Письмо к женщине (исповедь) пмц

Я в детстве был влюблён в солнце.
Быть может.. я так предчувствовал, ту, кого позже назову — солнцем моей жизни?
Древнегреческий философ Анаксагор, писал: я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце..
А я пришёл в этот мир — чтобы видеть моего смуглого ангела. Из этого и правда, можно построить целую философию. Я это и пытаюсь делать в своём творчестве.
Я любил в детстве, невесомые переблески солнца за завтраком: словно бы зацветшие тёплым светом края бокалов, тарелочек.. Нежнейшая верба света за нашим столом. Цветение вещей, как.. в конце света.
Вот-вот в дверь войдёт Христос, улыбнётся и сядет с нами за стол.. а на тарелочке — чудесные сырнички с клубничным вареньем.
Христос таких не кушал. Мама их удивительно готовит..

Или вспоминается иная игра света: лиловые отблески на чудесных ноготках девочки в школе за партой.
Это была удивительная девочка, с чуточку разными глазами, цвета крыла ласточки.
Вот она сидит возле зимнего окошка, что-то увлечённо пишет.. а ноготки у неё — ну совсем, совсем зацветшая сирень!
Удивительная девочка..
Я не удержался и робко коснулся её зацветших ноготков.
Девочка мне улыбнулась, тоже, как-то сиренево: веточка сирени качнулась на ветру..
Я был так преисполнен нежности. счастья, что мне хотелось отблагодарить девочку, подарить ей.. цветы, солнце, сердце своё.
Но рядом ничего этого не было. Даже сердце не было рядом. Оно билось бог знает где: то у потолка, рядом с портретами Пушкина, Достоевского, ту у милых ног девочки (закатилось под парту), то за окошком: там шёл тихий снег..

Растерявшись, я взял правую руку девочки, с зацветшей сиренью света на ноготках, и.. кротко улыбнувшись, поднёс её бесконечно лёгкую, невесомую почти, в своей покорности, к её же лицу, как цветы.
Когда моя рука была у её милого лица, я с улыбкой счастья заметил, как ласково просияли и мои ноготки, и я сладостно перестал различать, где её рука, а где моя.
Девочка толком не поняла, что происходит, потому что это не поддавалось объяснению, логике: в обычном, нормальном мире, девочкам не дарят их же руки, но своим женским сердечком, и улыбкой (Ах! улыбка порой понимает больше нас! Есть особый, нежный разум улыбки!), она поняла, что это была — нежность.

Примерно в это же время — мне было лет 8-9, — я стоял на кухне и зачарованно смотрел на то, как старший брат точит нож возле окна.
Боже мой! Как волшебно сияло солнце на ноже! Они были как любовники! Это была страсть!
Нож переворачивался, то так, то эдак, совсем как плескающаяся рыба, радующаяся жизни, и её серебряная чешуя света, блестела и манила меня, как русалка.
Я не выдержал избытка счастья в груди, словно бы оказавшегося старше и больше моего девятилетнего возраста.
Я забыл о том, где начинается душа и где кончается тело (как и положено в настоящей любви! но я пока ещё этого не знал), и.. как-то блаженно, лунатически улыбнувшись, сунул пальцы правой руки, в свет и плеск.
И тут же, почти сразу, услышал крик.Я даже не сразу понял, что кричу я. Резкая боль в руке. Свет ударил, полоснул меня по глазам и сердцу. Свет засочился алостью. Бёдра русалки стали красными. Русалка ушла на глубину.
У меня до сих пор, на трёх пальцах правой руки, есть чеширский шрамик.
Любовь оставляет не меньшие шрамы на сердце, но их почему-то не видно.
Если было бы видно.. быть может, мир был бы другим.

Я в детстве ещё понял, что со мной что-то не так. Что я болен.. я не знал ещё слова — синестезия. Не знал, что синестезия, редкое явление, как полярное сияние души. Она была у Набокова, Рембо, Фет, Мунк: звук и даже буквы, окрашивались в определённые цвета. Цвет и свет можно было слышать.
Но у меня, синестезия словно бы вышла из под контроля, распространившись и на пол, на творчество, на ощущение любви, на тело и душу, которые я мучительно путал, быть может, смутно припоминая сердцем, что в раю и и подлинной любви, тело — тоже, душа.
Когда я впервые встретил моего смуглого ангела, и её бесконечно-милое имя и вся её неземная нежность: каштановые волосы, тихая смуглость (словно бы у неё любовником было солнце: постоянно целовавшее её, на людях и без них), её дивные глаза, цвета крыла ласточки.. и, странное дело, при всей нежной смуглости мелодии её внешности, вкупе с именем, её чудесной улыбкой, лунным, неземным голоском, невероятной душой.. она мне предстала как единая симфония света, августовского тихого вечера, с цветением синевы и сирени в листве, и той невесомой белизны, какая встречается на полотнах Моне, в его чудесных кувшинках на реке.
В детстве я часто резался об солнце, а в будущем — о любовь. Не о женщину, а именно о любовь, и это была моя вина, только моя, моей мучительной синестезии, моего душевного уродства.

У сердца есть огляд Орфея. Влюблённым, с разбитым сердцем, он хорошо знаком.
Смотришь ли фильм, открываешь ли книгу.. А Тарковский, Бергман, Есенин, Платонов.. грустно улыбаются, берут тебя за руку и говорят с тобой о любимой.
Или ты пьёшь утром чай, держа чашку с дымком пара возле груди, с грацией.. Орфея, с факелом, спускающегося в Аид.
Сидишь с чашкой на стуле… с факелом, на стуле на кухне, как идиот, и смотришь в одну точку на стене.
Там тоже, любимая. Боль о любимой.
И вся квартира накрапывает такими светлыми точками. Они похожи на таинственные звёзды в раю, звёзды, которые видны даже днём. Созвездия боли и тоски по любимой: вот созвездие бежевой чашки, с которой любимая любила пить.
Вот созвездие смуглой коленочки утром в постели. Совсем как парус..
Созвездие её лиловой пижамки… созвездие её неземной улыбки..
Весь мир испещрён такими светлыми точками, словно в мире тихо, под наклоном идёт снег: в комнате, на улице, на луне, в сердце и снах, письмах… везде, снег, и нет ему конца.

Кафка однажды писал своей любимой: мне безумно страшно умирать, потому что.. я ещё не жил.
Прекрасно сказано. Только Кафка лукавит. Он жил. И пусть его тюрьма была странной тюрьмой духа, с открытыми дверями, и вместо охранников там давно в тёмных коридорах растёт трава и мелькают там зайчики, но он, по ночам вырывался из этой тюрьмы, хоть ласточкой, хоть жучком, или даже травой.. или солнечным зайчиком.
Это, какая-никакая, но жизнь. Он жил.
Иной раз мы даже не подозреваем, как мы богаты жизнью, счастьем, и слёзы богатых жизнь.. часто умиляют. Взять бы такого богача жизни и счастья, который бог знает почему, плачет, обнять его, и.. словно ангел, вознести на далёкую и тёмную планету, и оставить его там всего на пару дней, в нищете счастья и отсутствия жизни. И потому перенести на землю. О! Он будет самым счастливым человеком! Он будет богаче себя прежнего в 100 раз!
Был бы ангелом.. устроил бы бизнес: обнимал бы грустных людей посреди вечера и улетал бы с ними на мою одинокую и тёмную планету, делая их.. счастливыми, богатыми.

Моя жизнь всегда пребывала во тьме. Это даже странно, и по своему забавно. Даже в детстве, не у каждого, мягко говоря случались трагедии, после которых ребёнок седел. А у меня было это.
За всю мою жизнь, у меня был лишь один-единственный проблеск света, словно солнечный зайчик случайно запрыгнул в мрачный подвал, и в ужасе исчез.. израненный.
Это моя любимая, мой смуглый ангел, благодаря которой я впервые узнал, что на земле есть любовь, счастье и жизнь — свет. Благодаря ей я узнал, что на земле есть — женщина. Словно до неё я жил на далёкой и тёмной планете, где не было женщин.
По сравнению с ней, милой, других женщин просто не существует. Они — как плохой и нелепый перевод стихов Пушкина на иностранные языки.
Любимая ушла из моей жизни, и моя жизнь снова погрузилась во тьму.
Может это было сном? Может женщин никаких нет? Нет любви? Жизни? Счастья? А есть тьма на далёкой планете и вечный холод звёзд.

Я могу часами лежать в постели и смотреть в одну точку, как Будда, в свой пупок, думая о любимой и шепча вечное: прости, прости, прости.
Моя вина, что, невольно, как чудовище из подвала, пещеры Эвридиковой, я посмел думать, что я — человек, что я не хуже других людей, что я тоже достоин счастья и любви, что я способен подарить счастье, другому..
Я причинил моему ангелу ад.
Удел людей — жить, любить, радоваться.
Но есть в жизни, Квазимоды судьбы: духовные горбуны, лунатики жизни, израненные чудовища.
Они не виновны, что изувечены жизнью и шипы растут из их тела, судьбы.
Их вина в том, что они посмели считать себя людьми.
В древности, они скрывались в пещерах, в старинных соборах, дремучих лесах.
А в городе, сложно себя скрыть, свою душу.. скитающуюся по переулочкам ночи, в поисках друга.
Нужно смириться со своей чудовищностью и уродством судьбы.
Это только в сказках, от любви и поцелуя прекрасной женщины, чудовища превращаются в людей.
В жизни — боль превращает любовь, из чуда — в чудовище, такое же израненное и одинокое.

Я искал в книгах, фильмах.. ту нездешнее, что полыхает между мной и любимой. Но такого потустороннего надлома боли и счастья, я не мог найти.
Наверно это где-то есть, некое подполье любви, но о нём в искусстве не принято писать.
Господи! сколько трагедий в мире! А такой как у тебя и любимой — нет. Это рождает тяжёлое чувство одиночества и безвыходности. Подглядеть бы, как с этим справлялись другие..
Бесёнок во мне, улыбается во тьме, чеширскими крыльями и говорит: если взглянуть взором ангела на многое трагедии, совершенно адские.. то и там будут просветы неба. А у тебя и твоего смуглого ангела, всё иначе: там и небесная любовь, так любовь, и если ад.. то тоже, безмерный, без просветов.
Я ссорюсь с бесёнком, вслух, и говорю ему: что ты такое говоришь! Не может быть, чтобы только у нас был такой ад! Есть хуже!
- Например?
- Ну.. когда женщину беременную, бросает любимый.
- Это ад, да. Но он не новый на земле, это было 1000000 раз. Но и тут есть небо, и много.
- Небо в этом аду? Ты бредишь, бес? Какое?
- Этот мерзавец не будет воспитывать ребёнка. Он скрывал своё уродство души, и разве не счастье, что в самом начале он себя проявил? А ребёнок, всегда — небо. Да и любовь ещё будет в женщины. А это тоже, небо.
Про обычные трагедии в любви я и не говорю. Он бросил её, она его.. предательство и т.д.
Это привычный ад. Этим никого не удивишь. Но у тебя и смуглого ангела, всё иначе. В вашем аду нет просветов неба, есть лишь безмерность любви: так ослепшие влюблённые кротко касаются друг друга в сошедшей на землю вечной ночи..
Малейшая случайность, и вот, они уже потеряли друг друга и пальцы ранятся обо что-то.

В привычном аду любви всё просто. Жизнь продолжается. Люди живут дальше, или, ползут, дальше..
Они не понимают, милые, что их судьба может жить во все стороны, как ангел, что она может развеять печаль и ад, в путешествиях, встречах с друзьями, в ощущении весны в судьбе.
Как там у Гёте? Повсюду небо шевелится, и вечностью наполнен миг..
Всё у всех, так или иначе налаживается, и вслед за осенью, зимой, приходит весна: словно нежная планета, она приближается к нам, и мы её чувствуем ещё когда она всего лишь точка на ночном небе судьбы.
Это норма жизни, ласковый бред жизни. Весна всегда приходит.. но не для всех.

Есть трагические существа с изувеченной судьбой, для которых привычный ход времён года, искривлён, словно пространство и время, вблизи массивных звёзд.
Более того, сама акустика их жизни, не предполагает — весну.
На планете Плутон, день длится всего пару суток, а ночь — 300 лет.
Так и счастье, любовь, для таких существ, если и появляется в жизни, то как чудо, именно — чудо, которое больше не повторится.
Веточка сирени, мимо которой проходят многие, или простая травка, вовсе не чудо, почти банальность, пусть и милая, но если такую веточку сирени или травку, мы увидим в пещере на глубине 10000 метров, или на далёкой планете, это будет настоящее чудо, правда?

В подвалах и пещерах чудовищ, не бывает весны.
Она там случается случайно, раз в 500 или 1000 лет, как если бы человек летел к далёкой звезде.
Но жизнь человека длится то много меньше!
Тут какие-то отрицательные значения жизни, о которых Кафка даже и не подозревал.
Хотя нет, подозревал. Читая его письма к любимой, я словно читал свои письма..
Меньший из кошмаров моей жизни, одна из «стен», создающей экзистенциальную акустику пещеры моей жизни, это моя смертельная болезнь. У Кафки тоже была смертельная болезнь. Думаю, она тоже была одной из малых стен.
Потому, когда слышишь от кого-то, привычно-благожелательное: всё ещё будет хорошо, и счастье и любовь ещё будут!
Это ранит, как соль на открытую рану. Горсточку звёзд бросили на открытые раны судьбы.

В своей пещере, я могу лежать часами и смотреть в одну точку.
Не только время течёт в пещере иначе (час, минута, век, неделя, порой мучительно и как-то чеширски смешиваются), но и осязания путаются, хотя, быть может, это связано с моей синестезией, которая, оказывается, тоже может сходить с ума, как и сердце и разум в любви, и не только.
Плачут на глаза — уста. Покрасневшие, бессонные, истекающие горячей влагой шёпота: прости, прости, прости любимая…
Это Орфеева пещера. А за стеной, за кожей обоев — полыхает открытый космос, открытый — как рана.
Иногда, там полыхает 14 век, весна в Авиньоне, или Москва 21 века, не важно.
Там — пещера моей Эвридики.
У каждого в жизни, есть своя пещера..
Словно ласточка, она покидает её порой. Или травкой по весне, покидает её.
Но всегда возвращается.
Что есть весна, как не огляд Эвридики, на любимого, которого она снова потеряла, но уже навсегда?
Огляд нежности воспоминаний..

Я и мой смуглый ангел, иногда перестукиваемся в своих пещерах.
Словно в пещере Платона, общаемся тенями рук на стене, криком теней на стене..
Такие перестукивания не снились и Морзе. Хотя.. если бы он умер и его дух вызывали на спиритическом сеансе, и странно барабанил в окошко, дождь-барабашка, или приподнимался бы столик и часы на руках бились бы как-то улыбчиво-нежно, и часы спешили бы назад, словно что-то важное забыли в прошлом..
Так перестукиваются сердце с душой, веточка сирени у ночного окна, со сном женщины, дождь за окном, с тишиной письма.
Так в палате для душевнобольных, перестукиваются влюблённые: она — травка, а он — апрельский дождик (каждый по своему сходит с ума в любовной тоске. Я иногда люблю, когда идёт дождик… расшифровывать его, словно азбуку Морзе. За окном, капли стучат по наружному выступу подоконника, а я с грустной улыбкой записываю на листочке, думая, что это любимая: кап, кап… пробел, кап..
Любимая иногда пишет мне письма. Я их не читаю. И она это знает. Но я.. сплю с ними. Молюсь им, принимаю с ними ванну с пеной, ужинаю с ними: кладу письмо напротив себя, наливаю, рядом, бокал красного вина. Моё свидание с любимой. С тишиной о ней..
Я тоже пишу письма любимой. Трепетные, длинные письма. Пишу и плачу.. и не отсылаю ей, а отношу их в парк, закапывая под сосной, или клёном. Или делаю кораблик бумажный и пускаю по реке. Или делаю самолётик из письма, поднимаюсь на крышу и пускаю его далеко-далеко, в сторону, где живёт мой смуглый ангел.
Так переписываются нежные сумасшедшие, или.. ангелы.
И я и она, точно знаем, что мы так или иначе, прочтём эти письма, точнее, почувствуем. Потому что мы созданы друг для друга, и та неизжитая вечность в нас, где мы должны были быть вместе и сказать друг другу ещё миллионы слов.. ласково стучится к нам изнутри, как веточка сирени за окном, своим ароматом. Просто откроешь окно, ещё не видя её.. а запах, как ангел в лиловой пижамке, уже нежно проник в окно и повалил тебя на постель..

Не проходит и мига в моей жизни, чтобы я не думал о любимой.
Тоска по любимой столь беспредельна, что мне мало стало думать о любимой «нормально» — раз в секунду, как это возможно в трёхмерном мире. Мне хочется думать о ней, неземной, больше, много больше, чем раз в секунду, и для этого я, подобно Фаусту, останавливаю не мгновение, а двери мгновений, воспоминания, как бывало в наших ссорах, когда я не давал закрыть дверь в её комнате или в лифте и стоял как бы в чистилище покаяния, нежности, в проёме двери, говоря тихо: прости меня, я тебя очень люблю.. да, в такие моменты замерших мгновений, я думаю о ней с наслаждением, вне времени, 100 раз в секунду (говорят, колибри, в брачном танце, умудряются именно столько раз взмахивать крыльями в секунду… живя на пределе, между небом и землёй) — я живу вне мира, на шаг позади времени, мира, чтобы иметь роскошь думать о любимой так, как я хочу, как хочет моя бессмертная душа и крылья мои. Мгновения стали как бы предельно плотными и небесно просиявшими нейронами, как в мозгу ангела.
Как? Как положить конец этому аду? Не моему, я смирился со своим адом.

Как прервать ад любимой?
Сказать ей, милой: я тебя не люблю?
Да, ей будет больно. Очень. Но после этого, может будет весна? Без меня..
Но, боже мой! Как нечеловечески трудно произнести — не люблю, тому, кого любишь больше жизни!
Так же трудно (и блаженно легко!) сказать любимому человеку (словно слова, сердце, впервые учатся говорить, словно это первые, невесомо-детские шаги на далёкой планете со странной гравитацией) — люблю тебя!
Сказать это, всё равно что сказать: отныне я не смогу без тебя дышать и жить. Ты моя жизнь. Ты больше, чем жизнь.. Меня без тебя нет..
Потому наверно, многие и боятся сказать — люблю. Боятся солгать себе. Потому что могут и дышать и жить без любимого.
Не могу жить и дышать без тебя  — это обратная, лунная сторона вечного слова — люблю.
И если влюблённым суждено быть вместе  — это рай, такая сторона, вечно обращённая к звёздам: не могу жить без тебя..
Но если по каким-то причинам влюблённые не могут быть вместе.. то рай, становится условием для ада, обоюдного,
словно влюблённые лежат где-то на далёкой планете, едва соприкасаясь руками, смотрят на странные, непривычные звёзды и задыхаются. Губы их что-то говорят в темноту.. а воздуха нет, и потому они не слышат друг друга.

Сказать любимому — не люблю, словом или делом, всё равно что отречься от Христа, ради сохранения своей жизни.
А нужна ли такая жизнь, без Христа?
Смердяков, в Карамазовых, был бы не против, отречься от Христа, с выгодой для себя.
Нет.. умереть гораздо проще, чем отречься от любви и Христа.
Я умирал, я теперь знаю это.
Более того, я теперь знаю и то.. что не прочтёшь у экзистенциалистов: утратив смысл жизни без любимой, пройдя через суицид — душа, словно раненая ласточка полетела на юга рая (или ада?), но недолетела, и вся израненная, пристыженная ангелами, вернулась обратно..
Интересно, есть ли художественная картина про ласточку зимой?
Есть два интересных, трансцендентных момента: в суициде, есть та сумеречная, таинственная черта, когда ты уже всей душой, судьбой и даже почти уже всем телом, блаженно-лёгким, невесомым, оказался за ней, и вот, вспомнив о любимой — Оттуда, и найти в себе силы — сделать шаг обратно, в 100 раз тяжелее, чем просто умереть.
Это как умереть наизнанку.

Второй момент: как жить в жизни без той — кто твоя жизнь и воздух твой?
Научиться жить без воздуха? Жить смертью? Осваивать смерть, как Робинзон, необитаемый и дикий остров?
С кем жить? С Пятницей.. о, милая, не ревнуй.. я и на таком острове, буду верен тебе, тебе одной.
Моя Пятница (кстати,.. Лаура и Петрарка встретились в пятницу, и я, с моим ангелом, встретился в пятницу, в благословенный апрель..), это.. моя муза. Мы с ней в стихах и рассказах говорим о любимой, сидя на скалах и смотря на бескрайнее тёмное море и звёзды.
Жить такой жизнью нельзя. Это не жизнь, а загробные мытарства, словно умираешь по 100 раз на дню и воскресаешь.. 99 раз.
Кстати, в любовном аду, что-то таинственное происходит с гравитацией: трудно утром поднять голову с подушки. Хочется стать невидимым для людей, мира и боли.
Трудно ходить. Ноги порой подгибаются и ты падаешь на колени.. посреди улицы, в снег, а траву, не важно, и, закрыв ладонями лицо, тихо плачешь, а люди проходят мимо, как тени в Аиде, или ангелы.
Трудно поднять простую чашку с чаем, или с ложкой.. словно они весят в разы больше.
Ты словно оказался на далёкой и мрачной планете, где ты, боль в тебе, весят в разы больше. Ты словно весишь 300, 500 кг. А к ночи — все 800. Кровать скрипит подо мной и стонет, бедная.
Боюсь провалиться на этаж ниже, к соседке, слегка сумасшедшей.

Ангелы рождаются в аду, а не на небесах, потому они так отзывчивы к горю и.. склонны к падению: словно птицы, они по привычке летят на юга человеческих страданий.
В любовном аду.. едва ли не самое сложное, это осознание новой грани суицида, трансцендентного: ощущение, что «нас» больше нет, что «ты» — умер или медленно умираешь в другом человеке, в самом дорогом и родном, чья душа — больше чем рай и жизнь, а значит ты словно медленно вычёркиваешься из жизни и рая.
Боже мой.. любимая — ангел, она пока ещё не понимает, до какой степени может быть изувечена человеческая судьба: если я обниму её.. да просто, останусь с ней, милой, как друг, то сожгу её своим адом.
Следовательно: нужно изолировать себя, сквозь обоюдную боль, от той  — кто для тебя дороже жизни и неба.
А это уже какое-то совсем уж, инфракрасное и потустороннее качество суицида, знакомое во всей полноте, разве что падшим ангелам.

Как вынести мысль, которая больше тебя? Больше, чем может выдержать тело?
Искушение стать этой мыслью — целиком, утратив тело.
Мысль о том, что я, тот, кто люблю моего смуглого ангела больше жизни — постепенно становлюсь в его сердце — чудовищем.
Это естественно. Когда двое, созданные друг для друга, срослись в одно целое, рвутся по живому.. из-за одного, то волей неволей, порождается синестетический сдвиг, крик: человек путает боль и человека, смешивает их.
Фактически, любимая переживает сверхнагрузки души, как если бы её готовили к полёту к далёкой звезде, вращая на центрифуге: в её сердце, мой образ, тоже, с перегрузками, колеблется от чудовища, до ангела, разрывая ей сердце.
Но к звезде никто не летит. Словно кто-то оставил её вращаться на центрифуге.
Нас, оставил… и мы вращаемся оба, рядом друг с другом, до боли держа друг друга за руки.
Наши лица, души, от чудовищных перегрузок, боли и бессонных ночей, превратились в лица стариков.
Мы седые уже давно, по прежнему ласково, со слезами на глазах, смотрим друг на друга и летим, летим словно бы уже годы, века.
Мы летим в рай..  Сама земля в этом вращении, стала центрифугой и словно бы ласково вспыхнула яркой звездой вдалеке..

У меня появилась игра в моём аду. Точнее, мечта.
Перед тем как заснуть в постели с непрочитанным письмом от любимой в объятиях, я люблю представлять с блаженной улыбкой.. как умру.
Это не подростковые мечты о смерти. Хотя со временем понимаешь, что подростки — это первые экзистенциалисты на земле, пусть и наивные. Им хочется поклониться за их боль и наивный ад, который горит порой жарче настоящего ада.
Меня волнует не смерть и не жалость, меня волнует — рай. Я хочу попасть в рай.
О! Не как многие, исстрадавшиеся, для отдыха на курортах рая! Рай мне не нужен, сам по себе. Да и бог не нужен. В моём аду, он умер давно. Рай и бог, странным образом, могут существовать только у милых смуглых колен моего ангела.
Рай мне нужен всего на минуту.
Мне нужно найти в раю душу моего смуглого ангела, и предстать перед ней, милой, обнажённым до бессмертия, чтобы она увидела, как я беззаветно, беспредельно и навсегда её люблю, её одну в целом мире, и даже больше: она бы увидела, что я прожил без неё, в разных веках, множество жизней, и во всех, во всех веках, я был верен ей, ей одной: я ждал её 1000 лет, незабвенную, несравненную.

Я знаю, что там, на небесах, уже сейчас, при нашей жизни, есть искорки наших душ: как пылинки в луче..
Как в школе, когда съезжаешь по блестящим перилам с любимой девочкой, убегая с уроков, так и я с моим ангелом, убежали бы с неба по такому лучу, и оказались бы в комнате моего смуглого ангела: она, милая, спит в постели в своей лиловой пижамке и чему-то улыбается во сне.
Мы бы стояли над ней, два ангела.. две пылинки, дрожащие в луче, как сердце воздуха.
Одна пылинка, улыбнувшись, улетела бы в рай, а я бы остался с любимой.
Мне не нужно бессмертие и рай мне не нужен.
Я хочу постелить цветы моего бессмертия, к смуглым ножкам моего ангела.
Я стану её белыми носочками, тёплой улыбкой пола под её ножками, когда она встанет с постели, я стану её белоснежной наволочкой и буду ночью спасть с ней, щека к щеке, и она так сладко заснёт, что даже нежно пустит тёплую слюнку на наволочку..
Ах,.. это мой рай.
А в это время, на небесах, крылатые Достоевский, Пушкин, Толстой, вместе с ангелами, и простыми смертными, наслаждаясь в раю,с грустной улыбкой посмотрят на московский рай, и грустно пожмут сияющими плечиками крыльев: они не поймут моего рая. И Будда не поймёт.. А Христос, поймёт.

Как ласточка возвращается на родину по весне, так и душа моя после смерти, вернётся из рая к любимой и замрёт у её милых ног.
Моне любил писать свои вечные кувшинки, снова и снова, словно бы прорисовывая какую-то райскую мысль, в разном освещении, не понятном другим, так и я, в своих стихах и рассказах, мечтах перед сном, прорисовываю раз за разом этот мой рай..

Если бы я был художником, я бы написал прекрасную картину на тему Орфея, которой ещё почему-то нет: весь мир без любимой, превратился для него в тёмную и унылую пещеру, и лишь вход в пещеру к Эвридике, в Аид, тихо светится, словно окошко любимой в ночи.
По своему, эта картина дополняла бы чудесную картину Рене Магритта — Империя света.
Я буквально схожу с ума без любимой: я сделал в постели, из одежды и подушечек, нежный силуэт моего ангела, лежащего на левом боку, подогнув колени, под одеялом.
Со стороны, особенно в сумерках, выглядит так похоже, боже мой! А эти восхитительные складочки на одеяле.. они столь же небесны, как складки на одежды на скульптуре Афродиты Капуанской или на складках одежд у Мадонн, на скульптурах Маттео Чивитали.
Я часто припадаю к ножкам моего спящего силуэта ангела, к складочкам на одеяле, и покрываю его поцелуями, и тихо плачу.
Постель я не застилаю и днём. Днём и ночью мой ангел спит в моей постели.
Вечером, я ставлю стул у стены, приглушаю свет… я могу часами смотреть на мою спящую красавицу и разговаривать с ней.

Тяжелее всего — ночью, когда мне снится любимая и у меня происходит сильная поллюция.
Есть фантомные боли, а есть фантомные боли счастья. Призраки счастья, посещают мою одинокую постель.
Поллюцию придумали в аду любви..
В первый миг пробуждения, как нежное, улыбчивое эхо в пещере, я ещё ощущаю тёплые, сладостные судороги бёдер: есть что-то лунатическое в поллюции. Лунатизм пола..
Я ещё не успеваю осознать, что любимой со мной нет. Она была во сне, со мной, обнимала меня, моё тело словно бы стало прозрачно-блаженным, как в раю, и пронизано достоверностью сна, как верхние листочки деревьев на заре, пронизываются невесомым сиреневым светом.
Как можно поверить, что любимой нет? Она рядом! Я с улыбкой обнимаю её.. объятия мои проваливаются в адский ворох одежды, моей и её, под одеялом, и я с ужасом вспоминаю, что любимой со мной нет, что я потерял её навсегда, и тогда я падаю сердцем, лицом, в силуэт моего ангела и рыдаю навзрыд, истекая в ночи — слезами, снами, спермой..
В такие моменты мне кажется, что в поллюции ночной, есть экзистенциальное эхо суицида, словно вены отворили на запястье души.. и мне хочется и правда, отворить вены, чтобы истечь ещё и кровью, душой, бессмертьем: полнолуние истечения по любимой..

Этого не поймут ангелы, это осудят люди: я, чудовище, Орфей.. доходил до такой безумной тоски по любимой, что в такие моменты, касался пальцами своей пролитой на простыню, тёплой спермы и подносил её к губам: она была частью моего нежного сна, частью нежности моей к любимой во сне.. (если бы моя любимая была Афродитой, я бы точно так же целовал следы её милых ног на песке, наполняемых пеной и солнцем. Однажды, когда мы купались в море, я так и делал, благоговейно целуя её следы, а отдыхающие, солнечные люди, с улыьками смотрели на нас. Один мальчик спросил маму: а кто эта женщина? Она с улыбкой ответила: не знаю, сынок, возможно, богиня..), и вдруг, всё это трагически пропало, погасло, как тысячи солнц на небе, словно в детстве, когда ты в одиночестве грустя по девочке любимой, уходил в поле, ложился в траву, срывал одуванчик, ломая его стебелёк, и он истекал вязким, белым, терпко-сладковатым соком..
Но детство кончилось. И жизнь моя без любимой — кончилась, и я лежу в одинокой постели, на окраине мира, и причащаюсь в тёплыми чернилами снов о любимой, доходя до солипсизма рефлексии мыслей о ней, ибо я думаю о ней, милой, и снами и истомлённой плотью и губами, бредящими во сне и днём,о ней одной: я пожираю сам себя, со слезами на глазах, я извожу сам себя..

После таких безумных ночей, я иногда утром, в постели, пишу стихи на листочке.. кровью, для любимой, и точно так же причащаюсь ею, потому что и кровью я думаю о любимой!
Боже мой.. были времена в раю, когда я иногда писал стихи, кровью, но иной, кровью любимой.
У неё были месячные. В этом и правда было что-то не от мира сего. Она лежала в постели, Пятница моя раненая, а я, голый, нежно-взъерошенный после сна, с пером в руке, подаренном любимой, мне, обмакивал его с улыбкой.. как в живую чернильницу, и писал на синем листочке, стих для моего ангела, улыбающегося мне с каких-то райских высот: коленочки согнуты, и как смуглые крылья, нежно возвышаются надо мной.. красота.

Но теперь этого уже нет. Есть мои письма, кровью..
Однажды, любимая по делам уехала в другой город, а я так безумно скучал по ней, всей душой, всем телом, что написал кровью своей на зелёном листочке, стих (это совпало с какой-то зелёной кометой, проходящей рядом с землёй), сфоткал его и отправил любимой: стих-лунатик, кровь-лунатик.. минуя города, они отправились к любимой. Я словно бы коснулся её через расстояния — частичкой плоти своей, принадлежащей ей, ей одной.
Получив мой стих.. она, милая, заплакала.
Но любимой со мной уже нет, и я переписываю письма её, с телефона, на листочки, и.. сжигаю их.
Но лишь затем, чтобы выпить с вином, стоя на коленях перед окном, или перед постелью.. на котором словно бы лежит моё солнце: солнечный свет приходит ко мне по утрам и ложится в постель, словно нежный призрак любимой или мысли её обо мне..
Это тоже, моё причащение любимой.

Я люблю такие переписанные с телефона письма (боже! в письмах — мой смуглый ангел — чудесный, неземной поэт!), сжечь, и сажей от них, на своём обнажённом теле, написать милое имя любимой, и слова нежности: я люблю тебя! люблю! люблю!!!
Часто, я бываю весь исчерчен этими словами. Я становлюсь живым письмом для любимой.
Но любимой нет.. и я хожу по одиноким переулочкам вечера, словно гонимое ветром, письмо в никуда.
Останавливаюсь у скамеечки в парке, где мы познакомились, или склоняюсь к озябшей собачке во дворе, глажу её и читаю ей стихи, рассказываю о любимой.. и кормлю её.
Мне нравится думать, что дворняжка радуется стихам о любимой, рассказам о ней, неземной, а не еде.
В её озябшем сердечке, нежно смешиваются — ласка моя, слова о любимой и еда.
Порой она заметит меня вдалеке, и бежит ко мне, улыбаясь хвостом, словно.. ждала от меня письма, и я, исчерченный словами любви, с улыбкой спешу к ней.
Она тоже, моя Пятница..
Но чаще, вот так вот исчерченный словами нежности, я в одиночестве, голый, хожу по квартире своей в темноте, словно призрак.

В такие моменты я думаю с улыбкой, замирая у окна, что если я умру, то полиция.. прочтёт моё письмо к любимой!
И мне становится страшно умирать! Стыдно, умирать! Такое письмо — мой оберег от смерти.
Моя любовь — сильнее смерти.
Когда я ложусь спать, я улыбаюсь и снова, снова, мечтаю о том, что славно бы умереть на чуть-чуть, и вот так, исписанным словами нежности, пройти сквозь дверь к моему смуглому ангелу, и лечь у его милых ног.
Письмо доставлено. Моя жизнь — у её милых ног..