Поэма Конца

Мне снова снился этот странный сон: я шёл в раю по трепетно-ярким цветам.
Было необычайно тихо и свет заходящего солнца, даже, нескольких солнц, словно бы цвёл на верхушках деревьев и кончиках крыльев ангелов, окрашивая их в нежные, почти невесомые сиреневые тона.
Рядом стояли и лежали в цветах, ангелы.
Они не двигались и были похожи на античные изваяния в парке.
И всё же, крылья у них словно бы едва дышали, только одни крылья и жили, едва схваченные лёгким трепетом, как молодые листочки на самой верхушке деревьев.

Остановился возле одного прекрасного ангела и дотронулся рукой до дрожащего света-пёрышка.
Оно словно бы бредило, дышало, двигалось с грацией обречённого лунатика на карнизе, замирая-умирая на одном месте, и проявляясь в другом.
Но это было то же пёрышко, точнее, тот же ранимый трепет света.
От этого трепета хотелось плакать..
Пёрышко двигалось хаотично, как двигается глаз под закрытым веком спящего человека, которому снится что-то печальное и таинственное: глаза под веками спящего человека, особенно, влюблённого, похожи на потерявшихся детей в лесу; они что-то ищут, зовут кого-то, и вдруг, замирают в проалевшей темноте, словно что-то чудесное просияло в листве.

Потом в раю пошёл медленный снег..
Цветы и крылья ангелов покрылись ровной белизной, словно матовым светом в полнолуние, который ночью, на тёмных ветвях, можно спутать со снегом.
Так любовь тихо сливается со смертью и вечностью, когда мы теряем любимого человека, и не важно, жив он, или умер.
Один из ангелов, стоя в цветах, неслышно заплакал.
Чуть сильнее задрожала листва оперения на краешке крыльев…
Печально оглядевшись, я вспомнил, что искал в раю ту, кого люблю больше жизни.
Но её не было в раю. А на земле мы не могли быть вместе, не могли больше видеться, и это было ещё хуже чем смерть.
Когда человек умирает, ему некуда больше жить в двух или трёх направлениях, и потому он умирает в небо, как в любви мы чуточку умираем в любимого человека, покидая своё тело и душу, начиная жить не только собой, но и любимым, видя мир как бы крылато, с двух сторон, а не в профиль, как раньше.

Но если любимой больше нет.. то некуда не только жить, но и умереть некуда.
Это экзистенциальное чувство утраты любимого человека и своей вечной души в нём, сродни утрате жизни: может бессмертие и возможно то, лишь в любви двоих…
Но как душа, с грустной улыбкой оглядывается с просиявшей высоты на простёртое и до боли знакомое тело в постели, кротко целует его как ребёнка в колыбели, и шагает в лазурь, так и человек, утративший любимую, посмертным взором смотрит на неё и на свою душу, оставшуюся в ней и с ней, и уже нечем ступить в лазурь, да и нет этой лазури, и есть безрассветная, бессонная тьма, и в этой тьме нет ни мира, ни человека, ни бога.

Выскажу страшную мысль, которую быть может ещё никто не говорил: в чувстве человека с разбитым от любви, сердцем, бог и мир — бесконечно уязвимы, и потому такой человек живёт в инфернальном, демоническом мире.
В сердце такого человека свершается локальный конец света и снова распинается бог, звёзды заметают сердце, словно маленькую, дрожащую планету.
Бог может проникнуть куда угодно, даже в ад, сойти в самую глубокую тьму души грешного человека… но горе и тьма человека с навеки разбитым сердцем, столь беспредельны, что подобно луне, идеально затмевают бесконечность и вечность бога.
Он просто бессилен перед отчаянием любви, когда любовь бессмертна, но она не может сбыться на земле, т.к. два человека, созданные друг для друга, не могут быть вместе.

Бога, назвавшего себя — любовью, может убить лишь одно: невозможность любви.
Я заплакал в раю без любимой, закрыл дрожащими, полупрозрачными ладонями своё лицо и медленно опустился на колени в свет цветов и снег.
Что мне рай без любимой? Сумасшедший дом, где что то празднуют.
Что мне мир без любимой? Сумасшедший дом, опустевший и заросший травой, голубой тишиной, и я лежу в одной из палат, в высокой траве с навеки открытыми, бессонными окнами, в которые влетают сумасшедшие, милые ласточки..

Проснулся я в сумерках одинокой постели.
Когда в постели спит один человек, она похожа на месяц.
Если любимая в другом городе и вы на время разлучены, то месяц убывающий, ласковый: похож на первую букву моего имени.
Если любимая скоро вернётся — месяц растущий, словно крыло постелил для любимой.
Мама мне в детстве говорила: Саш, подставь палец к месяцу, если будет «р», то месяц растущий.
Я подставлял и робко выговаривал букву «р». Я тогда ещё толком не умел выговаривать эту букву.
Луна меня учила говорить такие слова, как - красота, вера, рассвет, сирень, роза, рана, ворон, рай... и во всех этих словах словно было тайно сокрыто имя мой возлюбленной.
А если в постели спят, нежно обнявшись, двое влюблённых, постель похожа на полнолуние счастья.
А если любимой нет… больше, нет…
Как я только не подставлял палец к месяцу, словно к губам: я чертил инициалы нежности и надежды на небесах.
Я с лёгкостью сделал из месяца, первую букву имени любимой, и вторую, и с трудом… букву 'р', которая тоже есть в её милом имени.
Слёзы дрогнули на ресницах и мир ласково задрожал светом: когда смотришь на ночной, лунный мир через слёзы, он похож на рай…
Моя рука на пустой белизне простыни, рядом, словно дрожащий огонёк свечи, которую вот-вот задует ангел.
Есть пламя одинокой свечи на рассветном окне, похожее на неверный месяц в бегущих облаках: вечный силуэт одинокого человека в постели, лежащего на боку и разговаривающего в сумерках с раненой пустотой постели рядом, гладя её робко, рукой.

Если бы я умер и оказался в раю..
Что мне все его красоты, неведомые и сияющие звери, чудеса, ангелы, любимые умершие поэты?
Что всё это без любимой моей, если в ней одной были все ангелы мира, всё лучшее в поэзии (случайная улыбка её утром, равна стиху Цветаевой, её милый голос когда она грустит после ссоры со мной — подобен странице Андрея Платонова), если она была единственным чудом в моей жизни?
Я просто пройду в раю в сторону, к грустно зацветшей сирени, лягу под ней в прохладные вечерние цветы и тихо заплачу, кротко гладя цветы чайного цвета, похожие на глаза любимой..
Чтобы моя тоска по любимой не развратила всех в раю, не смутила души и не отвлекла их от бесконечного счастья, меня и сирень, и карие цветы, и ласточку надо мной, обнесут высоким, темно сверкающим забором, превратив мою любовь и тоску по любимой, в зачарованный остров: над ним всегда будет сиять ласковый космос а по вечерам идти медленный снег, не касаясь цветов и моего простёртого тела души: снег будет чеширски исчезать у самой земли, ласково вспыхивая тонким светом.
Из письма любимой: у нас не было будущего. Теперь нас лишили настоящего… нашего островка любви.

Когда я проснулся в сумерках, окно заросло папоротниками и сиренью мороза.
Грустно улыбнувшись, я прикрыл глаза: окно было похоже на одинокий карцер в сумасшедшем доме, обитый мягким белым светом: в карцер загнали ангелов, много ангелов, и им невыносимо тесно, их крылья, в сутолоке яркой тесноты, стали похожи на озябшие папоротники после прошедшей ночью бури..
Встал с постели и открыл окно, впустив несчастных, сумасшедших ангелов в спальню.
Снова лёг в постель. Занавеска крылато надулась лазурью (бирюзовые занавески).
В спальне стало прохладно, блаженно и звёздно.
Я лежал с закрытыми глазами, думал о любимой и чувствовал, как ангелы благодарно и устало ложатся, кто на пол, кто на постель.

Ах, этот нежный, задумчиво-робкий вес, как бы улыбающийся вес на постели… с таким же милым, словно бы извиняющимся весом, кошка ночью запрыгивает на краешек постели, ласково укладываясь в райской впадинке чуть согнутых ног, с обратной стороны колен.
Сколько я уже так лежу? Сколько снится мне этот сон о рае?
Может я умер и лежу так уже сотни и тысячи лет, тоскуя о любимой?
И ангел мне шепчет откуда-то с пола, словно бездомный зверок Эдема: как только ты забудешь любимую, перестанешь мучиться по ней, то сразу же, в тот же миг, окажешься в раю, и как страшный сон, как снег на заре, растает память об этой пустой постели в вечных сумерках; растают и милые письма любимой, разбросанные на постели, словно крупные снежинки на далёкой и холодной планете..

Что я помню последним? Как проснулся на заре и рядом со мной, в постели, вместо любимой, было её письмо, страшное письмо, убившее меня тут же..
Есть нежданный блеск письма в ночи, похожий на блеск финского ножа, медленно вошедшего под ребро, и ты лежишь в сумрачном московском переулочке, или где-то во Франции в цветах, или в своей постели… не важно, и смотришь на медленно идущий снег над тобой.
Должно быть, Адам в раю точно так же лежал в цветах, раненый под ребро и истекал жизнью…
Ева, переводится как — жизнь.
Имя моей любимой могло бы так же переводиться...
Легенда неверна. Адам умер в раю без любимой. Его покинула жизнь.
Быть может Эдем, вовсе не был раем, а был адом любви, куда был изгнан Адам.
Он просто не мог жить без любимой и умер, и в предсмертных сумерках, ему приснился ласковый бред истории человечества…
Быть может, мир существовал всего 1 день и одну ночь, но без любви, женщины, он умер, распался на атомы и звёзды.

Кто-то содрал потолок, словно коду вещей, и звёзды со снегом хлынули ко мне в спальню, и я накрылся с письмом от любимой, одеялом.. и потерял сознание. А может и просто — умер.
Ещё помню вспышку воспоминания, вспышку-подснежник..
Неприкаянно бродил по улице, шептал имя любимой..
Шёл медленный снег, словно моя крылатая тень.
Дети в парке «делали» ангелов, упав спиной в снег. Так мило и весело смеялись..
Детский смех похож на снежинки в раю…
Чуточку отошёл от них, оглянулся… подошёл к снегу, желая сделать ангела… упал как-то боком, повернулся на спину, потом на живот, и заплакал… сжал в руке тугой холод снега.
Когда я поднялся и грустно посмотрел на свой след в снегу… я словно увидел изувеченного ангела.

Смутно помню, что зашёл в церковь.
Среди морозного и бессмысленно яркого дня, войти в мягкие сумерки церкви, как-то успокоительно и почти блаженно.
Тоска души, для которой не было опоры для взгляда ни в чём, мгновенно опёрлась на эту камерную напевность сумерек, робкое созвездие огоньков от свечей в стороне..
Я ощутил себя мёртвым душой, и улыбнулся: давно ли мёртвые входили в церковь? Перепугаю я тут всех...
Я не верил раньше в бога, и в истину не верил, в человека..
Мир был бессмысленно прост и трагичен и любовь в нём была как свеча на ветру.
Но когда я встретил её… любовь всей моей жизни, она подарила мне и рай и веру.
Она дала мне больше, чем кто бы то ни было.
Я до конца быть может и не уверовал в бога… но мне было ласково стоять с ней в светлых сумерках церкви.
Она молилась ангелам, богу… а я с благоговением смотрел на неё, на неё одну и молился ей, и один раз, переполнившись нежностью, упал перед ней на колени прямо в церкви, среди прихожан и изумлённого священника.
Я благоговейно прильнул лицом к её милым коленям и бёдрам… и разрыдался, сильно её смутив.
Она меня успокаивала как ангел, улыбкой оборачиваясь на людей и сумрачный свет икон.

Утратив любимую… я утратил больше, чем Лермонтовский «Демон», утративший рай: я лишился абсолютно всего: бога, мира, рая, снов, себя.
Осталась лишь моя бессмертная любовь, словно поверженный, парализованный ангел, лежащий где-то на далёкой и сумрачной планете, смотря на медленно падающий снег.
У меня тогда же состоялся жуткий разговор со священником.
Он сам подошёл ко мне и предложил… поговорить, излить ему свою душу и боль.
Несчастный, милый..  он хотел помочь.
Он не знал, что в уставшей синеве моих глаз, увидит бескрайнюю пустыню неба, где нет ни бога, ни мира, ни человека.

Чем больше я говорил ему о своём аде без любимой, чем больше он не отводил взгляда от моих померкших глаз, тем мрачнее становилось его лицо.
В церкви становилось тише и сумрачней. Гасли свечи, и в конце концов, тихо пошёл снег, затушив последние огоньки свечей.
Проходила божественная литургия и причащали ребёнка.
В серебряной ложечке, разбавленный кагор покрылся алым, перистым ледком у самых уст улыбнувшегося ребёнка.
Священник в ужасе отшатнулся от меня, весь бледный, и перекрестился, прошептав имя Господа.
Он увидел в сердце моём и в глазах, то, что будет с миром без бога и любви; увидел, что станет с миром и человеком через миллион лет: он увидел смерть бога и мира.
Священник отпрянул от меня, словно ворон Эдгара По.
Он прошептал на своём языке — никогда… чтобы я никогда не переступал порога церкви.
Никогда… никогда…

Он как полоумный, просто повторял это слово, одно это слово, желая что-то ещё сказать.
И в этом — никогда, было всё. Вся последняя правда о боге, утрате мной любимой, о человечестве, мире..
В какой то миг, священник сам изумился своим словам, испугался их и туго закрыл себе рот двумя руками: его слова стали как бы ослепшими и слились с дрожью пальцев на лице, напоминавших навечно закрытые веки.
В церкви шёл медленный снег..
Я стоял перед священником и моему лицу тихо текли слёзы.
У священника блестели глаза. Иконы тоже словно бы плакали: к вечереющим окнам прильнули ангелы и дети, бог, и все грустно смотрят на нас..

Вышел из церкви. Был вечер. На улице были звёзды и люди, а я словно не принадлежал уже миру, я был ему чужд и проклят.
Я закрывал лицо руками, скрывал свой взгляд от людей и мира: я не хотел, чтобы они увидели смерть бога и мира в моих глазах..
Что мне оставалось? Скрыться от мира и людей.
В будущем, настоящем, раю, аду… у меня не было жизни. Потому что там не было любимой.
Моя любимая и моя бесприютная вечность к ней, ещё сохранились лишь в двух местах в мире: в моём сердце и в прошлом.
Я бессознательно понимал, что моя судьба — зарыться сердцем в прошлое, как раненое животное зарывается в снег и цветы.
А напоследок… чтобы облегчить боль любимой, сделать что то ужасное для любви, предстать чудовищем… кем угодно, лишь бы ей было проще меня забыть. Это… это ещё сложнее, оказывается, чем покончить с собой: предстать равнодушным чудовищем в глазах любимой, скрывая от неё, как бесконечно её люблю...

Прусту такое и не снилось наверное: геоцентрическая модель воспоминаний, прошлого, любви…
Что мне солнце? Бог? Настоящее?
Где свет любимой моей, там и настоящее, там рай, и вокруг этого света, улыбки любимой, и будет вращаться целый мир, с его безумными звёздами, временами..
Да, именно — временами.
Я стал Бенджамин Баттоном  времён, существований, как только отрёкся от настоящего и вступил в сумерки прошлого: они осветились лунами моих прошлых жизней, и во всех этих жизнях я любил или томился по моей возлюбленной, с глазами, цвета крыла ласточки.
Во времена Куприна, я писал пронзительные письма и стихи ей, замужней женщине…
Был рыцарем, погибшем в сражении во французском городе Лаон в 17 веке: на моей груди был портрет возлюбленной, сидящей возле фонтана..
Я был сиренью у церкви в 14 веке на острове Авиньон, возле которой Петрарка впервые увидел Лауру, выходящую из церкви.
Я был августовским тёплым дождём во времена Сафо, сквозь который, с пронзительным писком носилась ласточка, расширяя свои круги сердцебиений, словно сердце капнуло в вечернюю реку, в синеву.

Кто-то назовёт это самым редким и блаженным видом безумия… я не знаю, да это и не важно.
Я стал жить прошлым так, как ещё никто не жил.
Беда в том, что пределы памяти, имеют свою структуру, подобно снежинкам: они на самом деле замкнуты и разбиты на секции-островки.
Мы обычно не замечаем их разделений в стройном течении памяти, чувств… но если попытаться перенести всю свою душу, любовь, на один из таких островков воспоминаний, он затеряется навечно в сумерках сознания.
Это будет лишь один день из прошлого, зато самый блаженный. Островок одного дня..

Я точно знаю, что целые дни и ночи, моя душа будет затеряна в аду одиноких сумерек времён, и рядом со мной в постели будут письма любимой.
Я обречён до конца дней спать с её милыми письмами..
Но я так же знаю, что каждую среду, на заре, будет происходить чудо: папоротники и сирень на заиндевевшем окне, задышат синевой и светом, и рядом со мной, под одеялом, блаженно проступит силуэт моей возлюбленной.
Проступит всего на час, но это будет самый счастливый час в моей жизни.
Любимая спит в своей лиловой пижамке, а я просто любуюсь на неё, робко касаюсь её милых губ, носика, смуглой шеи, прекрасных каштановых волос..
Я знаю, что как только она откроет глаза, мой рай чеширски исчезнет, любимая исчезнет.
Стены комнаты намокнут красотой и болью, на миг станут прозрачными, как слеза, что вот-вот сорвётся с ресниц, и в опустевшей, словно бы зацветшей комнате, проступят силуэты не то санитаров в белых халатах, не то печальных ангелов с белоснежными месяцами крыльев, взошедших из-за плечей.

Но зато этот миг, когда любимая откроет свои удивительные глаза, цвета крыла ласточки и ласково мне улыбнётся, не подозревая ни о чём, будет самым счастливым в моей жизни.
Это будет сердце рая.
Должно быть, когда Ева впервые открыла глаза на груди Адама, рай не только весенне зацвёл, просиял, но стал впервые осознан, вместе с богом: женщина стала высшей рефлексией, молитвой и мыслью Адама о себе и о мире.
Без женщины, словно ещё не было ни мира, ни рая, ни ангелов…
Мне не важно, жив я, или мёртв, нормален, или безумен.
Знаю одно: я и любимая — вместе, и мне суждено прожить сотни и тысячи лет, видя лишь на заре, ту, кого я люблю больше жизни...