Молитва Арлекина

Я не умею молиться. Я странно молюсь. Если бы по молитве можно было сказать о человеке и его жизни..
Что можно было бы сказать обо мне? Что я не умею жить? А любить? Любить я умею? Не знаю.
Если бы на далёкой и грустной планете существовал нежный юродивый, он был бы похож на меня.
Ах, если бы человек высадился на далёкой планете и перед ним, в высокой сиреневой траве, предстал инопланетянин, странный и грустный, улыбающийся чему-то крыльями синими за спиной..
Космонавт бы не знал.. что это местный юродивый, звёздный Мышкин. Планета, населённая Мышкинами..
Я молился на заре. Молился богу и ангелам, о любимой моей, чтобы мы снова были вместе. Потому что мне нет жизни без неё. Меня нет, без неё.
У меня нет икон, и потому я привык молиться возле окна. Там какое-то всё.. божье. И осенний клён, и облачка в синеве.
В какой-то миг, синичка села на ветку возле моего окна. И я стал молиться ей, с лёгким стыдом, не только потому, что я молился уже не совсем богу, но и потому, что синичка смотрела на меня и быть может тоже о чём-то молилась мне.

Кириллов, из «Бесов» Достоевского, однажды сказал: Я всему молюсь...
Молился он даже паучку в своей комнате, что жил за иконкой.
Странным образом, перечитывая (листая) на днях Достоевского, я испытал детский трепет узнавания (трепет детства!) — именно Кириллов, этот князь экзистенциализма (Мышкин экзистенциализма?), почему-то напомнил мне светлый образ клоуна-волшебника из детства, одинокого, непонятого всеми.
Мне ещё в детстве казалось, что в мире — всё молится, пусть и по своему: и травка на ветру, и птицы — птицы, особенно.
Мне нравилось в детстве спрятаться у окошка, в позе ангелочка с картины Рафаэля «Сикстинская Мадонна», и наблюдать, как синичка в кормушке на балконе, возьмёт семечку, отлетит в сторонку на веточку, зажмёт её между лапок, и клюёт, клюёт, но со стороны ласково кажется, что она о чём-то жарко молится, словно замаливает какой-то страшный грех.

В раннем детстве, я считал самыми грешными существами на земле — синичек и себя.
И, странным образом, в некой нравственной синестезии - грех, самые тёмные движения души, природы, уродство души и тела, стали ассоциироваться с алканием и поиском бога, самым мучительным и трепетным.
И если с Кирилловым было всё понятно — он мечтал покончить с собой, — то почему милая природа, тоже, молилась всему? Или она что-то страшное и трагичное узнала о мире, человеке и боге?
А может её.. тоже, мучает совесть, и потому она хочет покончить с собой?

Бывало, в детстве, лежу на боку в постели. Не спится. Лишь смотрится куда-то в космос над книжными полочками (там было темнее всего и таинственно).
Под ухом — лежит ладошка, да так ладно — не всегда её получалось так положить, — что я слышал сердце своё.
Подушка, словно белая антенна странной формы, какая снилась быть может, Малевичу в его райских снах, создаёт удивительную акустику счастья и мечты, так что кажется, моё сердце бьётся где-то в тёмных глубинах космоса, над книжной полочкой, и даже дальше, много дальше!
Вот астрономы удивятся, если увидят моё сердце в космосе— улыбчиво думаю я, сам себя убаюкивая, — а мама будет волноваться:
- Где твоё сердце, сынок  — испуганным голосом, взглядом, спросит она.
Я, робко: среди звёзд, мама.. прости.

Рядом со мной, в постели, лежит лунный свет.
Проще говоря — призрак солнца. Солнце же умирает каждый вечер (язычество моего детства).
Призрак солнца, почти каждый вечер приходил ко мне, устало ложился в постель и смотрел в потолок, о чём-то молчал. Всё время, молчал. Молчал и я. Но иначе, словно руки наших молчаний робко и тепло соприкасались: моё молчание проявляло ласковую инициативу..
Я его ждал каждый вечер, со сладостным холодком на сердце.
Это была моя тайна: я спал с призраками..

Почему с призраками, а не с призраком?
Вместе со мной, в постели, спали и другие призраки: кленовый листок, алый, как роза и сердце, заходящее солнце, и жёлтый листочек клёна — как луна.
Ещё в моей гостеприимной постели, свернувшись клубочком, спал каштановый локон девочки: я её любил, и она, в тайне от всех, срезала его и подарила мне.
Протянула его так чудесно и робко.. перед этим прижав его к своей груди, словно она была ангелом, и на ней росли цветы и всякие чудеса, в которых нуждаются люди и звери, и вот она мне подарила чудо, как бы сорвав его на своей груди, как карий цветок.

Понимаю, что локон девочки, пусть и удивительной и любимой, это не совсем призрак, но в некоторой степени, для меня он был призраком.
Во всяком случае, локон спал в моей постели вместе с призраками, и быть может, порой так же боялся, как и я, прижимаясь ко мне, как и я к нему.
Уже позже я узнал, что для женщины — волосы, это как реликтовое излучение крыльев (как бывает реликтовое излучение от большого взрыва в начале вселенной), фантомная, смуглая память (смуглое счастье? я так называл девочку...) крыльев за плечами, и потому женщины так любят трогать свои волосы, расчёсывать, гладить: они ведь чуточку, и душу свою гладят, ласкают свои нежные и грустные мысли о любимом ли, искусстве, природе милой, себе.
Я бы даже сказал, что это живой и дивный парафраз лермонтовских строк: и звезда, с звездою говорит..
Да, это забытый, эдемический род саморефлексии, не менее таинственный, чем телепатия.

Моя подружка, с удивительными глазами, чуточку разного цвета (цвет крыла ласточки), изумительно рифмовавшихся с цветом её чудесных и длинных волос (они оканчивались за плечами там, где должны были начинаться крылья), иногда разрешала мне гладить её волосы.. словно бы в награду за что-то, чего я сам толком не понимал.
Это был мой рай. Обыкновенный рай, на лавочке в парке.
Сидит девочка, блаженно полуприкрыв глаза, как при поцелуе с невидимым ангелом, и загадочно улыбается (боже.. мой первый поцелуй… я его никогда не забуду. Даже в раю. Он был невесом и чист, как первый опавший кленовый листок, августовский листок, знаете его? Ещё не заметно осени, ещё солнце светит.. а клён уже грустит, и в тишине парка, словно сам собой, от мечты или боли мечты, вдруг тихо сорвётся листок и медленно падает в синеву... Я поцеловал не столько губы девочки, но её тёплую и милую улыбку. Есть в первой детской влюблённой улыбке, что-то эдемически девственное, сама душа девственности, её нежный сон. Кто знает? Быть может в Эдеме, именно улыбка была подлинной девственностью и частью таинственных и ярких цветов. Улыбнуться любимому, значило.. подарить ему свою девственность и себя. Это тут, на глупой земле, мы лишаемся девственности, а в Эдеме мы её дарили, словно душу. Я поцеловал как бы аромат цветка, его ранимую душу. Мне кажется, что на языке Эдема: поцеловать в краешек улыбки — было самым интимным понятием, перед которым весь наш секс, изысканный и странный — просто глуп и наивен, как первые слова ребёнка), я ей нежно глажу волосы, восхитительно тёплые от осеннего солнца, и ветер, словно бы тоже сидит с нами, с другой стороны девочки, и тоже гладит её карие волосы, и мне сладостно кажется, что неспроста у неё такой же цвет волос, как цвет глаз: в этом такая же тайна, как тайна жизни на далёких звёздах, или души после смерти.
Глаза ведь — зеркало души.

Мне казалось, что это удивительная девочка, у которой можно погладить — душу, коснуться её самых заветных мыслей, быть может.. обо мне (кто из нас не мечтал о таком? Как же мне повезло с этой девочкой! Кто ты? Ангел? Нет, ты не с Москвы переехала в наш городок, а с далёкой звезды..).
Вот я глажу её, а она нежно думает обо мне. И чем я нежнее глажу её волосы, её робкие мысли, тем она нежнее она думает обо мне, я это чувствую, словно бы сидим с ней не на лавочке в парке, в глубинке России, а на далёкой, сиреневой планете: её мысли раскрываются под моими пальцами, подобно нежным и райским вечерним цветам…

Себе в этот миг я казался уродом.
Господи! — шёпотом мыслил я, — если бы у меня волосы были цвета моих глаз — голубыми!
А девочка, смуглая.. словно и её тело, нежно переняло отсвет волос и глаз (как луна перенимает свет солнца), а я.. тоже был бы чуточку голубым? Как утопленник.. с Венеры.
В детстве, я искренне считал себя уродом и чудовищем.
Просто не все это видели. На земле не так просто увидеть мысли и душу..
А у девочки.. душа и мысли, были видны, как у ангела, и она была божественна, как и мысли её: ей нечего было скрывать, как в раю.
Карий ветерок развевался за её плечом..

А я, чудовище аксаковское, робко гладил волосы девочки, её нежную душу, словно чудесный цветок: я терял в тёплых волнах волос, свои пальцы и сердце.
Сердце, рука, плыли подобно кувшинкам, в вечере волос удивительной девочки.. Рука-Офелия, сердце-Офелия..
Я боялся, стеснялся поцеловать её волосы. И потому, лишь изредка, словно вор в раю, под предлогом осени и яблочного аромата шампуня (волосы и правда пахли чем-то нежно-осенним и яблочным), я наклонялся к ней и мои губы, робко и нежно целовали волосы.. нет, целовали мысли девочки, её душу.
Казалось, что на лавочке в парке, под высоким клёном, сидит обыкновенный смуглый ангел, и рядом с ним, по правую и левую сторону, словно два симметричных крыла-непоседы: моя душа и ветер.
В любви я стал сплошной душой и чуточку, ветром.
По крайней мере, я не менее нежно гладил волосы девочки: любви и нежности я учился у ветра..

Моя рука была — ветром, и, чуточку — нежной мыслью девочки обо мне, так что мне хотелось поцеловать мою руку, тёплую, милую, пахнущую осенью, яблочками и чем-то ещё, неуловимо чудесным.
Да я и целовал свою руку, правда, чуть позже, проводив девочку домой, а сам шёл по раю, внезапно выросшему возле дома девочки (чудесный маленький сад за лазурной оградкой с голубями), и, прижав руку к груди, как цветок белой розы , гладил её, медленно подносил к лицу, и, закрыв глаза, нежно целовал её: рука ещё хранила чудесный аромат волос девочки, терпкий и сладковатый запах её тайных мыслей.
Моя рука была.. луной, ласково отражающей солнечный, небесный свет души девочки.

Это было одно из самых интимных ощущений в моей жизни: общение с волосами девочки, словно они были не от мира сего, как и она сама.
Наверно ещё и потому это было так блаженно-интимно, что моя природная синестезия (моё очередное уродство и отличие от нормальных и здоровых людей), преломилась, как преломляется свет в воде или в окне, и душа и тело нежно поменялись местами, благодаря невинности детства и чистоте любви.
Даже секс, который пришёл в мою жизнь позже, и с грацией призрака лёг в мою постель, был не столь интимен, таинственен, как те мои ощущения с девочкой в осеннем парке на лавочке.

В этом и правда было что-то райское, или даже что-то от установлением контакта с жизнью на далёкой планете.
Я долгое время представлял, — да и сейчас, представляю, — что рай так и выглядит: я умираю. Иду в одиночестве, среди ночи и звёзд, и вдруг — вспышка света, весна света, островок света среди тьмы и звёзд: высокий осенний клён посреди космоса, лавочка и девочка с каштановыми волосами, робко улыбается мне: за её плечами, смуглые, карие крылья..
Боже мой.. я никогда, никогда не соприкасался с такой идеальной рифмой красоты — даже в стихах Пушкина, Цветаевой, Шелли: у моей любимой, таинственным образом, волосы были точно такого же цвета, как и её удивительные глаза!

Когда я в парке на лавочке, гладил волосы девочки, мне казалось, что я глажу.. стих Пушкина, который ещё никто не видел! Потому что он написан в раю.. Пушкин же продолжал писать стихи в раю?
Да что там! Я сам, своей рукой, гладя волосы девочки, словно бы писал стих, не менее гениальный, чем у Пушкина!
Может даже, я и Пушкин, вместе, писали этот стих — Господи! знала бы девочка, какие мысли были у меня тогда на лавочке! Почему она не гладила мои волосы? Может тогда бы услышала как я её люблю..
Правда, мы тогда были бы похожи на двух ласковых и замечтавшихся сумасшедших на лавочке, гладящих друг друга по голове.
Меня в юности не интересовал скучный и нелепый вопрос: есть ли жизнь на далёких звёздах?
Я точно знал, что есть. Мне было интересно другое: а есть ли там дома сумасшедших? Чистая поэзия..
Ещё с юности я хотел написать роман о сумасшедшем доме на далёкой планете. Забытом и одичавшем, заросшем цветами и тишиной.
На эту планету высадился бы космонавт с земли..

Ах, сам того не ведая, мой роман писался помимо меня — моей грустной жизнью, безумной любовью к неземной красоты женщине, с удивительными глазами, цвета крыла ласточки.
Да и мои стихи, рассказы.. были словно озябшие и странные сны сумасшедших с далёкой планеты.
Как я любил представлять их себе ещё с детства, особенно перед сном, во время бессонницы!
Я словно возвращался к себе домой...
Крылатые сумасшедшие, сумасшедшие-телепаты, левитирующие лунатики, влюблённые, которым кажется, что они люди, влюблённые с сердцем наружу и душой наружу! (Может Джордано Бруно был инопланетянином? Он где-то писал, что не душа находится в теле, в тело - в душе. У иных людей, я заметил, это именно так. Особенно.. когда они любят. Может в любви, мы все, чуточку инопланетяне?).
Удивительным образом, был там даже.. Пушкин: просто поэт в созвездии Вега, сошёл с ума от несчастной любви и ему приснился земной сон, он как-то установил контакт во сне с любовью земной, поэзией земли. Проснулся он уже Пушкиным и его поместили в дом сумасшедших, потому что для жителей Веги, жизни на земле — не было, и тем более не было и нет никакого Пушкина.
Меня назвали в честь Пушкина. И отчество у меня, как у него..(к слову, назвала меня так моя крёстная, которая позже сошла с ума).

В том, что у девочки, глаза были того же дивного цвета, что и волосы — для меня было настоящим чудом и откровением: когда я впервые увидел море и звездопад в августе, я не был так зачарован.
Мне казалось, что я глажу не просто душу девочки, отражённую в её милых глазах, но, главное — вижу душу!
Это так же таинственно, как видеть ветер..
Так иные святые, ясновидящие или просто люди незадолго до смерти, видят призраков..
Гладя на лавочке волосы девочки, гладя ангела, я искренне считал себя чудовищем. Более того.. я с грустью сознавал, что скоро умру. Потому что такое неземное чудо и божественная красота, являются человеку только перед смертью.
Казалось, что каштановые волосы, глаза, чуточку разного цвета, являли собой как бы единое целое, но странно и таинственно разделённое, как порой на земле разлучают влюблённых, или душу и тело.

Да, мне казалось, что я словно бы вижу, как за вечерними окнами зачарованного дома, медленно проходит ангел, из одной комнаты, в другую, на миг пропадая и появляясь вновь.. но, уже не один, а я стою на улице, подняв лицо к окошку и любуюсь на чудо ангела.
И вот, он открывает окно, отстраняет бирюзовую занавесочку и зовёт меня к себе, и я улыбаюсь и словно вслед за улыбкой, поднимаюсь по воздуху, по тёмным ступенькам окон подо мной, я лечу, лечу.. словно выпал из окна и падаю в небеса, как и полагается в любви.

Может и природа в кого-то влюблена?
Осенью и весной, это особенно заметно: она нежно проговаривается об этом, потому что любовь — больше жизни, больше них, и не следовать за ней — всё равно что умереть, даже больше, чем умереть.
Помню, как в детстве я стоял с мамой в церкви и молился.
Точнее, молилась мама, кротко крестясь и что-то шепча губами, беззвучно и невесомо, как дождь порой за окном или зацветшая на заре сирень, тоже, беззвучно, блаженно-шёпотом.
Потому что и бог в этом мире, и любовь — тоже, шёпотом.

А я смотрел с улыбкой на солнечного зайчика на сером полу (наверное от большого синего окна, или даже от иконки).
Лазурный, неземной зайчик сидел на полу и словно бы тоже, молился, сидел в стороне от всех, словно стыдясь того, что он — свет, а не человек, но ведь и человек когда-нибудь станет светом.. а он уже сейчас — свет, а светом быть стыдно, точнее — нечеловеком быть стыдно.
Я улыбался на удивительного зайчика и чуточку молился и ему, и дрожащей на незримом ветру, жёлтой листве огоньков от свечей, чуть в стороне.
Молился я и чудесному дереву на сизой косынке старушки, стоящей впереди меня: со спины казалось, что дерево крестится..

Я думал об удивительной девочке, с каштановыми волосами.
Быть может, я чуточку молился и ей.
По крайней мере, мне отрадно было смотреть на витраж с ангелом в синем окне и думать о девочке: светлый ангел и мысль о девочке, сладостно смешивались, как однажды смешаются, блаженно перепутаются в раю, все проклятые и мучительные вопросы земные, и душа человека ласково улыбнётся и скажет: так вот, значит, как всё просто? Просто нужно любить..

Мне было очень стыдно, так стыдно, что мне даже крестится было стыдно, словно самый этот жест обводил контуры моего греха в душе, делая его ярким и зримым для всех.
В какой-то миг я заметил, что когда я крестился, то у меня выходило что-то вроде кленового листа.
В тайне от мамы, я стал как бы играться (игры в раю, какие они?), и движения моей правой руки, выводили на мне, то листья клёна, то силуэт ласточки, то имя девочки (обычный пейзаж в раю..).
Моё тело словно бы нежно распалось на созвездия мурашек, которые я просто обводил: созвездие ласточки, клёна, созвездие удивительной девочки с каштановыми волосами..
Вот, с правой стороны я вывел пястью, милую букву «В».
Затем вывел её же, но зеркально, с левой стороны груди, и получилось что-то вроде бабочки: я крестился именем удивительной девочки, и никто этого не замечал, кроме ангелов на синих окошках: они мне улыбались солнечным светом.

У меня была тайна: я был самым отпетым грешником в церкви.
Мой грех был велик и неискупим: я.. я.. потерял локон девочки.
Потерял кусочек её милой души!
Может потому девочка и пропала? Исчезла из моей жизни?
Это же великий грех, потерять душу!!
Я словно и свою душу потерял с этим локоном.
Я влачил жизнь обыкновенного призрака..
Мама по утрам отводила призрака за ручку, в детский сад.

В детском саду меня дразнили — Пушкин, не только потому что я был чуточку курчавым (скорее непоседливые волосы, чем курчавые).
Дело в том, что воспитательница, узнав моё отчество, сказала с улыбкой при всех: как у Пушкина…
Одно время я даже искренне считал себя призраком Пушкина.
Стихов я тогда ещё не умел писать, но любил во дворике садика, гладить каштановое дерево: оно напоминало мне о девочке.
Моим первым стихом было моё маленькое письмо-рисунок к каштану: я закопал его под каштаном, и.. зачем-то перекрестился.
Наверное, со стороны это смотрелось забавно и чуточку жутковато.
А может, моим первым стихом было..
Я сидел возле окошка в садике. Шёл осенний дождик. Я смотрел на каштан за окном и словно бы ждал письма: приложив ладошку к окну, пальцами слушал дождь и шептал имя девочки..

Когда мама забирала меня из садика и мы проходили мимо чудесной красной церкви, я с грустной улыбкой замечал, как крестится клён, и тихо крестился ему в ответ (левой ручкой, т.к. правая была у мамы в руке).
На земле, крестится могут только человек и клён: не важно, есть ветерок или нет, один листочек его, непременно один из всех, словно вспомнив о чём-то, оживёт и станет крестить синеву, себя в синеве.
Когда я проходил с мамой мимо клёна, я думал: клён тоже, грешник, как и я?
Что же он такого натворил, что так часто крестится?

Когда мне было года четыре, мама меня спросила: Саш, ты кем будешь, когда станешь взрослым?
Я посмотрел задумчиво в окно (у нас рос чудесный клён за окном: осенью он мне напоминал Алые паруса Грина) и робко сказал: клёном..
Мама улыбнулась вслух и что-то весело сказала папе (он был в другой комнате) про клён.
Вскоре папа умер, и в моих воспоминаниях об этом моменте (в по сей день, не только в детстве), мне казалось, что мама говорит о клёне, призраку папы, который жил рядом с нами, в соседней комнате, и не выходил из неё, потому что стыдился своей смерти.

Как сейчас помню (чудесный оборот речи — райский: словно бы «времени больше не стало»), что я тогда по детски запротестовал, но меня уже не слышали: я хотел быть не клёном, а — клоуном.
Просто я так выговаривал слово — клоун.
Клоун для меня был таинственным существом, волшебником, бесприютным и добрым: я видел в цирке, как он достал розу из тёмного воздуха перед грустной девочкой с каштановыми волосами (она сидела рядом со мной в первом ряду), и девочка улыбнулась этому чуду.
А в антракте, клоун подходил к зверям, измученным и уставшим, с которыми все фотографировались почему-то (со стороны это было похоже на расстрел: очередь вспышек.. и слёзы на моих детских глазах), и ласково гладил их по грустным лицам, словно ангел зверей, и тоже, как розу из пустоты воздуха, доставал им еду.

К чему я всё это вспомнил сейчас?
Бог его знает. Может потому, что за моим окном сейчас шелестит клён на ветру.
А может быть потому.. что из моей жизни ушла удивительная женщина, с каштановыми волосами: мой смуглый ангел..
Не знаю. Может я всё это вспомнил потому, что вчера, подходя к дому и думая о моём ангеле, я вспугнул голубя на земле, возле двери в подъезд, и он вспорхнул и задел своим прохладным крылом мою щёку.
Фактически, меня поцеловал голубь, своим крылом..
Меня уже давно никто не целовал, не говорил ласкового слова… и вдруг, на улице, когда я думал о любимой, меня поцеловал голубь. Разве это не чудо? Меня никогда раньше не целовал голубь..
Я замер у двери в подъезд. Дверь закрылась, сама собой, как во сне. Я стоял на улице, закрыв лицо руками и тихо заплакал, шепча милое имя любимой.
Недалеко от меня, шелестел клён, и словно бы тоже шептал что-то своё, и часто-часто крестился.