт непоседливое дерево.
Так сладостно было ощущать, что свободен, что я больше не человек, а нежная часть природы, и мои мысли больше никто не сможет прочитать.
Но женщины коварны и таинственны.
Девочка рядом со мной, прервала мой робкий катарсис, улыбающимися словами: Саш… ты дуб дубом порой. Такой смешной…

Боже! Она даже об этом узнала!
Значит — думал я, — женщины до того удивительные создания, что могут читать мысли деревьев.
Я пытался ни о чём не думать, даже не думать о том, что я ни о чём не думаю: я становился нежно-прозрачным, невесомым, и это было тем более сладко, что я не выучил урок и меня могли спросить, а меня уже нет в классе, и в мире: я шелест листвы за окном, я солнечный зайчик у ног учительницы, я синий цветок на блузке девочки…
Всё было сказочно хорошо, но… рука девочки рядом со мной, за партой, искушала меня, как русалка.
Парта была синяя, как море на утренней заре.
Белая тетрадочка в брызгах, наплывах синевы почерка — словно камень, и на нём… ах, совершенно обнажённая, лежит рука девочки, и улыбается мне, искушает меня…

Казалось, все женщины мира сговорились против меня.
По крайней мере, девочки в классе, и даже старушка-дворник за окном…
Учительница уже почти видела меня.
Девочка с соседней парты, шепталась со своими мыслями и улыбалась с девочкой рядом, показывая на меня.
Мне даже показалось на миг, что я неправильно проявляюсь в мире, за партой: может, из моего плеча, растёт веточка зацветшей яблони, словно признание в любви, и его видят, видят все…
Это как эрекция в общественном месте, только ещё интимнее.
Однажды в школе меня вызвали к доске, читать стихи Есенина и Гумилёва.
Я читал хорошо, всей душой… смотря время от времени на девочку за третьей партой.
В одном из стихов речь шла о весне, о чувственной вьюге… и вот, моя плоть, нежно расцвела сладостной и невинной мыслью о девочке, с глазами ласточкина крыла.

Это была совершенно отдельная от меня мысль, чистая и искренняя, как луна или дыхание морозной ночью, а я, я, нежно-нелепый, со своими зардевшимися ушами, губами, непоседливым сердцем, одетым в синюю, как небо, рубашечку, казался чем-то случайным и мимолётным в этом мире, как пронзительный крик ласточки на вечерней заре…
Я даже не заметил, что у меня произошла эрекция.
Словно я пришёл с любимой девушкой к себе домой, налил ей чай; сидим на диване, читаем стихи Есенина… и не видим, как за бирюзовой шторкой, спрятался вор и затаил дыхание, но его очертания смутно проступают, словно его рисует солнце за его плечами…

Я читал стих, сердце своё читал, смотря на девочку… и вдруг, я стал ловить странные улыбки других девочек, а потом и мальчиков.
Я оглянулся на учительницу за столом, но и она с ласковым состраданием улыбалась мне, прикрывая ладонью улыбку.
Я уловил тень её взгляда, покинувшего низ моего живота.
Это был ад.
Возвращался я за парту, походкой бодлеровского альбатроса, по крайней мере, по ощущениям.
Я был в аду… а сел за парту, в раю.
Я сел рядом с девочкой, и она не смеялась как все. Она меня поняла, и на миг положила свою руку на мою.
И вот теперь, рука девочки загорала обнажённой русалкой, искушала меня на мысли о ней…
Я ощущал себя святым Себастьяном на корабле Одиссея: прижат к мачте своего позвоночника, пронзённый голубыми и карими стрелами взглядов девочек, с мотыльково-бархатным оперением ресниц.

Что я мог сделать против всех женщин в классе?
Я искусился. Я стал думать о девочке сладостно-постыдные мысли…
Разумеется, девочка увидела мои мысли.
Более того, она всё это время смотрела на мои мысли, их нежное и запретное цветение, и, положив свою руку на мою, с улыбкой прошептала: Саш… ты так мило покраснел. О чём ты думаешь? Обо мне? Я права? Расскажи…
Хотелось превратится в дуб и зашелестеть… или в ласточку, и заметаться по классу, над изумлёнными учениками, учительницей: прижала руки к лицу и шепчет: боже мой… а я ему двойки ставила! А он вон какой… он — ласточка!

Я стоял с девушкой в парке.
Звёзды мерцали, шелестели пёстрой листвой и рука любимой, таинственно откликалась на это мерцание единым теплом своих касаний, словно бы разом зачерпнувших этот осенний ритм мерцания: так ветка на ветру, порой разом зачерпывает синеву и весь улыбчивый, радостный шелест весенней листвы.
Любимая, с глазами ласточкина крыла, взглянула на меня и тихо спросила:

- Саш… ты о чём сейчас думаешь? Мне на миг представилось, что мы стоим на далёкой и пустынной планете, одни во всём мире… и нам так хорошо.
И на этой планете растёт лишь одно дерево, удивительное, цветущее яблоневым цветом…
А ещё я вспомнила, каким ты милым, забавным был в школе, а потом куда-то пропал, словно исчез.
Я переживала…
Так о чём ты думал? Обо мне?

- О тебе… о красоте мира, о жизни своей и жизни на далёких звёздах.

- Это наше первое свидание. Оно необычное, странное… как и ты, как и я.
Я его запомню навсегда.
Поцелуй меня.