Салман Рушди: ранен, но не сломлен

«Я всегда полагал, что мои книги намного интереснее моей жизни, но мир рассудил иначе»

«Писательство — смертельно опасная забава». Опальный автор Салман Рушди, недавно переживший покушение, возвращается к литературе и вспоминает свой творческий путь.

Прошлым летом семидесятипятилетний  Салман Рушди пребывал в уверенности, что никакие опасности ему не грозят. Он почти не вспоминал роковой День святого Валентина 1989 года, когда высший руководитель Ирана, аятолла Рухолла Хомейни, заклеймил его роман «Сатанинские стихи»  богохульным произведением и издал фетву, призывавшую к физическому уничтожению писателя и «всех, причастных к публикации книги». Следующие десять лет Рушди почти не покидал лондонского дома и находился под неусыпным надзором полиции. Лишь в 2000 году, перебравшись в Нью-Йорк, он вздохнул полной грудью и отказался от охраны. «Хватит прятаться, — заявил он. — Больше я не дам себя запугать. Я свободен».

Однако угроза расправы Дамокловым мечом висела над его головой. Не одни лишь интернет-тролли сыпали в его адрес проклятиями и желали ему мучительной смерти. В 2012 году на ежегодной осенней ассамблее ООН на высшем уровнем я посетил журналистскую конференцию и побеседовал с Махмудом Ахмадинежадом, тогдашним президентом Ирана. Я спросил его, отменена ли многомиллионная награда за убийство Рушди, учрежденная одним иранским фондом? Ахмадинежад ехидно усмехнулся. «Салман Рушди? — переспросил он. — А где он, кстати? Куда подевался? Давненько я о нём не слышал. Может, он обосновался в Соединенных Штатах? Если так, советую вам, журналистам, помалкивать. Ради безопасности самого Рушди».

Через год Ахмадинежад лишился как должности, так и поддержки иранского духовенства, и Рушди вольно расправил плечи. Он сочинял книги, преподавал, читал лекции, путешествовал, встречался с поклонниками, женился, разводился и беспечно разгуливал по улицам Нью-Йорка, ставшего его вторым домом. А когда ему хотелось скрыться от назойливых глаз, он надевал кепку.

— Люди шарахались от меня, как от огня, — вспоминал Рушди свои первые месяцы в Нью-Йорке. — Им было страшно находиться рядом со мной. И тогда я понял, что должен вести себя естественно и невозмутимо. Должен презреть страх и показать им, что бояться нечего... Однажды я вместе со своим литературным агентом и другом Эндрю Уили отправился в Ист-Хэмптон в фешенебельный и экстравагантный ресторанчик «Ник и Тони». К нашему столику приблизился художник Эрик Фишль и спросил:

— Может, всем, кроме тебя, стоит покинуть ресторан? Вдруг на нас тоже объявят охоту?

— Делай, что хочешь, — ответил я. — Я же собираюсь просто поужинать.

Фишль не желал обидеть Рушди, однако «бесконечное мелькание Рушди на подмостках ночного Нью-Йорка», по язвительному замечанию Лауры М. Хольсон, редактора газеты «Таймс», у многих вызывало неодобрение. Люди считали, что в сложившихся обстоятельствах Рушди следует «не высовываться». Разве Солженицын , пеняли они ему, стал бы распевать с Боно на сцене или отплясывать ночь напролет в клубе «Мумба»?

Однако для Рушди забиться в угол и «не отсвечивать» граничило бы с катастрофой. Ему требовалось общение. Он собирался жить на полную катушку, отринув страхи. Шесть лет назад, например, он от души позубоскалил над фетвой в ситкоме «Умерь свой энтузиазм». В одном из эпизодов автор сериала и его главный герой Ларри Дэвид бросает крамольную фразу: «Фетва? Неплохое название для мюзикла!» и замирает на полуслове, пугаясь вырвавшихся у него слов, но играющий самого себя Рушди ободряюще хлопает его по плечу, уверяя, что в жизни приговоренного к смерти есть и свои прелести: женщины к нему так и льнут! «Фетва, — ухмыляется Рушди, — словно пыльца фей, придает тебе сексуальности и привлекательности».

Всякий раз появляясь на публике, Рушди нарочито демонстрировал, что он не просто живет, а наслаждается жизнью, не просто сочиняет романы, а преуспевает в своем ремесле. «Абсолютной безопасности не существует в природе, — напишет он в «Джозефе Антоне» , биографии от третьего лица, вышедшей в 2012 году. — Есть только различные степени опасности. Ему придется с этим смириться». Рушди понимал, что скорее всего в темном углу с ножом в руке его подкараулит не военный из «Корпуса стражей исламской революции» или «Хезболлы», а одинокий и безызвестный фанатик.

— Правда я думал, — признавался он мне, — что с тех пор много воды утекло, и мир изменился.

Он ошибался. В сентябре 2021 года Рушди женился на поэтессе и писательнице Рэйчел Элизе Гриффитс, с которой познакомился шесть лет назад на конференции ПЕН-клуба. Это был его пятый и самый счастливый и удачный брак. Всю пандемию супруги не расставались и плодотворно работали. В июле 2022 года Рушди завершил редактуру нового романа под названием «Город победы».

На написание книги Рушди вдохновила его давняя поездка на юг Индии, в деревушку Хампи, расположенную посреди руин Виджаянагары, бывшей столицы Виджаянагарской империи. В «Городе победы» Рушди воскресил средневековую легенду о девочке Пампе Кампане, которая после гибели матери получила божественную силу и вызвала к жизни славный и величественный город Биснагу. Город, где долгое время царили религиозная терпимость и равноправие мужчин и женщин, бросивших вызов патриархальным устоям. Это волшебное и мистическое сказание насквозь пронизано индуистской мифологией и историей Южной Азии.

— Харихара и Букка, первые властители Виджаянагары, провозгласили себя потомками Луны, — восхищался Рушди, — и таким образом породнились с величайшими героями. Шутка ли — происходить из Лунного рода! Это всё равно, что сказать: «Я — прямой наследник Ахиллеса. Или Агамемнона». И меня озарило — если те парни могли утверждать подобное, то что мешает утверждать подобное мне? Я тоже могу говорить всё, что мне заблагорассудится.

Основное внимание Рушди уделил персонажу Пампы Кампаны.

— Эта девочка просто возникла у меня перед глазами. Выложила мне, как на ладони, всю историю и задала ориентиры творчества. Выстраивая мир Биснаги, я испытывал ни с чем несравнимое удовольствие. Но выстраивал я его не один, мне помогала Пампа. Я наслаждался нашей совместной работой, наслаждался описанием того, как Пампа воссоздает чудесную империю.

Должен сказать, что это наслаждение заразительно. «Город победы» — восхитительный роман. Роман — предзнаменование, роман — посыл. В конце, когда великий город превращается в руины, когда трагически гибнет сама рассказчица, остаются слова. Ее слова:

Я, Пампа Кампана, создательница книги.
Я жила. Я видела взлет и падение империи.
Как вспоминать об ушедших королях и королевах?
Только словами. Одними словами…
Теперь я сама обращаюсь в прах. И всё, что останется после меня, — это город из слов.
Слова — единственная наша победа.

Чем не девиз или писательское кредо? Все эти годы друзья Рушди поражались, как он, зная, что каждую минуту ему могут вонзить нож в спину, продолжает писать?  Мартин Эмис признался однажды, что вряд ли выдержал бы подобное давление. «Я бы наверняка сломался и превратился в бесхребетную, безволосую, напичканную транквилизаторами, стокилограммовую тушу». Но Рушди не сдался. «Город победы» — его шестнадцатая книга, вышедшая после того, как аятолла Хомейни проклял его в своей фетве.

Рушди остался доволен работой и тем, как его новый роман приняли друзья.

— Я думаю, «Город победы» войдет в золотой фонд литературы, — поделился со мной мыслями писатель и журналист Хари Кунзру .

В пандемию Рушди завершил работу над пьесой о Елене Троянской и задумался о новом романе. Незадолго до этого он перечел «Волшебную гору»   Томаса Манна и «Замок»   Франца Кафки — книги, волшебно реалистичным языком описывающие фантасмагорические замкнутые пространства, будь то затерянный в Альпах санаторий или удаленная деревня, где властвуют бюрократы, и зажегся идеей сочинить нечто подобное. Например, историю воображаемого колледжа. Он азартно принялся за дело, начал вести записи и строить планы на беззаботное лето и зиму — зимой Рушди ждал рекламный тур в поддержку «Города победы»...

11 августа 2022 года Рушди приехал на встречу с читателями в образовательный центр Шатокуа, раскинувшийся на берегу озера в идиллическом ландшафте юго-запада штата Нью-Йорк. Сюда, на девять летних недель, ежегодно съезжаются самые разные люди. Опьяненные свежим воздухом и жаждой самосовершенствования, они посещают лекции и курсы, спектакли, творческие мастерские и писательские чтения. Образовательный центр Шатокуа был основан в 1874 году. Именно в нём в 1936 году Франклин Рузвельт произнес знаменитые слова: «Я ненавижу войну». Надо сказать, что Рушди, многие годы страдающий от ночных кошмаров, накануне отъезда в Шатокуа увидел во сне, как некто, «похожий на гладиатора», бросается на него «с острым предметом в руке». Разумеется, никакие кошмары не способны были удержать Салмана в четырех стенах. Кроме того, сказочная и благословенная Шатокуа манила своей природой, пикниками и воскресной школой. Не верилось, что здесь может разыграться трагедия. Шатокуа, по словам многих, была «самым безопасным местом во Вселенной».

Рушди планировал выступить перед читателями вместе со своим другом Генри Ризом. Восемнадцать лет назад Рушди и Риз создали в Питтсбурге «Город-приют», некоммерческую организацию, помогающую писателям, изгнанным из родных стран, найти убежище. Утром 12 августа Рушди, Риз и несколько спонсоров Шатокуа завтракали на крыльце отеля «Атениум» — дворца в викторианском стиле, возведенном на берегу озера. Рушди сыпал остротами, рассказывал истории, с ложной скромностью признавался, что порой заказывает книги на «Амазоне», хотя и стыдится этого, и дурашливо хвастался, что быстрее всех подписывает книги.

— Правда,  Эми Тан подписывает их еще быстрее, — лукаво усмехался он. — Но лишь потому, что ее имя короче.

После завтрака Рушди и Риз направились к амфитеатру, в фойе которого их поджидало более тысячи слушателей. День стоял жаркий и солнечный, все вокруг щеголяли в легких рубашках с короткими рукавами. По дороге Риз и Рушди обсуждали предстоящее выступление: предполагалось, что вначале они поговорят о мультикультурности воображения в современной литературе, покажут несколько слайдов, расскажут о «Городе-приюте» и, под конец, ответят на вопросы. У входа в амфитеатр их встретила девяностотрехлетняя мать Риза: она хотела познакомиться с Рушди.

В 10:45 Риз и Рушди поднялись на сцену и уселись в желтые кресла. Директор литературно-художественных программ Шатокуа, поэт Сони Тон-Эйме, направился к кафедре, чтобы представить своих гостей. В 10:47 послышался крик и топот бегущих ног. Молодой человек в черном вихрем промчался по проходу и взлетел на сцену. В руке его блеснул нож…

Салман Рушди появился на свет в Бомбее. Из окон его отчего дома на холме виднелось Аравийское море. Он рос в семье просвещенных и умеренных мусульман. Семья была богата, но со временем обеднела. Отец Салмана, Анис Ахмед Рушди, возглавлял ткацкую фабрику, хотя, по мнению сына, обладал деловой хваткой четырехлетнего ребенка. Несмотря на все недостатки, именно отец открыл Салману «удивительный мир магического Востока». Он читал сыну сказки Шахерезады из сборника «Тысяча и одна ночь» , «Панчатантру»  — санскритские легенды о животных и рассказывал о доблестных деяниях Хамзы ибн Абд аль-Мутталиба, дяди Пророка Мухаммада. Эти завораживающие истории на долгие годы стали бесценными сокровищами Салмана. Затем он открыл для себя местную книжную лавку «Читательский рай» и начал пропадать в ней с утра до вечера, с ненасытной жадностью поглощая древнеиндийские эпосы «Рамаяну» и «Махабхарату» , мифы Древней Греции и Древнего Рима и потешные приключения Берти Вустера и Дживса.

Юный Салман с огромным удовольствием читал религиозные тексты, хотя и не испытывал перед ними благочестивого трепета. Они просто нравились ему, и он с восхищением погружался в мир религии, искренне веря каждому написанному в священных писаниях слову. Особенно его увлекали традиции политеизма, позволявшие великому сонму богов вести себя безобразно, нелепо и глупо. Древнеиндийская легенда «Самудра-мантхан» («Пахтанье Молочного океана») вызвала у него неописуемый восторг. Согласно легенде, боги и демоны так взболтали Молочный океан, что звезды начали источать амриту, нектар бессмертия. Салман закидывал голову и таращился в ночное небо, надеясь, что нектар прольется и на него. «Может, если я открою рот, — мечтал он, — капелька амриты упадет мне на язык, и я тоже стану бессмертным».

Позднее Рушди познакомился с устной традицией индийского мифотворчества. Путешествуя по Керале, юго-западному штату Индии, он встретился с профессиональными рассказчиками, собиравшими на улицах несметные толпы народа. Уплатив пару рупий, люди часами сидели вокруг сказателей, наслаждаясь древними преданиями. Рушди был околдован стилем рассказчиков: импровизированным, многопластовым, изворотливым.

— Держа в голове три-четыре основных сюжетных линии, они сплетали из них мириады и мириады историй, выдумывая их на ходу.

Рушди немало перенял у бродячих сказочников, обогатив свою писательскую фантазию и наполнив волшебными легендами свою творческую копилку. В тринадцать лет Рушди отправили в Англию, в Рагби, публичную школу-пансион с многовековыми устоявшимися традициями. Пансионеры процветали в ней при трех условиях — если они не были иностранцами, не блистали умом и не тушевались на футбольном поле. К сожалению, Салман проигрывал одноклассникам по всем трем статьям и избавился от чувства неполноценности только поступив в Королевский колледж Кембриджского университета. В колледже он неоднократно пересекался с Э.М. Форстером , автором «Говардс-Энда»  и «Поездки в Индию» .

— Форстер просто-таки воспламенился, услышав, что я хочу стать писателем, — вспоминал Рушди. — Он напутствовал меня словами, которые я не забуду до конца жизни. «Я верю, — сказал он, — что однажды явится рожденный в Индии писатель, получивший европейское образование, и создаст величайший роман о своей родине».

— Своим изумительнейшим романом «Поездка в Индию» Форстер бросает вызов колониальной системе. И это в то время, когда бросать подобные вызовы считалось дурным тоном. Единственное, что меня коробит, так это английский язык автора — холодный, чопорный, педантичный. Для описания Индии такой язык не годится. Индия — это всё, что угодно, только не холод и чопорность. Индия — это жар и шум, это толпа и бьющая через край энергетика. Но как описать это словами?

В колледже Рушди изучал историю, уделяя пристальное внимание истории Индии и США и истории ислама. Однажды он узнал о существовании «шайтанских аятов» — строк из Корана, вычеркнутых в окончательной редакции. В них говорилось, что Пророк Мухаммад («один из величайших гениев нашей эпохи», заметил Рушди), околдованный злым духом, возвеличил трех языческих богинь, но позднее, когда ангел Джибрил раскрыл ему сатанинский обман, отрекся от своих слов. Таинственная легенда не на шутку взволновала Рушди, и он начал задаваться вопросами. Почему трех богинь, некогда, согласно исследователям, почитавшихся в Мекке, низвергли и вынесли из божественного пантеона? Только ли потому, что они были женщинами? Действительно ли Мухаммад принял нашептывание Сатаны за божественное откровение или, назвав богинь «ангелами чтимыми», он надеялся обрести мир с соплеменниками? «Отличная история, — подумал тогда Рушди, делая зарубку на память. — Так и просится на страницы».

Окончив университет, Рушди обосновался в Лондоне и занялся сочинительством. Он писал повести и рассказы, но вместо публикаций получал от редакций уверения в его «блестящем писательском будущем».

— Доставив мимолетное удовольствие, эти редакторские отписки погружали меня в пучину стыда и отчаяния.

Он много работал, но, завершив очередное произведение, прятал его в стол. На потом. На «блестящее будущее». В повести «Антагонист», написанной под сильнейшим влиянием Томаса Пинчона, Рушди вывел проходного героя Салема Синая, рожденного в полночь 15 августа 1947 года, в тот момент, когда Индия обрела независимость. Повесть не напечатали, и Рушди также отложил Салема Синая «на будущее».

Не напечатали и его повесть «Мадам Рама» об Индире Ганди, объявившей в 1975 году в Индии чрезвычайное положение. А вот «Гримусу» , научно-фантастической эпопее, в основу которой легла суфийская поэма «Беседа птиц», написанная в двенадцатом столетии, повезло больше — в том же 1975 году она увидела свет. Прохладно встреченная критиками и не заинтересовавшая читателей, повесть, тем не менее, привлекла к Рушди сердца нескольких верных поклонников, в том числе Урсулы К. Ле Гуин .

Денег катастрофически не хватало, и, чтобы держаться на плаву, Рушди, по примеру Ф.С. Фицджеральда ,  Джозефа Хеллера и Дона Делилло , нанялся в рекламное агентство «Огилви и Мазер». В агентстве он писал тексты, превозносившие достоинства газеты «Дейли Миррор», скотча «Мэджик тейп» и шоколадных батончиков «Аэро». Работа спорилась. Рушди всегда тяготел к каламбурам, игре слов, аллитерации и лимерикам. Свое тридцатилетие он отпраздновал успешной рекламной кампанией батончиков «Аэро», самых воздушных молочно-шоколадных батончиков в мире: «Аэро» — аэроматно-незаэробываемая вкуснятинаеро».

Но реклама не удовлетворяла творческих амбиций Рушди. И тогда, всё поставив на карту, он отправился в Индию, в долгое паломничество по стране своего детства с ее бесконечными автобусными переездами и разговорами. Путешествие по Индии пробудило его творческий гений. Жаркий и шумный Бомбей сбил его с ног, и, припав к индийской земле, Рушди нашел то, что искал, — свой неповторимый язык. В 1981 году, когда Рушди исполнилось тридцать три года, он опубликовал «Детей полуночи» , биографический роман и национальный эпос освободившихся от оков колониализма Индии и Бомбея. Роман будоражит с самого начала. С самого начала в нём чувствуется уникальный авторский стиль.

«Я появился на свет в городе Бомбее... во время оно. Нет, так не годится, даты не избежать: я появился на свет в родильном доме доктора Нарликара 15 августа 1947 года. А в котором часу? Это тоже важно. Так вот: ночью. Нет, нужно еще кое-что добавить... Если начистоту, то в самую полночь, с последним ударом часов. Стрелки сошлись, словно ладони, почтительно приветствуя меня. Ах, пора, наконец, сказать прямо: именно в тот момент, когда Индия обрела независимость, я кувырнулся в этот мир. Все затаили дыхание. За окнами — фейерверки, толпы… Я, Салем Синай, позже прозываемый то Сопливцем, то Рябым, то Плешивым, то Сопелкой, то Буддой, а то и Месяцем Ясным, прочно запутался в нитях судьбы…»

Слышите отдаленный голос Сола Беллоу , так предварившего «Приключения Оги Марча» : «Я американец, родился в Чикаго — мрачноватый город этот Чикаго, — держусь независимо — так себя приучил и имею собственное мнение…»?

Роман ожил, стоило Рушди отказаться от повествования в третьем лице. Как только Рушди позволил главному герою Салему Синаю заговорить в первом лице, роман птицей воспарил ввысь. А Рушди, словно по мановению волшебной палочки, вновь очутился в «мире, сотворившем его». Форстер оказался прав. Обретя свой особый и своеобразный язык, Рушди создал величайший роман об Индии — суматошной, обильной, мультикультурной, сложной, остроумной и разочарованной политической властью.

— Бомбей — город, построенный на отвоеванной у моря земле. О романе я думал так же — как о чём-то, что необходимо отвоевать.

«Дети полуночи» — роман мифологический, многогранный, контрастный, феерический. Вместе с Салемом на свет нарождается еще одна тысяча детей, и все они — тысяча и один — рассказывают свои истории, словно неутомимая Шахерезада. Телепат-Салем вслушивается в какофонию звуков раздираемой на части пост-колониальной империи и чутко улавливает ее беды, страдания и противоречия.

«Я был чем-то вроде радиоприемника и мог уменьшать или увеличивать громкость; я мог избирать отдельные голоса; я даже мог усилием воли выключать этот новообретенный внутренний слух».

Роман почти мгновенно стал классикой. «Перед нами — эпическое полотно, — писал Джон Леонард, обозреватель «Таймс». — Очевидно, что этот роман имеет несомненное сходство с «Жестяным барабаном»   Гюнтера Грасса и романом «Сто лет одиночества»   Габриэля Гарсиа Маркеса , однако я только рад признать подобную очевидность». В 1981 году «Дети полуночи» получили Букеровскую премию, а в 1993 году — «Букер Букеров», как лучший роман из всех, получивших Букеровскую премию. Одним из немногочисленных критиков, воспринявших роман в штыки, оказался отец Салмана. Произведение сына разочаровало его. Возможно, его уязвил отец главного героя, который, как и он, страдал алкоголизмом. «Младенец, играющий на твоих коленях, может ненароком их обмочить, но ты ведь не затаиваешь на него обиды», — попенял Анис Ахмед сыну. Лишь много позже, на смертном одре, он признал: «Я вышел из себя, ибо каждое написанное тобой слово было правдой».

Вскоре после публикации «Детей полуночи» американец Билл Бьюфорд, возродивший в годы учебы в Кембридже ежеквартальный журнал «Гранта», пригласил Рушди на встречу с читателями в крошечную квартирку над парикмахерской.

— Я понятия не имел, кто туда заявится, — улыбнулся Рушди. — В квартиру набилось столько народу, что яблоку негде было упасть! Причем большинство моих почитателей оказались индийцами. Это растрогало меня до глубины души. Одна элегантная женщина преклонных годов в бесподобном сари поднялась в конце лекции и сказала: «Благодарю вас, господин Рушди. Вы поведали миру историю моей жизни». У меня на глаза навернулись слезы.

«Дети полуночи» и следующая за ней столь же причудливая и необычная книга «Стыд» , описывающая страну «вроде Пакистана», вызвали ярость лидеров Пакистана и Индии. Индира Ганди подала в суд на Рушди и его издателя Джонотана Кейпа, обвинив их в клевете, а президент Пакистана Мухаммед Зия-уль-Хак запретил выпуск и продажу в стране романа «Стыд». Однако политика в творчестве Рушди играла второстепенную роль. Рушди придерживался взглядов Милана Кундеры , утверждавшего, что истоками современного романа являются два абсолютно противоположных литературных течения восемнадцатого веке: реализм «Клариссы»   Сэмюэля Ричардсона и ирреализм эксцентричного «Тристрама Шенди»  Лоренса Стерна . Рушди всегда тяготел к последнему направлению — менее популярному среди писателей, зато более фантастическому и затейливому. В юности Рушди взахлеб читал Франца Кафку, Джеймса Джойса , Итало Кальвино ,  Исаака Башевис-Зингера и Михаила Булгакова . Народные предания, мифологические мотивы и аллегорические сказки, впитанные этими авторами с младых ногтей, пышным цветом расцветали в их «гротескных, ярмарочно-карнавальных, комических и экстравагантных» текстах.

В «Детях полуночи», в свою очередь, черпали вдохновение молодые писатели, особенно те из них, в чьих сердцах не затянулись шрамы, оставленные колониализмом и эмиграцией. Зэди Смит , опубликовавшая в двадцать четыре года свой первый роман «Белые зубы» , так говорит о влиянии Рушди.

— Когда я достигла сознательного возраста, «Дети полуночи» считались каноническим произведением. Скажу честно — поначалу я даже боялась подступиться к этому литературному памятнику. Он внушал мне священный ужас. Но потом, лет в восемнадцать, я его всё-таки прочла. На одном дыхании проглотила первые двадцать страниц, и чуть не сошла с ума от восторга. Я словно выпустила из бутылки могущественного джина! Непобедимого и всесильного. «Империя пишет ответный удар» — так в моем окружении отзывались о писательском даре Рушди. Я тоже в некотором роде ребенок великой империи. Я тоже росла среди непревзойденных рассказчиков, среди людей, в которых энергия била через край, как у Рушди… Ненавижу излагать прописные истины, типа «Пинком ноги он распахнул дверь, чтобы наше поколение вошло в писательский мир», но именно это Салман для нас и сделал.

Сказать по правде, ни о чём подобном Рушди не мечтал.

— Я молился, чтобы мою книгу прочли хотя бы несколько человек. Ни на какой успех я не наделся. Кому интересен роман, думал я, написанный витиеватым слогом о невообразимых событиях, в которых почти не участвуют белокожие персонажи!

Я познакомился с Рушди в 1986 году в Нью-Йорке, когда освещал международную конференцию ПЕН-клуба для газеты «Вашингтон пост». Среди маститых и знаменитых писателей из сорока пяти стран Рушди был самым молодым и неоперившимся. Как и положено неофиту, он в упоении наблюдал за происходящим, а происходило на той конференции много. Гюнтер Грасс, подобно скандинавскому Тору, метал гром и молнии в Сола Беллоу.  Э.Л. Доктороу в пух и прах разносил Нормана Мейлера , председателя американского ПЕН-клуба за то, что тот позволил выступить с речью Джорджу Шульцу, Государственному секретарю США, ставленнику Рональда Рейгана.  Грейс Пейли наскакивала на Мейлера, пригласившего на конференцию чересчур мало женщин. Через пару дней фотограф из «Таймс» заметил Рушди, отдыхавшего от жаркой полемики в тенистых аллеях Центрального парка, и попросил его попозировать в конном экипаже. Запрыгнув в экипаж, Рушди увидел сидевших в нём  Чеслава Милоша и  Сьюзен Зонтаг и, по его словам, впервые в жизни потерял дар речи.

Однако и посещение конференции, и вышедшая в 1987 году научно-популярная книга Рушди «Улыбка ягуара» о Сандинистской революции в Никарагуа были всего лишь временными передышками перед решающей битвой — написанием «Сатанинских стихов», романа, не уступающего «Детям полуночи» и «Стыду» ни яркой изобретательностью, ни завораживающей фантасмагоричностью. Правда, на сей раз действие романа Рушди перенес в Лондон.

— На каком-то этапе я понял, что могу раз в пару лет выдавать на-гора аналоги «Детей полуночи» и жить припеваючи. Аналоги уходили бы, как горячие пирожки, и приносили бы немалый доход. Но мне это неинтересно. Меня увлекает новизна, то, что я еще никогда не делал. Никогда не писал.

«Сатанинские стихи» появились в сентябре 1988 года. Рушди понимал, что его вольная интерпретация истории ислама и священных аятов может вызвать гнев исламских священнослужителей, и те, как до них Индира Ганди и Мухаммед Зия-уль-Хак, обрушатся на него с критикой. Пророк в романе Рушди действительно не идеален, однако показан человеком отважным и честным, смело глядящим в лицо опасности и не боящимся гонений. К тому же главное в романе вовсе не религия. Главное — это поиски своего «я» в современном мире, а также проблемы мигрантов и эмиграции. Рушди задумывал «Сатанинские стихи» как «оду любви, воспевающую наши разношерстные сущности».

— Я хотел вознести хвалу смешению и слиянию, гибридности и беспородности. Перемешиванию всего со всем и результату этого перемешивания — рождению новых и непредсказуемых комбинаций культур, мыслей, политических веяний, фильмов, мелодий и человеческих особей. Я хотел приколоться, а не впутываться в дискуссии. Хотел привлечь внимание к «британским азиатам» и попутно, в аллегорической форме, открыть читателям величественный мир ислама.

Рушди никак не ожидал, что его роман спровоцирует настоящую истерию. Если шумиха и поднимется, полагал он, то быстро сойдет на нет.

— Ни одна книга не способна вызвать волнения и беспорядки, — уверенно заявлял он перед публикацией индийской журналистке Шрабани Басу.

Тремя годами ранее в кинотеатрах показывали фильм «Моя прекрасная прачечная» по сценарию Ханифа Курейши , британца с пакистанскими корнями. Поднятые в фильме острые вопросы не понравились некоторым британским и американским мусульманам, и они вышли на улицы. Правда, протестовали они очень мирно и очень недолго. Кроме того, в восьмидесятых годах, в эпоху разгула скинхедов, ополчившихся на «пакисов», выходцев из Пакистана, Рушди был любимцем лондонской публики: мало кто с таким бесстрашием обличал фанатизм и непримиримость. Выступая на телеканале Channel 4 в 1988 году, Рушди открыто заявил: «И британская мысль, и британское общество всё еще бредят империализмом. Идея империализма не вытравлена ни из крови британцев, ни из их костей. Она до сих пор там, ждет момента, когда нечистоплотные люди воспользуются ею для своих безнравственных целей и поднимут ее на свои знамена».

В Индии развернулась предвыборная кампания, и правительство, возглавляемое премьер-министром Радживом Ганди, запретило публикацию «Сатанинских стихов». Однако, никто не предполагал, что запреты на публикацию будут только множиться. В Соединенном Королевстве «Сатанинские стихи» включили в «шорт-лист» Букеровской премии (саму премию в тот год присудили  Питеру Кэри за повесть «Оскар и Люсинда» ), иранская пресса написала о романе несколько отзывов, а яростные попытки духовных лиц Саудовской Аравии запретить книгу во всём мире поначалу не имели успеха даже в странах Ближнего Востока. И вдруг плотину прорвало. В Кашмире и Исламабаде вспыхнули протесты, унесшие жизни нескольких десятков участвовавших в них людей. По улицам Болтона, Бредфорда, Лондона и Олдема промаршировали толпы, сгижающие на кострах богохульную, по их мнению, книгу. Оголтелые экстремисты пообещали взорвать нью-йоркское издательство «Викинг Пингвин».

Подтачиваемый болезнью аятолла Хомейни пребывал не в самом лучшем расположении духа. После восьми лет войны с Ираком, в ходе которой погибли сотни тысяч солдат и десятки тысяч мирных жителей, Хомейни вынудили «испить чашу с ядом» — согласиться на перемирие с правительством Саддама Хусейна и объявить о прекращении огня. Режим, восстановившийся в Иране после исламской революции, затрещал по швам. Впоследствии сын аятоллы Хомейни допускал, что его отец не читал «Сатанинских стихов», просто его соратники-муллы увидели в романе шанс восстановить пошатнувшийся авторитет Хомейни как в Иране, так и за его пределами, и привлечь к аятолле новых шиитов-последователей. Сообразуясь с этими мыслями, аятолла Хомейни издал фетву, призывавшую к физической расправе с Рушди. В аналитическом разборе «От фетвы к Священной войне»   Кенан Малик написал, что «фетва была признаком слабости, а не силы» и сыграла на руку политикам, а не истинно верующим.

Журналист «Би-Би-Си» позвонил Рушди домой и спросил: «Как чувствует себя человек, приговоренный аятоллой Хомейни к смерти?»

«Как живой мертвец, — ответил Рушди. — Мертвец, которому осталось жить от силы день-два». С таким ощущением ему придется жить долгие и долгие годы. Из рассказчика историй Рушди сам превратится в историю. В легенду. В ожесточенную полемику.

Поговорив с несколькими репортерами, Рушди отправился на панихиду по близкому другу Брюсу Чатвину , где встретился с собратьями по перу. Кто-то сочувственно жал ему руку. Кто-то пытался утешить забавным анекдотом. «Через неделю соберемся здесь тебя отпевать!» — схохмил Пол Теру . Позже, в письме Рушди, оправдываясь за неуместную издевку, Теру объяснит, что «поначалу воспринял фетву как глупую шутку, такую же смехотворную, как проклятие президента Гаити Франсуа Дювалье, «Папы Дока», истыкавшего иголками восковую фигурку Грэма Грина , посмевшего написать Комедиантов ». После церемонии Мартину Эмису попался на глаза журнал с крикливым заголовком «Покончить с Рушди — приказ аятоллы», и он подумал: «С этой минуты Салман — заложник прессы».

Следующее десятилетие Рушди скрывался в подполье, находясь под бдительной охраной Особого подразделения лондонской полиции. Имя Рушди не сходило с первых полос газет. Угрозы не прекращались. Кто-то поддерживал Рушди. Кто-то выливал на него ушаты грязи. Настоящие друзья — Боб Буфорд , Эмис, Джеймс Фентон , Иэн Макьюэн , Найджела Лоусон ,  Кристофер Хитченс и многие, многие другие — остались его верными соратниками. Однако нашлись и те, кто счел Рушди виновным в постигшем его несчастье. Принц Чарльз на званом ужине, на котором присутствовал Эмис, открыто высказался против Рушди. «Не ждите благодарности от людей, чьи святые верования вы оскорбляете», — постановил он.  Джон ле Карре посоветовал Рушди изъять роман из продажи, «пока буря не утихнет».  Роальд Даль заклеймил Рушди «опасным оппортунистом, сознательно напросившимся на неприятности и получившим по заслугам». Принявший ислам певец и композитор Кэт Стивенс, известный по хиту «Поезд мира», высказался более резко: «В «Коране» написано ясно — очерняющий Пророка да заслуживает смерти». Жермен Грир , Джордж Стайнер , Оберон Во не скрывали своего разочарования новым произведением Рушди. Так же, как не скрывали своего разочарования бывший президент США Джимми Картер, министр иностранных дел Великобритании и архиепископ Кентерберийский.

Среди недоброжелателей Рушди укоренился образ наглеца, который издевается над чувствами мусульман и воспринимает как должное огромные суммы, выделенные правительством на его охрану. Историк  Хью Тревор-Ропер заметил: «Я буду только рад, если какой-нибудь англичанин, исповедующий ислам, сочтет манеры Рушди неподобающими и подстережет его в темном закоулке, чтобы поучить уму-разуму. Надеюсь, урок пойдет впрок, и в следующий раз Рушди будет использовать свое перо более осмотрительно. Общество от этого только выиграет, а литературный мир не пострадает».

К сожалению, литературный мир страдал. Из-за чудовищной фетвы страдали ни в чём неповинные люди. В разное время в разных концах света были совершены покушения на переводчиков романа «Сатанинские стихи». Итальянский переводчик Этторе Каприоло отделался легким ранением. Японский переводчик Хитоси Игараси был заколот насмерть. В норвежского издателя Уильяма Найгаарда несколько раз стреляли из пистолета, и он только чудом остался в живых. Книжные магазины от Лондона до Беркли закидывали зажигательными бомбами. Всё это происходило на фоне молчания многих научных сообществ, в том числе Шведской академии, ежегодно присуждающей Нобелевскую премию по литературе. Академия отказалась выступить с заявлением в поддержку Рушди и в течение долгих десятилетий не упоминала его имя.

Рушди погрузился в пучину отчаяния. Он разошелся с женой, романисткой Марианной Уиггинс. Он боялся за жизнь своего маленького сына Зафара. Он хорохорился только в первые дни. «Жаль, я не написал более дерзновенную книгу», — заносчиво бросил он журналистам в день, когда аятолла Хомейни издал фетву. Но когда жизнь его превратилась в «настоящий кошмар», ему стало не до веселья. Как странно всё получилось. Ведь, по сути, его роман был пронизан состраданием к обездоленным молодым людям — тем самым молодым людям, которые вечерами сжигали на улицах его чучело. «Нас оскорбили до глубины души», — кричали недруги Рушди и тут же, с не меньшим жаром уверяли, что «нас нельзя оскорбить, ибо мы выше любых оскорблений».

— Парадокс, — заметил Рушди. — Парадокс, как и вся моя жизнь.

Парадоксом была не только вся жизнь Рушди, но и мир вокруг него. Мир, где свобода достигла своего апогея. В 1989 году рухнула Берлинская стена, а вместе с ней развалился и Советский Союз, стойкий оплот коммунизма. Книга Рушди просто чуть-чуть предвосхитила свое время, время подъема радикального ислама и борьбы с ним; время засилья политкорректности и размышлений о границах свободы слова.

На некоторых молодых авторов роман Салмана Рушди оказал огромное влияние. Драматург, писатель и нынешний президент ПЕН-клуба Аяд Ахтар , рожденный в мусульманской общине в Милуоки, вспоминал, с каким негодованием многие его друзья и родные восприняли «Сатанинские стихи» Рушди. В то же время роман изменил жизнь самого Аяда.

— Я читал и не верил своим глазам, настолько всё это было для меня ново и неожиданно. С одной стороны, меня потрясла красота прозы, с другой, как правоверного мусульманина, меня задело панибратское отношение автора к Пророку. К концу книги я словно переродился. Наверное, схожие чувства испытывал бы глубоко верующий ирландский юноша-католик двадцатых годов, открывший для себя «Портрет художника в юности»  Джойса.

В суматохе и неразберихе конца восьмидесятых роман Рушди громче всех проклинали не те, кто читал его, а те, кто судил о нём по издевательским карикатурам и слухам. В мечетях по всему миру Рушди описывали как предателя и исчадие зла, даже не подозревая, что в своей книге он пытался разобраться с клубком проблем, с которыми мигранты-азиаты сталкиваются в повседневной лондонской жизни. Чтобы утихомирить разбушевавшиеся страсти, Рушди встретился с представителями лондонских мусульман и подписал декларацию, где заверял о своей приверженности исламу. В каком-то смысле это действительно было так: не веря в сверхъестественное и не воспринимая всерьез ортодоксальные нравоучения, он искренне уважал исламскую культуру и цивилизацию. В декларации он отрекся от высказываний своих выдуманных героев, бросавших хотя бы малейшую тень на Пророка Мухаммада, и поклялся приостановить публикацию романа «до тех пор, пока не будут исправлены все порочащие мусульманскую веру места».

Клятва Рушди не впечатлила Али Хаменеи, преемника скончавшегося аятоллы Хомейни. «Фетва останется в силе, даже если Рушди раскается и станет самым благочестивым человеком своего времени», — непреклонно заявил он. Одна из тегеранских газет посоветовала Рушди «готовиться к смерти».

Никогда прежде Рушди не испытывал подобного унижения. Он понял, что совершил ошибку, пытаясь умиротворить тех, кто жаждал его крови. Больше он подобной ошибки совершать не собирался. Он так описал свои чувства в «Джозефе Антоне»:

«Он должен был понять, что есть люди, которые никогда его не полюбят. Как бы тщательно он ни растолковывал свою работу, как бы ни разъяснял свои авторские намерения, они не полюбят его. Нерассуждающий ум, которым управляют не допускающие сомнений абсолюты веры, глух к доводам разума. Те, кто демонизировал его, никогда не скажут: «Надо же, он вовсе не демон, оказывается»… Но теперь нужно было четко сформулировать, за что он борется. За свободу слова, за свободу воображения, за свободу от страха, за прекрасное древнее искусство, которым ему посчастливилось заниматься. А еще за скепсис, за непочтительность, за сатиру, за комедию, за неблагочестивое веселье. Он никогда больше не будет уклоняться от необходимости защищать все это».

Рушди вынудили защищать не только свою жизнь, но и свою личность.

— Стараниями желтой прессы я из обычного человека и неплохого писателя превратился в «заносчивую посредственность, книги которой никто никогда не взял бы в руки, если бы не фетва». Меня затравили так, что я потерял свое «я». Мне пришлось отыскивать его заново. Сражаться за него. Мне помогла мама. Она частенько говорила, что самый лучший способ борьбы с неприятностями — это напрочь забыть о них. «У некоторых завалы памяти, — шутила она, — а у меня одни провалы».

Тяжелая колесница Судьбы проехала по жизни и творчеству Рушди, но Рушди не сломался. Другой на его месте бросил бы сочинительство. Или, в мстительном угаре, издал бы книгу, в которой выставил бы себя жертвой обстоятельств, напрашиваясь на сочувствие. Или, из страха обидеть хоть кого-то, написал бы малодушную книжонку, потакающую вкусам публики. Но Рушди не желал, чтобы фетва раз и навсегда определила его литературное будущее.

— Только вообразите — прилетает на Землю ничего обо мне не слышавший инопланетянин, идет в библиотеку и читает книги в хронологическом порядке. Вряд ли, одолев мой роман, он подумает: «Наверняка в 1989 году с автором этой книги случилось что-то ужасное». Книги живут собственной жизнью. Ты можешь их только написать. Остальное не в твоей власти.

В последние десятилетия многие в окружении Рушди неоднократно замечали, что самоцензура и страх ненароком обидеть окружающих всё более и более довлеют в современной культурной жизни.

— Сегодня ни у кого не хватило бы духу не то чтобы издать «Сатанинские стихи», но даже написать их, — утверждает Ханифа Курейши, друг и соратник Рушди.

В кромешном аду фетвы Салман публикует давно обещанную сыну Зафару книгу сказок, которые Салман выдумывал, пока купал сына в ванне. «Гарун и Море Историй»  вышли в 1990 году (Гарун — второе имя Зафара). В книге двенадцатилетний мальчик помогает отцу вернуть потерянный дар сказителя. «Минуту звезда счастья сияет вам — а в следующую ее и след простыл». Вот и у главного героя Рашида, Шаха Тарабара и веселого сказочника, всё идет наперекосяк: его бросила жена, и он лишился дара рассказчика. Вместо сказочных слов из его рта вылетает лишь «Кар, кар, кар». А еще против Рашида плетет злые козни Культмастер Безабана Хаттам-Шуд, тиран страны Чуп, «заклятый враг всех Историй и даже самого Языка... принц Молчания и Ненавистник Речи… Самые ярые его приверженцы превращаются в фанатиков: суровой ниткой зашивают себе губы, чтобы доказать свою преданность Безабану, и приносят себя в жертву, медленно умирая от голода и жажды…». Но всё заканчивается хорошо: Гарун побеждает тирана, и добро торжествует. «Мой папа никогда не сдается, — заявляет Гарун. — Невозможно перекрыть его Океан Историй». Так, в пику страху и творившейся вокруг него вакханалии, Рушди сочинил свою самую светлую и радостную книгу, аллегорию непреходящей силы искусства.

А затем приступил к автобиографии — смелой, аналитической и беспощадной. Отчасти она ему удалась, но лишь отчасти. В вышедшем в 2012 году романе «Джозеф Антон» Рушди ополчился на всех. Безжалостно осудил издателей, которые, отстаивая право на существование «Сатанинских стихов» и свободу писательского самовыражения, пошли на компромиссы и, ради защиты сотрудников, решили не переиздавать книгу. Кровожадно и свирепо выбранил трех своих жен — Марианну Уиггинс (вторую по счету жену), Элизабет Уэст (третью) и Падму Лакшми (четвертую). Пустился во все тяжкие и от критических замечаний перешел к откровенным оскорблениям, выставив себя перед публикой в не самом выгодном свете. «Джозеф Антон» отдаленно напоминает мне автобиографию Солженицына «Бодался теленок с дубом» . Не тем, что Рушди и Солженицын придерживаются схожих политических взглядов и обладают одинаковым темпераментом, а тем, что оба они, при всей их экстраординарной мужественности, подчас граничащей с героизмом, остаются при этом обычными людьми со своими слабостями и обидами.

И всё-таки в финале «Джозефа Антона» («Джозеф Антон», псевдоним Рушди, придуманный им по совету полиции, образован от имен Джозефа Конрада и Антона Чехова) мелькает лучик надежды. Надежды на избавление и прощение. «История его маленькой битвы тоже подходила к концу», и автор вместе со своим героем с воодушевлением расстается с прошлым и отправляется в плавание на поиски сюжета для нового романа.

«Ведь кто он такой, в сущности? Рассказчик сказок, создатель образов, творец того, чего нет на самом деле. Самое умное — отдалиться от мира комментариев и полемики и вновь посвятить себя тому, что он больше всего любит, искусству, с молодых лет завладевшему его сердцем, умом и духом, опять поселиться в краю «давным-давно, в незапамятные времена», в краю «кан ма кан» — «то ли было, то ли не было» — и пуститься в пешее путешествие к истине по водам выдумки».

В попытке оставить все неприятности позади, Рушди перебрался в Нью-Йорк.

Ночью 11 августа Хади Матар, молодой человек двадцати четырех лет, спал под звездным небом в парке образовательного центра Шатокуа. Его родители, Хассан Матар и Сильвана Фардос, уроженцы ливанской деревушки Ярун, расположенной на границе с Израилем, эмигрировали в Калифорнию, где и произвели на свет сына. В 2004 году Хассан и Сильвана развелись. Хассан Матар вернулся в Ливан. Сильвана с сыном и двумя дочерьми-близнецами переехала в Нью-Джерси и поселилась в двухэтажном коттедже в пригороде Фэрвью, отдаленном от Манхэттена мостом через реку Гудзон.

В 2018 году Хади уехал в Ливан навестить отца. Поначалу ему там совсем не понравилось.

— Не успел он приехать, как позвонил мне и попросился назад, — сообщила Сильвана репортерам из «Дейли Мейл». — Он гостил там четыре недели, но с отцом не поладил и чувствовал себя одиноким и несчастным.

Вернувшись в Нью-Джерси, Хади ударился в религию. Он замкнулся, стал нелюдимым и отстраненным. Часто осыпал мать упреками за то, что она не дала ему должного религиозного воспитания.

— Я мечтала, что из Ливана он вернется полным сил и энергии, завершит обучение, получит диплом, найдет работу, — причитала Сильвана.

Ее надежды не оправдались. Сын забросил учебу и, запершись в подвале, весь день спал, а ночью читал и играл в компьютерные игры. Вскоре он, правда, устроился на работу в ближайший супермаркет «Маршаллс», но уволился оттуда спустя пару месяцев. Снова засел дома и, бывало, неделями не разговаривал ни с матерью, ни с сестрами.

И вдруг случилось необъяснимое: Хади покинул родные стены и отправился за три километра в Северный Берген, район Нью-Джерси, где записался в спортивный клуб. Он увлекся боксом и каждый вечер послушно прыгал через скакалку, боксировал с грушей и участвовал в спарринге. К сожалению, спортивными талантами он не обладал. Владелец клуба, пожарный Десмонд Бойл, способный разговорить даже камень, потерпел с Хади сокрушительное фиаско.

— Совершенно бесцветный парень, — поделился со мной впечатлениями Бойл. — С вечно кислой миной на лице. Взглянешь на него и подумаешь, что у парня выдался самый худший день в его жизни или что он пару часов назад похоронил любимую собаку. Я пытался расшевелить его, но не сумел вытянуть из него ни слова. Он что-то прошептал мне в ответ, но я толком и не разобрал — что. Он постоянно держался особняком. Этакий волк-одиночка.

В начале августа Хади Матар отказался от членства в клубе, о чём сообщил Бойлу в электронном письме. В заголовке письма, рядом с именем Хади, красовался портрет Высшего руководителя Ирана Али Хаменеи.

О выступлении Рушди в Шатокуа Хади узнал из новостей в социальной сети. 11 августа он сел в автобус, шедший в Баффало, и оттуда, на такси, добрался до образовательного центра. Купил билет на лекцию Рушди и прогулялся по окрестностям Шатокуа.

— Я просто слонялся взад-вперед, — сказал он в коротеньком интервью для «Нью-Йорк пост». — Ничего особенного не делал, а ходил кругами туда-сюда, убивая время.

Миллат, один из радикально настроенных героев романа Зэди Смит «Белые зубы», присоединяется к воинствующей группировке «КЕВИН» («Крепкое Единство Воинов Исламского Народа) и вместе с единомышленниками направляется на демонстрацию против «зловредной» книги и ее автора.

- А ты читал ее? - спросил Ранил, когда они проносились мимо Финсбери-парка.
Повисал пауза.
- На самом деле я ее, в общем, не до конца прочел, но всем понятно, что это за дерьмо, ага?
Точнее, Миллат книгу даже не открывал.

Не открывал книгу и Хади Матар. Зато он видел выступление Рушди в ролике на YouTube.

— Он мне сразу не понравился, — заявил Хади журналистам из «Вашингтон пост». — Он нападает на ислам, на наши верования и нашу систему ценностей. Он — двуличный лицемер.

Встречи с читателями не были для Рушди в новинку. Он давно уже привык к публичным выступлениям — и к бесконечным чтениям своих романов, и к лекциям — и получал от них ни с чем не сравнимое удовольствие. В отличие от Генри Риза. Риз ужасно нервничал на сцене и, чтобы успокоиться, глубоко вздохнул и оглядел собравшихся. По счастью, лица присутствующих светились умиротворением, предвкушением интересной беседы и дружелюбием. Внезапно раздались быстрые шаги и напряженное сопение. Риз обернулся. Одетый во всё черное мужчина набросился на его друга Салмана Рушди.

— Поначалу я решил, что это какая-то дурацкая шутка, — вспоминал Риз. — Что какой-то безмозглый кретин разыграл ложное нападение в духе Уилла Смита и оскорбившего его жену комика Криса Рока. Но тут я увидел пятна крови на шее Рушди и на эмблеме Шатокуа. Увидел нож и руку, наносящую удары. На мгновение я оцепенел, а затем инстинктивно кинулся к нападавшему, толкнул его в спину и схватил за ноги.

В тому времени Хади Матар нанес Рушди двенадцать ударов ножом. Подоспевшему Ризу он попытался всадить нож в веко.

Сидевший во втором ряду у прохода врач, часом ранее завтракавший с Рушди на веранде, вскочил, взбежал по лестнице и ринулся в рукопашную. Он просил меня не называть его имени, но признался, что Риз, повалив Хади Матара, спас Рушди жизнь. Подоспевший полицейский заковал Хади в наручники и увел со сцены.

Истекающий кровью Рушди находился в сознании и лежал на спине. Его левая рука, исколотая ножом, покоилась на животе. Вокруг Рушди суетились пожарный и четверо врачей — анестезиолог, рентгенолог, терапевт и акушер. Двое докторов подняли ноги Рушди вверх, восстанавливая приток крови к телу. Пожарный одной рукой зажимал порезы на шее Рушди, а другой водил у него перед глазами.

— Не моргайте. Надо остановить кровотечение. Закройте глаза.

— Хорошо, — прошептал Рушди. — Я понял.

Левая рука Рушди напоминала кровавое месиво. Один из докторов ножницами отхватил рукав своего пиджака и, заткнув рану носовым платком, хотел перевязать руку писателя. Через пару секунд платок вымок от крови. «Кровь бьет фонтаном!» — воскликнул врач. Кто-то протянул ему рулон туалетной бумаги. «Я обмотал ею рану и изо всех сил затянул жгут».

— Что с моей левой рукой? — застонал Рушди. — Боль невыносимая.

К тому моменту он плавал в луже крови. Примчалась карета скорой помощи. Рушди подключили к капельнице, положили на носилки, выкатили из амфитеатра и поместили в вертолет, который доставил его в город Эри штата Пенсильвания, в медицинский центр «Хамот» Питтсбургского университета.

Рушди приехал в Шатокуа один. Его жена, Рэйчел Элиза Гриффитс, осталась в Нью-Йорке, но, получив сообщение о нападении на мужа, тотчас сорвалась с места и прилетела в Эри. Когда она вбежала в двери госпиталя, ее муж всё еще находился в операционной.

В Шатокуа царили уныние и смятение. Словно во сне, люди бродили по аллеям и паркам. «Образовательный центр Шатокуа казался мне единственным островком безмятежного спокойствия, — сказал мне один из врачей. — Я жил здесь, словно в раю. Но всё изменилось в один миг. Бессмысленное злодеяние никак не вписывалось в отдохновенный пейзаж Шатокуа, хотя вполне вписывалось в общую картину мира».

В больнице Рушди провел полтора месяца. После выписки он укрылся в четырех стенах, и лишь визиты к врачам — порой, два-три за день — вынуждали его покидать дом. Двадцать лет живший вольной птицей, он вновь задумался об охране.

В канун промозглого и дождливого Рождества я прибыл в офис Эндрю Уили, литературного агента Рушди. Вскоре раздался звук открываемой двери, и в комнату вошел Салман. Он поздоровался со мной и тепло приветствовал агентов, помощников и секретарей, с которыми не виделся много месяцев. В его речи сквозил легкий акцент, унаследованный от проживания в разных уголках мира, — в Бомбее, Лондоне и Нью-Йорке. С болью в сердце я глядел на Рушди: он сильно исхудал, его правую щеку бороздил шрам, его правый глаз скрывался под черной повязкой, а левая рука с поврежденным локтевым нервом висела плетью. Рушди говорил четко и внятно, хотя изрезанная губа немного скособочилась, а вот ослепший глаз доставлял ему немало хлопот. Чтобы читать книги, ему даже пришлось обзавестись Айпадом, позволяющим регулировать надлежащий свет экрана и размер шрифта.

Рушди снял пальто и сел на стул возле стола Эндрю Уили. Я поинтересовался, как его здоровье.

— Лучше, чем было, — сухо ответил Рушди. — Впрочем, принимая во внимание все обстоятельства, я просто везунчик. Даже самые глубокие порезы в конце концов заживут. Я уже могу сгибать большой и указательный пальцы, да и чувствительность в ладонь возвращается. Я прохожу интенсивную терапию, и врачи уверяют, что я быстро иду на поправку.

— Вы можете печатать?

— С трудом. Не хватает чувствительности в подушечках пальцев.

— Но вы продолжаете писать?

— Продолжаю, но очень и очень медленно. Правда, я убыстряюсь с каждым днем. Вот только со сном у меня большие проблемы. Постоянно вижу кошмары. Не само покушение, а какие-то жуткие и устрашающие образы. Надеюсь, вскоре они прекратятся. А вообще я в порядке. Сам встаю и сам хожу. Да, я в порядке, хотя некоторые части моего тела требуют постоянного врачебного присмотра. Что делать — я подвергся чудовищному нападению.

Рушди с улыбкой оглядел комнату.

— Как же я рад вернуться. Не в больницу, а в родной офис, к родным людям, к работе. Сколько незабываемых лет провел я в этом агентстве. Мне знакома здесь каждая мелочь. Как прекрасно прийти сюда и поговорить о литературе, о книгах, о моем новом романе «Город победы», обо всём, что так для меня важно…

Но даже увлекшись беседой о литературе и новом романе, Рушди нет-нет да и возвращался к фетве, три десятилетия довлеющей над ним, и к своему здоровью.

— Знаете, а ведь посттравматическое стрессовое расстройство — это не шутка. Мне безумно сложно писать. Всё, что я теперь пишу, никуда не годится. Хлам! Сегодня я это написал, завтра выбросил. Я словно заблудший младенец в лесной чаще… Меня никогда не пугал творческий кризис. У каждого случаются мгновения, когда совершенно ничего не приходит в голову. В такие дни я смеялся: «Подумаешь! Не приходит сегодня, придет завтра!» Если я чему и научился, достигнув семидесяти пяти лет и написав двадцать одну книгу, так это тому, что, если не опускать руки и не сдаваться, тебя непременно посетит вдохновение.

— И в последние месяцы оно вас посещало?

— Увы, нет. Я лезу из кожи вон, но пока ничего путного не выходит. Впрочем, совсем недавно я ощутил в себе некое брожение жизненных соков.

Рушди усмехнулся. Усмехнулся, словно угроза смерти, клевета и бесконечные поношения были всего лишь проходными эпизодами его жизни. Откуда он черпает силы? Откуда берет мужество жить дальше, не оглядываясь на прошлое, не вспоминая о лезвии ножа, прошедшем в миллиметре от его сердца?

— У меня прекрасный терапевт, — благоговейно произнес Рушди. — Мы с ним познакомились давно, до нападения. Он днем и ночью печется о моем здоровье. Знает меня как облупленного. Стоит мне сказать, где у меня болит, и он тут же принимается за дело.

— Все эти годы я всячески открещивался от навязываемой мне роли жертвы. — Голос Рушди зазвенел от убежденности, рожденной долгими и томительными размышлениями. — Я не собираюсь сидеть и ныть: «Кто-то пырнул меня ножом! Пожалейте меня!» Хотя порой мне так этого хочется… Да, мне больно. Но я хочу, чтобы люди, читающие мои книги, думали не обо мне и моей боли, а о рассказанных мною историях. Я хочу увлечь их повествованием, вскружить им головы, заманить в воображаемый мир.

— Возможно, люди устали от того, что я вечно выходил сухим из воды. Я постоянно раздражал их. Раздражал своей неуемной живучестью. Я должен был умереть, чтобы ублажить их. И вот теперь, когда меня чуть не зарезали, эти же люди прониклись ко мне любовью… Я понял, что вел себя неподобающе. Я не просто жил, но преуспевал всем на зависть. Катастрофическая ошибка! Пришлось получить пятнадцать ножевых ранений, чтобы ее исправить.

В больницу к Рушди приходило множество писем со словами любви и пожеланиями скорейшего выздоровления.

— Я пришла в ужас, — рассказывает нигерийская писательница Чимаманда Нгози Адичи . — Я не верила, что его жизнь до сих пор висит на волоске. Я две ночи не смыкала глаз, слала сообщения друзьям по всему миру и серфила интернет в поисках новостей о его самочувствии.

Тем временем на крыльце Нью-Йоркской публичной библиотеки собрались почитатели таланта Рушди и устроили стихийные чтения его романов.

Произошедшая с Рушди трагедия заставила многих писателей в очередной раз задуматься о проблемах свободы слова и творческого воображения.

— Нападение на Салмана многое прояснило, — полагает Аяд Ахтар. — Я всегда провожу грань между потенциальной опасностью свободы выражения и полетом фантазии. Их нельзя смешивать воедино. Они находятся на совершенно разных полюсах.

Всеобщая поддержка и беспокойство глубоко растрогали Рушди.

— Так приятно осознавать, что людям ты не безразличен, — признался он. — Я никогда не задумывался, как люди отреагируют, если на меня будет совершено покушение или если меня убьют… Мне страшно повезло. Меня переполняет огромная благодарность. Благодарность ко всем, кто поддерживал меня в трудную минуту — к врачам, к работникам скорой помощи, к пожарному из Шатокуа, остановившему кровотечение, к хирургам из больницы в Эри. Когда-нибудь я обязательно вернусь туда и скажу им «спасибо». А еще я безумно благодарен моим сыновьям Зафару и Милану, живущим в Лондоне, и моей жене Рэйчел Гриффитс. Пока я беспомощный валялся на койке, она ежесекундно заботилась обо мне: общалась с врачами, полицейскими и дознавателями, договаривалась о транспортировке меня из Пенсильвании в Нью-Йорк. Она заправляла всем, хотя больше всего на свете ей хотелось свернуться калачиком и разрыдаться.

— Вы сожалеете, что отказались от телохранителей, когда переехали в Нью-Йорк?

— Сам задаюсь этим вопросом и не знаю, как на него ответить. Я свободно прожил в этом городе более двадцати лет. Сожалеть ли мне о переезде сюда? Я написал немало книг. «Сатанинские стихи» стали моей пятой опубликованной книгой и четвертым опубликованным романом. А всего я написал двадцать одну книгу. Три четверти моей писательской жизни прошли под фетвой. Надо ли сожалеть о такой жизни?

— Кого вы обвиняете в покушении на вашу жизнь?

— Только того, кто на нее покусился.

— И больше никого? Даже проворонившую нападавшего охрану Шатокуа?

— Все эти годы я старался избегать резких суждений и обвинений, чтобы позже не раскаиваться в содеянном. Нет ничего хорошего в том, чтобы клеймить всех и вся. Я предпочитаю смотреть в будущее, а не копаться в прошлом. События завтрашнего дня гораздо важнее событий дня вчерашнего.

Сейчас Рушди сосредоточился на публикации «Города победы». Ему интересно, как воспримет новый роман читающая публика. Будет ли рассматривать книгу через призму недавнего покушения на его жизнь? По всей видимости, да. Книгу раскупят на ура. Помнится, точно так же, на «волне сочувствия и поддержки», взлетели, после изданной аятоллой Хомейни фетвы, продажи «Сатанинских стихов».

Мы обсудили новый роман Рушди, корнями уходящий в историю и мифологию Индии.

— Стоило мне услышать голос главной героини, и я начал писать, не отрываясь, как когда-то писал «Детей полуночи». Мой новый роман — роман-аллегория; роман о злоупотреблении властью и о национализме — двойном проклятии Нарендры Моди, нынешнего премьер-министра Индии, исповедующего индуизм… Надеюсь, роман хоть немного отвлечет читателей от моей личности. Я всегда полагал, что мои книги намного интереснее моей жизни, но мир рассудил иначе.

Хади Матара поместили в окружную тюрьму Шатокуа, что в деревушке Мейвилл, и предъявили ему обвинение по двум статьям: в попытке убийства второй степени и в нападении на Генри Риза. В общей сложности ему грозит тридцать два года тюрьмы. Но суд вряд ли состоится раньше следующего года.

— Довольно простое дело, как на него ни смотри, — уверен Джейсон Шмидт, окружной прокурор Шатокуа. — Заранее спланированное, ничем не спровоцированное нападение молодого человека, ранее не привлекавшегося к уголовной ответственности, совершенное на глазах более сотни свидетелей.

Интересы Хади Матара представляет государственный защитник Натаниэль Бароне. На судебном заседании, состоявшемся почти сразу после нападения на Рушди, Натаниэль Бароне присутствовал вместе со своим подопечным. Закованный в наручники Хади в черно-белой арестантской робе и коротко остриженными волосами и бородой, сидел на скамье с непроницаемым выражением лица. Он почти ничего не говорил. Лишь сказал, что не считает себя виновным. Бароне, в костюме и галстуке, возвышался рядом с Хади. Казалось, он не питал никаких иллюзий по поводу вердикта.

— Вам попалось совершенно гиблое дело, — посочувствовал ему я.

— Все так говорят, — пожал он плечами. — Мол, что толку защищать этого парня! Все видели, как он это сделал! Впрочем, у меня есть список из сотни свидетелей-экспертов, и я собираюсь проконсультироваться с ними по вопросам психологии и радикализма. Кроме того, я намереваюсь оспорить законность интервью, данного Хади Матаром представителю «Нью-Йорк пост». Вполне вероятно, интервью было неправомерно получено лицом, выдавшим себя за того, кем оно не являлось.

В редакции «Нью-Йорк пост» мне сообщили, что их журналист предъявил Матару все необходимые документы и перед интервью удостоверился, что «господин Матар полностью осознает, что говорит с представителем прессы».

Доподлинно неизвестно, действовал ли Хади Матар самостоятельно или по чьей-то указке, но иранские государственные СМИ не устают повторять, что одобряют его попытку убить Рушди. Месяц назад Хоссейн Салами, командующий «Корпуса Стражей Исламской революции», превознес «отважного Матара» и предупредил, что сотрудников французского сатирического журнала «Шарли Эбдо», подвергшегося в 2015 году вооруженному нападению экстремистов, «постигнет участь Рушди», если они не прекратят «глумиться» над аятоллой Хаменеи.

Когда я попросил Бароне прокомментировать интервью матери Хади Матара, жаловавшейся на сложные отношения с сыном, Бароне вздохнул.

— Неприятно читать исповедь матери, которую можно трактовать в негативном ключе по отношению к моему подзащитному, — заметил он и перевел разговор на другую тему. — Я навещал Матара в тюрьме, и он произвел на меня неплохое впечатление. Он очень прямодушный и уважительный молодой человек, желающий сотрудничать и общаться. Мы поговорили с ним, ни о чём не таясь. Если бы я не знал, кто он, я принял бы его за обычного юношу. В нём нет ничего из ряда вон выходящего.

Хади Матар ожидает суда в одиночной камере. Читает «Коран» и другие религиозные книги.

— Я пытаюсь достучаться до него, но это не легко, — посетовал Бароне. — Когда человека помещают в клетку, в тюрьму, человек может потерять всякую надежду и упасть духом. Но я всегда убеждаю клиентов, что надежда есть. Некоторым преступникам на всё наплевать, но Хади Матар относится к своему заключению очень серьезно.

— Он раскаивается?

— Пока нет.

— Да он просто идиот! — взорвался Рушди, когда я спросил его о Хади Матаре. Сообразив, что столь исчерпывающее объяснение меня не удовлетворит, он добавил: — Понятия не имею, как его воспринимать, — я ведь ничего о нём не знаю.

На краткий миг я словно воочию увидел, как автор, живой человек, сражается со своим извечным неприятелем — вымышленным и ускользающим от него персонажем.

— Я читал только его идиотское интервью в «Нью-Йорк пост», из которого можно сделать единственный вывод: давший его человек — идиот, - проворчал Рушди. - Я понимаю, что до суда далеко. Год, а то и полтора. Возможно, за это время я узнаю Матара немного лучше.

Пока длилось лечение Рушди, по его словам, «отдавал дань гребаному зомбоящику». Ничего и никого интересного он там для себя не обнаружил. Сериал «Белый лотос» Рушди обозвал «жутью», а документалку «Гарри и Меган» от «Нетфликса» — «пошлятиной». Зато его увлек Чемпионат мира по футболу. Его поразила игра сборной Марокко, противостояние француза Килиана Мбаппе и аргентинца Лионеля Месси и поддержка игроками иранских протестующих.

— Надеюсь, это станет переломным моментом для иранского режима! — провозгласил он.

Разумеется, рекламный тур для продвижения «Города победы» пришлось отменить. Однако Рушди надеется, что, уладив вопрос с охраной и набравшись сил, он всё-таки доберется до Лондона к премьерному показу «Елены», своей пьесы о Елене Троянской.

— Если начистоту, то я наперед не загадываю. Буду поспешать медленно, двигаться шаг за шагом и так — покуда не упаду.

Когда пару недель спустя мы связались по «Зуму» и вернулись к теме сочинительства, Рушди признался:

— Я больше ничего не умею делать. Я и хотел бы иметь какие-нибудь навыки, но у меня их попросту нет. Всегда завидовал писателям наподобие Гюнтера Грасса, обладающим второй профессией. Вот Гюнтер Грасс был писателем и художником. Сердце замирает, как представлю, что после целого дня сражения с фразами, можно встать из-за стола, выйти на улицу и отправиться в мастерскую, чтобы заняться совершенно иным видом творчества. Но у меня никакой побочной деятельности нет. Я умею только сочинять. И если в моей голове крутится интересная история, я не пожалею времени, чтобы облечь ее в слова на бумаге. Когда в моей голове зарождается книга, всё в этом мире встает на свои места… Безумно удручает идти к своему рабочему столу, как на плаху. Кто знает, вернется ли ко мне способность сочинять, но я жду и надеюсь. Каждый день я борюсь за свое творчество.

Рушди оглядел стол и взмахом руки указал на забитые книгами полки, обрамляющие его кабинет.

— Всё хорошо, пока я сижу здесь, — сказал он. — Пока мне есть, о чём размышлять, я могу отвлечься от окружающего мира. Само собой, внутренний мир неразрывно связан с миром внешним, но когда ты творишь, ты забываешь обо всём на свете.

Книгу в стиле Кафки и Манна Рушди отложил до лучших времен и сейчас раздумывает над продолжением «Джозефа Антона».

— Когда эта мысль впервые пришла мне в голову, я возмутился. У меня создалось ощущение, что эта книга навязывается мне извне — словно, подвергшись нападению, я просто обязан про это нападение написать. Однако проходили недели, а мысль о продолжении «Джозефа Антона» не покидала меня.

Обычно книги Рушди напоминают красочную экранизацию, снятую с голливудским размахом, однако для описания трагедии в Шатокуа, длившейся несколько минут, он предполагает воспользоваться более «камерными» средствами и изменить манеру повествования. Несколько отрешенный главный герой «Джозефа Антона», описывающий свою жизнь в третьем лице, здесь абсолютно не подходит.

— Это событие имело ко мне прямое отношение, — завил Рушди. — Когда кто-то полосует меня ножом, отстраниться от происходящего невозможно. Потому что это происходит непосредственно со мной. Потому что это — моя история. И я в ней — главный герой.

Дэвид Ремник

«Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ».