Кто же эта Тэффи? Открывая заново одну из величайших русских писательниц

Автор: Мария Блоштейн

Ее имя не так уж и известно на Западе. Но некогда Тэффи была русской литературной суперзвездой. Конечно же, Тэффи не было ее реальным именем. Надежда Лохвицкая говорила, что взяла такой комично звучащий и андрогинный псевдоним на счастье. На ее долю выпало даже больше счастья, чем она предполагала. Она родилась в 1872 году в родовитой петербургской семье, где литература и поэзия были неотъемлемой частью жизни (ее старшая сестра Мирра Лохвицкая добилась признания своими стихами, за которые ее окрестили «русской Сафо»). Тэффи обладала острым, ярким, живым умом и невероятным личным обаянием. Она начала публиковаться в тридцать с небольшим лет и пробовала себя в различных жанрах, но ее короткими рассказами – едкими и юмористическими наблюдениями современного общества, – зачитывались все, от прачек и студентов до чиновников. Эти-то рассказы и снискали ей славу, беспрецедентную в дореволюционной России.

Когда царя Николая II спросили, каких писателей он хотел бы включить в антологию русской литературы, которую должны были выпустить к 300-летию правления Романовых, он ответил: «Тэффи. Ее одну. Остальных не нужно». С другой стороны политического спектра, большим поклонником Тэффи был Владимир Ленин, с которым она сотрудничала в 1905 году в непродолжительно издававшейся газете «Новая жизнь». Шуткам Тэффи подражали во всех петербургских салонах. Продавались конфеты «Тэффи» в разноцветных коробках, духи «Тэффи». (К чести Тэффи стоит сказать, что она и думать не позволяла себе об этих вещах, особенно после того, как она объелась до тошноты килограммом конфет «Тэффи», устав, по ее словам, от своей популярности.) Ее называли «Чеховым в юбке», литературным преемником Гоголя, королевой русского юмора, королевой смеха.

Она покинула Россию в 1919 году, во время «красного террора», когда большевистская революция начала пожирать собственных детей. Но успех все еще сопутствовал ей. Она оставалась литературной знаменитостью номер один, собирая в Париже полные концертные залы русских эмигрантов, жаждущих услышать, как она читает свои рассказы. Эмигрантский литературный мир, который был куда более привередлив, чем в царской России, осыпал ее любезностями; ее рассказам были рады в русскоязычных журналах всего мира – от Берлина до Харбина. На Тэффи слетались, как пчелы на мед. Когда ее книги «вернулись» в Россию после краха Советского Союза, это событие отмечали как возращение утраченной жемчужины русского юмора.

Прекрасная жизнь, как ни крути, не так ли? Но не совсем. Чуть ли не с самого начала жизнь Тэффи была окрашена в мрачные тона. Ее горячо любимый отец скончался, когда писательнице было всего двенадцать. У нее были трудные взаимоотношения со старшими братом и сестрой, в особенности с Миррой, знаменитой поэтессой, которую она ненавидела и которой завидовала. Ее брак с провинциальным адвокатом был неудачным, Тэффи бросила его и их трех маленьких детей ради литературной карьеры в столице. Она страдала тем, что позже назвали неврастенией, но которое больше было похоже на сочетание приступов депрессии и обсессивно-компульсивного расстройства. Тэффи говорила Ирине Одоевцевой, поэту и своей близкой подруге, что считает окна в каждом здании, мимо которого проходит, складывает цифры на каждом номерном знаке, который видит, и прочитывает все вывески дважды – сначала как обычно, потом задом наперед – и все это было для нее сущей пыткой. Она пережила две революции, гражданскую и две мировые войны – последнюю в оккупированном нацистами Париже. Ее последней любовью был женатый состоятельный мужчина, который потерял все из-за обвала фондового рынка в 1929 и так и не смог оправиться от этого удара; Тэффи заботилась о нем много лет вплоть до его смерти. До конца своих дней она страдала не только от всевозможных психических недомоганий, но и от гнетущего одиночества. Она умерла в 1952 году.

В литературной же жизни Тэффи стала жертвой невероятно успешного, но крайне ограниченного образа. Остроумная, элегантная, проницательная, добросердечная Тэффи и ее уморительные истории о слабостях и недостатках всех российских сословий пользовались огромным спросом. Однако редакторы и читающая публика хотели – и готовы были платить хорошие деньги – только за Тэффи, которую знали. И что хуже всего, они воспринимали ее рассказы как веселые, даже когда они были явно трагическими. Тэффи даже подверглась нападкам в прессе за то, что она якобы высмеивала одного из самых своих трогательных персонажей – неграмотную крестьянку Явдоху, потерявшую сына в Первую мировую войну, но из-за своего простодушия не понимающую, что произошло. Стоит ли говорить, что автор вовсе не смеялась над горем бедной женщины, а, наоборот, хотела заострить на этом внимание. (В связи с этим случаем ее сборник рассказов 1916 года вышел с предупредительной этикеткой, где читателям сообщалось, что некоторые рассказы не стоит воспринимать как смешные.) Спустя годы, в Париже, Тэффи попросили прочитать лекцию об аскетизме перед большой эмигрантской аудиторией. Она подготовила серьезную научную лекцию, но, когда начала ее читать, в зале раздались смешки. Вскоре смешки переросли в хохот. Когда красная от смущенная Тэффи закончила, зал разразился продолжительными овациями. Мнение зала было единодушным: «Только Тэффи могла прийти с такой забавной вещицей!»

Тэффи страдала от своего амплуа юмористки. Ей не терпелось сказать, что даже самый веселый из ее рассказов – это маленькая трагедия, поданная в юмористическом ключе. Тонкое понимание абсурдности, комичности мелочей жизни помогало ей выделять высокодуховные стороны нашего существования, но основным предметом ее внимания всегда была, подобно великим русским писателям XIX века, человеческая натура сама по себе: зачем мы живем и почему?

Запрещенная в России, никому не известная на Западе и часто не понимаемая приятелями-эмигрантами, Тэффи, казалось, должна была быть предана забвению еще до своей смерти. Но в последние десятилетия фортуна вновь повернулась к ней лицом. А сейчас ее будущее выглядит действительно светлым благодаря двум сборникам – «Толстой, Распутин, другие и я: лучшее из Тэффи» и «Воспоминания: от Москвы до Черного моря» знакомят англоязычных читателей с Тэффи во всей ее восхитительной сложности.

«Лучшее из Тэффи» включает в себя короткие авторские наброски, начиная с ее ранних юморесок и заканчивая портретами известных людей, которых она знала, некоторые из которых появились лишь в ее последнем, посмертном сборнике. Не все эти рассказы являются правдивыми воспоминаниями. А некоторые, такие, как «Валя» (1926) – из числа лучших рассказов Тэффи.

В рассказе "Валя" (1926) несчастная молодая мать пытается строить отношения со своей предприимчивой трехлетней дочерью, постоянно вымогающей шоколадки. Мама покупает к Рождеству несколько украшений, но особенно ей нравится изысканный маленький ангел «с радужными слюдяными крылышками, весь в золотых блестках». Она решает сохранить его для себя и не вешать на елку, потому что Валя может его сломать. Но когда Валя чихает, мама паникует и изменяет свое решение:

…я не забочусь о ней. Я плохая мать.

И она вешает его высоко на елку, надеясь, что дочь не увидит. На долгожданном празднике Валя так хорошо себя ведет, что мама сама показывает ей ангела. Валя просит подержать его, и мама, тронутая таким отношением своей дочери к красоте, снимает его с елки и вручает Вале. Вдруг она видит, что Валя, оставленная со своей игрушкой, попыталась его съесть. Мама кидает в камин все, что осталось от ангела – сломанные слюдяные крылышки – и плачет.

Валя снисходительно гладит меня по щеке своей мягкой рукой, теплой и липкой, и утешает:
— Не плачь, глупенькая. Я тебе денег куплю.

Характерный для Тэффи юмор в рассказе строится на контрасте между взрослым видением мира и миром детским и проникает во взаимоотношения матери и ребенка. Все эти вещи опережают свое время, что дает ключ к пониманию того, почему рассказы Тэффи трогательны и забавны до сих пор. В «Вале» юмор трагический: внутренний конфликт в душе матери не разрешается, а усугубляется уничтожением ангела, чьи поломанные крылышки печально трепещут. Сможет ли мама дальше так жить? Разведется ли она и бросит свое дитя? Что будет с Валей? Все эти вопросы создают особую атмосферу, в которую читатель погружается задолго до конца рассказа.

Как и Чехов, Тэффи писала о детских мечтах, страхах и конфликтах с пониманием и состраданием. В изображенных ею портретах детей отсутствует слащавость и снисходительность. В рассказе «Лиза» (1927) маленькая рассказчица и ее сестра сталкиваются с тем, что дочка священника постоянно им врет. Эта ложь очевидна (у священника спрятано четыре золотых рояля, жена садовника родила двух щенят и скормила их своему мужу; у няни под периной лежит золото, и разбойники об этом знают), но вдохновенна. Когда она выводит из равновесия мир детей и все делается «таким особенным, таинственным и тревожным», она демонстрирует способность искусства преобразовать реальность.

В рассказе «Любовь» (1924) девятилетняя девочка по уши влюбляется в крестьянскую девушку, работавшую в имении ее родителей, и крадет для нее апельсин. Девушка, которая не знала, что апельсин нужно очистить, с отвращением швыряет его, надкусив горькую корку.

Все было кончено. Я стала воровкой, чтобы дать ей самое лучшее, что я только знала в мире. А она не поняла и плюнула.

Маленькая рассказчица узнает не только то, что может быть неправильно понята, но и что она должна защищаться от вторжений внешнего мира. Все эти рассказы вкупе с пикантным «Зеленым чертом» (1925) показывают детей, познающих окружающий их мир и пытающихся как-то с ним совладать.

Тэффи также с большой проницательностью писала о выдающихся личностях, которых она встречала на протяжении своей жизни, таких как Распутин, Толстой и Ленин, стремясь показать их «просто как реальных людей». Пожалуй, самый интересный из этих очерков – о Распутине , который остается одной из самых загадочных фигур своего времени: «в легенде жил, в легенде умер и в памяти легендой облечется». Сначала Тэффи показывает нам интриги и коллективную истерию, окружавшие его, тайную полицию, следившую за передвижениями Распутина, прячущихся информаторов и двойных агентов, и женщин, теряющих «всякое самообладание при одном имени Распутина». Затем она рассказывает о своем впечатлении, когда она увидела Распутина первый раз за ужином.

Был он в черном суконном русском кафтане, в высоких лакированных сапогах, беспокойно вертелся, ерзал на стуле, пересаживался, дергал плечом. Роста довольно высокого, сухой, жилистый, с жидкой бороденкой, с лицом худым, будто втянутым в длинный мясистый нос, он шмыгал блестящими, колючими, близко притиснутыми друг к дружке глазками из-под нависших прядей масленых волос. Кажется, серые были у него глаза. Они так блестели, что цвета нельзя было разобрать. Беспокойные. […] В этот первый момент показался он мне немножко озабоченным, растерянным и даже смущенным. Старался говорить "парадные" слова.

Распутин пытается использовать свои чары на Тэффи, говорит ей, что та должна прийти к нему, что он тоскует по ней. Он пишет ей полуграмотными мужицкими каракулями «Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит». Тэффи думает, что Распутин хочет сделать ее пешкой в своей игре, чтобы она «под его диктовку писала то, что ему интересно» в своей газете. Она сопротивляется, но понимает, почему другим это сделать трудно. Распутин – человек жалкий и противный, атмосфера, окружающая его, подобна болотной жиже, но от него исходит странная сила. Позже Тэффи узнает из газет, что Распутина убили, и тело его сожгли. Она сразу вспоминает их последнюю встречу, «черного, скрюченного, страшного колдуна» и его слова:

Сожгут? Пусть сожгут. Одного не знают: Распутина убьют, и России конец. Вспомни!.. вспомни!..

По крайней мере Тэффи показалось, что он был прав.

Воспоминания – самая большая работа Тэффи, по праву считающаяся лучшим из ее произведений. В предисловии она пишет, что это «простой и правдивый рассказ о невольном путешествии автора через всю Россию вместе с огромной волной таких же, как он, обывателей» в ужасном 1919 году, до того, как она села на пароход до Стамбула, навсегда покинув Россию. Книгу эту едва ли можно назвать дневником, скорее, тщательно продуманным, образным и богатым поэтическим рассказом. Переводу предшествует подробная аннотация Эдит Хабер, которая написала долгожданную критическую биографию Тэффи. Хабер пишет, что Тэффи хотела написать различные виды мемуаров о тех писателях, кто окружал ее в парижской эмигрантской колонии, превозносивших автора и резко критиковавших собратьев по перу. Тэффи

не делает себя героиней, предупреждает, что не считает себя более интересной, чем другие […], пишет о себе, как о совершенно обычной женщине – легкомысленной, мало чего понимающей, движимой больше эмоциями и наивными идеалами, нежели абстрактными принципами. Но когда это нужно, она сбрасывает маску, и читатели видят происходящее ее проницательным взглядом.

Что же делает это произведение таким замечательным? А то, что среди хаоса, ужаса, горя и страха Тэффи, тем не менее, замечает и ярко описывает легкомысленные, смешные и даже радостные эпизоды. Вот она застряла на «Шилке» – корабле, вскоре признанным негодным для плавания, который повезет пассажиров в Севастополь, если, конечно, не развалится по пути. Все на корабле должны нести трудовую повинность, но никто толком не знает, что же делать с Тэффи, поскольку, как кто-то выразился, они вряд ли заставят ее мыть палубу. Но оказалось, что мытье палубы было детской мечтой Тэффи, и ей просто не терпится начать. Такова Тэффи, столкнувшаяся с неизвестным, прошедшая через все виды террора – и которая не чувствует ничего, кроме счастья. Она думает, что добрая судьба пожалела маленькую девочку, которой она была, «устроила войну, революцию, перевернула все вверх дном и вот наконец нашла возможность – сует в руки косую щетку и гонит на палубу». Когда ей говорят, что она, наверное, устала, и должна прекратить, Тэффи категорически отказывается и думает, что они ей завидуют. В конце концов, ее просят остановиться, и не только из-за того, что она ужасно моет палубу, а еще и потому, что выглядит она при этом очень счастливой.

В одном из самых мрачных эпизодов своего путешествия Тэффи вместе со своими компаньонами – писателем Аркадием Аверченко и несколькими актрисами – направляется в Киев, но вынуждена ожидать открытия границ в маленьком городке, «осином гнезде», управляемом жестокой женщиной-комиссаром, терроризирующей всю округу, безнаказанно пытая и убивая. Импресарио Тэффи, незабываемый «псевдоним Гуськин», ухитряется добиться для всей группы разрешения на дальнейшее следование, после того как они дадут концерт для «дорогого пролетариата». До начала представления Тэффи смотрит сквозь кулисы на садистку комиссара, коренастую, коротконогую девицу,

с сонным лицом, плоским, сплющенным, будто прижала его к стеклу. […] И нет глаз, нет бровей, нет рта – все смазано, сплыло. Ничего «инфернального».

Затем Тэффи вспоминает бабу-судомойку, которая всегда вызывалась резать цыплят, и глаза которой напомнили ей глаза комиссарши. Пристально глядя на нее, она думает:

Все знаю. Скучна безобразной скукой была твоя жизнь […] Дотянула, дотосковала лет до тридцати, а там, пожалуй, повесилась бы, […] – такова песнь твоей жизни. И вот какой роскошный пир приготовила для тебя судьба! Напилась ты терпкого, теплого, человеческого вина досыта, допьяна. […] товарищи твои, […] – простые убийцы-грабители, чернь преступления. Ты им презрительно бросила подачку – шубы, кольца, деньги. […] Но я-то знаю, что за все сокровища мира не уступишь ты им свою черную, свою „черную“ работу.

Мрак и ужас всего этого действительно недостойны сожаления, но в этот исключительный момент Тэффи обращается в немом ужасе к Богу – горшечнику, слепившему «судьбу твою в непознаваемый рассудком час гнева и отвращения…»

Переводить Тэффи трудно. Роберт Чандлер, один из основных и лучших переводчиков Тэффи (наряду с Энн Мэри Джексон, Роуз Фрэнс и Элизабет Чандлер), пишет в своем великолепном примечании переводчика к «Воспоминаниям», что Тэффи – это поэт в прозе, и выражается

точно, напевно, с нежными модуляциями тона». […] Ирония, трагедия, абсурд вперемешку с приподнятым настроением иногда что-то подтачивают, иногда усиливают.

Обе книги являются продуктом совместного перевода (без сомнения, лучший способ работы), и результаты говорят сами за себя. Различные стили речи, встречающиеся в рассказах Тэффи – от детских голосов, крестьянской речи Распутина до идишизмов Гуськина – переданы бережно и аккуратно. Все эти моменты обычно практически незаметны для читателя, но, тем не менее, передают настроение, визуализируют события. Они, наконец, символичны и поэтичны и заслуживают большего внимания. Вот, например, описание «Шилки», идущей по волнам, когда ритмы и даже звуки русского языка точно и красиво переданы на английском:

The Shilka creaked and swayed. A black wave crashed dully against her side, then bounced back. It shattered the rhythm of the song; it was alien to the small, cheerful light shining out from the saloon into the dark night. The wave had its own deep and awful life; it had its own power and will, about which we knew nothing. Not seeing or understanding us, not knowing us at all, it could lift us, drag us, hurl us about. It was elemental; it could destroy

Поскрипывала, покачивалась «Шилка». Черная волна ударяла упруго и глухо. Разбивала ритм песни, чужая этому маленькому веселому огоньку, светящему из окна салона в темную ночь. Своя глубокая и страшная жизнь, своя неведомая нам сила и воля. Не зная нас, не видя, не понимая – поднимет, бросит, повлечет, погубит – сти-хи-я.

Эти две книги знакомят читателя с Тэффи во всех ее ипостасях. Некоторые надеются, что исполнится пророчество друга и поклонника Тэффи, эмигрантского поэта Георгия Иванова:

Тэффи-юмористка – культурный, умный, хороший писатель. Серьёзная Тэффи – неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться.

Мария Блоштейн получила степень доктора философии в Йоркском университете Торонто. Она также была сотрудником докторантуры в Колумбийском университете. Является автором книги «Создание иконы контркультуры: Достоевский Генри Миллера» (University of Toronto Press, 2007) и переводчиком таких произведений, как «Генеральная репетиция: история в четырех актах и пяти главах» Александра Галича (Slavica, 2009) и «Шуточка» Чехова (NYRB Classics, 2015).

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ