«Она любила поболтать, казалась беззаботной», — Джеффри Евгенидис о няне, которая вдохновила его на «Девственниц-самоубийц»

Как писатель он был в тупике, но внезапная переписка с девочкой-подростком из Детройта все изменила. Потрясающая история о резонансном дебютном романе из первых уст

«Хотя я решил стать писателем в 16 лет, я никогда не торопился опубликовать что-либо из своих работ.  Вирджиния Вулф говорила, что не нужно публиковать романы до тех пор, пока тебе не исполнится 30, и мне казалось, что она права. Не нужно публиковать наивную, автобиографичную историю о взрослении, о приобретении писательского опыта. Дождись подходящего момента, улучши свои навыки и, будучи взрослым, опубликуй что-то, что не заставит тебя краснеть.

Эта философия шла на пользу 20-летнему мне. Но чем ближе был мой 30-й день рождения, тем беспокойнее я себя чувствовал. «Чем ты занимаешься?», — спрашивали меня люди на вечеринках в Нью-Йорке. «Я писатель». «Я мог читать что-то твоего авторства?» Когда я называл единственную историю, которая попала в малоизвестный литературный журнал, мои собеседники неуверенно кивали и отходили от меня.

Почему я не опубликовал хоть один роман? Дело было не в том, что я не пытался. К тому моменту я начал и не сумел закончить как минимум три романа, но написал дюжину коротких рассказов. Все, над чем я работал, получало отказ в издательствах или, как произошло (и до сих пор происходит) с большинством моих текстов, со стороны моего внутреннего редактора, который не позволял показать это кому бы то ни было.

Существует аксиома, что писатель, не публикующий свои работы, не имеет ни малейшего понятия, почему он этого не делает. Если бы ты знал, в чем проблема, ты бы ее решил. В моем случае проблема была парадоксальна: я избегал себя, но в то же время был зациклен на себе. Большая часть того, что я писал будучи студентом или уже после, вообще не была автобиографичной. Я писал истории с точки зрения монаха-трапписта или  Эзры Паунда времен его нахождения в тюрьме, куда он попал за поддержку фашистского режима во время Второй мировой войны. Вероятно, это были бы прекраснейшие рассказы, будь я монахом или Эзрой Паундом.

Когда я все же пытался писать о том, что творится в моей душе, я преувеличивал свои муки и страдания. Даже не подозревая об этом, я говорил о взгляде экзистенциалистов на состояние человека. Противостояния, в которые были втянуты мои персонажи, были противостояниями личности и пустоты. У них не было родных. Они не знали своих корней. Если им повезло быть названными, их имена никогда не были греческими.

Однажды ночью, когда я приезжал домой в Детройт, я разговорился с девушкой-подростком — няней моего племянника. Она была разговорчивой, типичной девчонкой со Среднего Запада, казалась вполне беззаботной, но за те пять минут, что мы болтали, она ни с того ни с сего рассказала мне, что она и ее сестры пытались совершить самоубийство. Я в ужасе спросил «почему?». «Я не знаю», — ответила она. «На нас просто очень сильно давили». Это было все, что я узнал, пока моя невестка не пришла за малышом и не позвала меня ужинать. Больше я никогда не разговаривал с этой девушкой.

Природу самоубийства — его внезапность, жестокость, равнодушие — я познал примерно за 12 лет до этого разговора, во время учебы в колледже. Один из курсов, которые я посещал, назывался «Введение в восточные религии». Мы сидели в большой аудитории и писали конспекты. Раз в неделю мы могли обсудить материал, и мой энтузиазм относительно обсуждаемого предмета (а я в то время с головой погрузился изучение общих черт восточных и западных религий) убедил одного из студентов, что я не понаслышке знаю, о чем говорю. По крайней мере знаю достаточно для того, чтобы однажды он внезапно пришел в мою комнату в общежитии.

Он хотел узнать ответы на вечные вопросы. Существует ли бог? В чем смысл жизни? Я пригласил его войти, но он так и стоял в дверном проеме, уставившись на меня. Он казался немного возбужденным, отчаянно желающим узнать правду, но для колледжа такое состояние не является чем-то необычным. Я рассказал ему все, что мог, то есть почти ничего, и он ушел. На следующий день в ресторане, где он работал после учебы, он взял нож для суши со стола и вспорол себе живот. Только узнав о самоубийстве моего однокурсника я понял, в каком сильном отчаянии он приходил ко мне. Он надеялся, что я дам ему причину продолжать жить. А я полностью провалился.

После возвращения в Нью-Йорк я продолжал думать о разговоре с няней. История о сестрах, которые по загадочным причинам решили все вместе совершить самоубийство, казалась мне законченной идеей для романа. Впрочем, я понятия не имел, как писать эту книгу (да и вообще любую книгу, если уж на то пошло), так что на этом все и закончилось.

Прошло больше года. Зимой, сбегая от Нью-Йорка и моего приостановленного развития в качестве писателя, я отправился в Египет. Мы с моей тогдашней девушкой провели несколько дней в Каире, посещая пирамиды в Гизе и рассматривая мумии в Египетском музее. Затем мы взошли на миниатюрное судно с 30 другими пассажирами и отправились в круиз по Нилу.

Однажды, после вечерней прогулки по палубе, когда мы рассматривали проплывающие мимо пальмы и деревни, я спустился в каюту и написал то, что впоследствии стало первым абзацем «Девственниц-самоубийц» . Из этого абзаца в итоге получилась целая книга. Я понял как хорошо звучит повествование от первого лица множественного числа, которое в то время использовалось настолько редко, что некоторые критики говорили, будто я придумал этот прием, но это на самом деле неправда.

Этот первый абзац дал старт всему сюжету, сообщив в первом же предложении о том, что все пять сестер Лисбон в течение одного года совершили самоубийство. И стало понятно, что рассказчики — некие парни с их воспоминаниями о подростковом периоде жизни девушек — не могли знать всё. Чтобы получить хоть какую-то информацию о сестрах Лисбон, мальчишки должны разговаривать с другими людьми, заглядывать в личные дневники, следить за ними и по несколько раз прокручивать в голове те редкие моменты, когда девушки напрямую обращались к ним.

В процессе написания первой книги очень полезно ставить себе определенные рамки. В то время я не мог залезть в женскую голову и представить все события с их точки зрения, раскрыть их внутренние переживания. Отказавшись от необходимости показать ситуацию со всех сторон, я сократил количество того, что мне необходимо было выяснить. В целом получилось неплохо, учитывая, что мои ресурсы для поиска информации были ограничены.

Еще одна вещь, которой поспособствовали особенности повествования, — это направление моего внимания на внешние признаки. И хотя я толком ничего не знал о собственной психологии, я знал довольно много о людях, живших по соседству со мной в моем детстве, и о том, что происходило на нашей улице. Я рос, ходил в гости к своим друзьям и наблюдал за тем, какой жизнью они живут. Это была своеобразная форма всезнания, достигнутая благодаря не внезапному обретению толстовской проницательности, а простому проживанию в одном месте и наблюдению за всем происходящим.

Иронично, но в процессе написания истории о той среде, которую я считал недостойной литературного описания, я придумал то, что действительно привлекло читателей. В литературе писатель приходит к общему через частное. Я мог писать о жизни безымянного пригорода в Мичигане в 1970-х годах, но когда книга была опубликована, читатели со всего мира говорили мне о том, что узнали в описании свои сёла и города.

Я написал эту книгу еще до того, как стал «писателем». Никто не ждал ее выхода. Никого не волновало, закончу я ее или нет. Я писал сразу начисто, писал урывками в ходе рабочего дня с 9 до 5, по два часа вечером в будни и по четыре часа в субботу и воскресенье. В каком-то смысле я даже не знаю, как вообще написал ее. Не то что бы мне ее кто-то диктовал или я писал ее без осознанных усилий. Она получилась благодаря тому, что я обнаружил внутри себя идеи и мыслеи, о существовании которых даже не знал, и благодаря тому, что уловил определенные подтексты и привел их в нужную форму.

Не так давно я получил письмо от учителя в старшей школе в Нью-Джерси. Он написал, что на протяжении 10 лет включает «Девственниц-самоубийц» в школьную программу, и это приносит свои плоды. Однако недавно несколько учеников подняли вопрос о том, как это я, мужчина, решил, что «знаю», каково быть девочкой-подростком. Учитель спрашивал, как им лучше это объяснить.

В ответном письме я сказал, что хоть я, будучи писателем, и не согласен с требованием «не суй нос в чужие дела», в конкретно этом случае я не нарушил его. Повествование в «Девственницах-самоубийцах» ведется от лиц мужского пола. Мальчишки, потерявшие голову от сестер Лисбон, довольно мало о них знают. Вся суть в их некомпетентности.

Многие из тех, кто пишут мне, говорят о том же, но в более приятном смысле. Они интересуются, как такой парень как я мог понять, что значит быть девочкой. Им я отвечаю то же самое: это только кажется, что я знаю. За долгие годы я понял, что стиль повествования (а так же извращенное внимание к девочкам со стороны мальчиков) создаёт негативный эффект недосказанности, на который читатели могут проецировать свои фантазии. Жизнь девочек Лисбон никогда не показывается изнутри: их ментальные и эмоциональные переживания строятся на предположениях и недопонимании. Правда об их жизни, в том числе о самоубийстве, в конечном итоге остается неизвестной.

Я не знаю, из-за чего это, но читатели до сих пор находят себя в персонажах моей книги, поколение за поколением, точно так же как я нашел себя-писателя 30 лет назад. Написание этой книги ничуть не упростило написание следующей. Но с того момента я знал, что нужно делать: обращать внимание на мир в целом и на то, кем я являюсь в нем — воплощенной душой, особенной, нестандартной, но не главным героем и не ответственным за судьбы всех остальных».

Джеффри Евгенидис

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ