Читая Сьюзен Зонтаг в Париже

Автор: Лори Бристер (Lori Brister)
Перевод: Яна Батулина

Каждый раз, когда я читаю книгу о Париже, я осиливаю только первые пару страниц, после чего закрываю книгу, ощущая во рту приторный вкус сиропа, который губит даже талантливых писателей, когда они пишут о городе. Я сама написала довольно длинное сочинение о Париже, когда была моложе – и как все молодые писатели, я попала в эйфорический туман этого города. Поскольку я была юна, я с легкостью простила себе романтизацию парижских мостов, охоту за призраком Хемингуэя и эту жизнь-в-розовом-цвете (la-vie-en-rosing, от La vie en rose — песня, ставшая визитной карточкой Эдит Пиаф) длинной в целую страницу моей кожаной записной книги. Позднее, когда я стала старше, страх чрезмерного возвеличивания Парижа надежно удерживал меня от написания чего-либо о городе.

Читать о Париже, правда, мне все еще хотелось, поэтому я стала искать книги, читая которые, чувствуешь, будто действительно оказался в городе. Проблема в том, что все они похожи на сахарный сироп. Да, тут повсюду кучи собачьего дерьма и, если ты женщина, мужчины будут домогаться тебя, куда бы ты ни пошла, но Париж действительно романтичен и красив настолько, насколько вам рассказывают. Даже эти действительно неприятные моменты становятся теми недостатками, которые подчеркивают достоинства всего остального в городе.

Когда Сьюзен Зонтаг впервые отправилась в Париж в 1957 году, она почти не говорила по-французски, а круг ее знакомых состоял в основном из молодых американцев. Она часто посещала бары Сен-Жермен-де-Пре. Она слушала джаз. Часто ходила в картинные галереи и почти каждый день в кино. Будучи подростком, Зонтаг много читала Жида и Пруста, теперь же она жила в Париже, расходуя всю свою энергию, чтобы внедриться во французскую культуру и впитать ее всю без остатка. Десять лет спустя она вспомнит об этом как об очень слабом подобии жизненного опыта, но все же она говорила: «J’ai senti la ville» — «Я чувствовала город».

Как и Зонтаг, я приехала в Париж, еще будучи школьницей. Вернее, приехала я не совсем в Париж – я провела семестр в крошечной деревне, из которой я могла съездить в город на обед, провести там день и вернуться обратно к вечеру. Долина Луары была дешевле, чем Париж, и представляла собой наиболее тихую часть французской жизни. Я училась в американской школе, наполненной американскими учениками и американскими преподавателями, и всем нам с трудом давалось изучение французского, хотя лажали мы тоже в истинно американской манере. Потом мы ездили в Париж, чтобы найти ночные клубы, в которых пела Жозефин Бейкер, сады, где рисовал Пикассо, и бары, где Потерянное поколение (понятие, возникшее между Первой и Второй мировой войной: молодые люди, призванные на фронт в возрасте 18 лет, часто ещё не окончившие школу, рано начавшие убивать. После войны такие люди часто не могли адаптироваться к мирной жизни, спивались, заканчивали жизнь самоубийством, некоторые сходили с ума) окончательно теряло себя. А заканчивали мы, разумеется, в «Shakespeare and Company» (книжный магазин).

Потому что Париж – место, куда люди и по сей день отправляются, чтобы писать, рисовать, танцевать, спорить, злодействовать и восставать. Вы чувствуете это в каждом камне, в каждом уличном закоулке. А если вы вдруг забудете, удобно размещенные указатели всегда напомнят вам, что вы стоите прямо напротив квартиры Сартра или на том самом месте, где были повержены французские революционеры. Ici est tombé… (начало надписи на памятных табличках – досл. с фр., «здесь пал»)

Именно поэтому так сложно писать о Париже и еще сложнее читать о нем, потому что не существует способа точно выразить эту смесь вдохновения и отчаяния – жажду найти гения, которого вы можете схватить, как тень Питера Пэна, и зафиксировать на страницах своей книги.

С Зонтаг я впервые познакомилась через ее книгу «О фотографии», когда писала докторскую диссертацию о взаимосвязи визуальной культуры и истории туризма. Я только начала исследование, мысленно нахваливая себя за оригинальность моих теорий, когда обнаружила, что Зонтаг изрыла эту тему вдоль и поперек. Она пишет:

Фотография развивается в тандеме с таким характерным современным занятием, как туризм. <…> Сейчас кажется неестественным не брать фотоаппарат с собой в путешествие. Фотографии являются неопровержимым доказательством того, что путешествие действительно было, план был выполнен и удовольствие было получено.

Ах, а я-то имела в виду не только то, что туризм и фотография неразрывно связаны, но и то, что фотография позволяет туристам создавать эстетическое расстояние между собой и тем, что они фотографируют. Так что, может быть, мне и удастся сказать что-то новое!

Я продолжила читать:

Большинство туристов вынуждены помещать камеру между собой и всем тем, что они замечают вокруг. Не зная другого варианта, они делают снимок. Это формирует опыт: остановка, фотография, продолжение движения.

В 1977-м, еще до моего рождения, Зонтаг уже выразила все, что я хотела сказать, да так красноречиво, как мне никогда бы не удалось. Понадобились годы писательской практики и исследований, чтобы сказать что-то новое о фотографии и выйти из тени Зонтаг. Я даже не до конца уверена, что у меня получилось. То же относится и к Парижу.

К началу 60х, спустя совсем немного времени после ее первого визита в Париж, идеи Зонтаг об искусстве, литературе и кино превратились в новаторские эстетические теории, которые сделали ее одной из самых влиятельных женщин-интеллектуалов XX века. Ее эссе 1964 года «Против интерпретации» напомнило мне мою собственную философию искусства, которая сформировалась благодаря чтению Вирджинии Вульф и Т.С. Элиота.

Зонтаг хоть и была постмодернисткой, но продолжала традицию модернистов ценить форму выше качества. Восприятие искусства или литературы через призму Фрейда или Маркса для нее означало отрицание или даже предательство самой идеи искусства (это была эпоха до Фуко, и она несомненно оказала большое влияние на поздние работы Зонтаг). В «Против интерпретации» она пишет следующее:

Напротив, это привычка приближаться к произведениям искусства, чтобы понять их, поддерживает идею о том, что на самом деле существует такая вещь, как содержание произведения искусства.

Это кажется странным аргументом для того, кто сделал свое имя как критик, но Зонтаг, как и Париж, полна противоречий.

Для меня Зонтаг стала кем-то вроде ролевой модели. Она являла собой голос Женщины, отчетливо вырывающийся из привычного хора мужчин-интеллектуалов и нисколько в нем не тонущий. Она была и остается ЛГБТ-иконой, и это также сильно повлияло на мое становление как молодой лесбиянки, пытающейся обрести свой собственный путь в мире слов.

Когда я была в Париже последний раз, я вновь посетила «Shakespeare and Company». Если он и изменился, то совсем чуть-чуть. Там стало немного чище. По соседству открыли еще одну кофейню и, хотя сервис там медленнее, чем привык среднестатистический американец, они, безусловно, будут рады обслужить и их. Кофе стал гораздо лучше с последней моей чашки, которая представляла собой грязную, наполовину наполненную чем-то горьким и маслянистым банку из-под джема «Bonne Maman», в которую плеснули чуть-чуть прокисшего молока, комки которого грустно бултыхались на поверхности, а чуть позже шли ко дну.

Джордж Уитман, покойный основатель книжного магазина и святой покровитель всех американских хулиганов в Париже, в воскресные утра подавал в своей квартире на верхнем этаже блины по-английски для всех тех, кому посчастливилось быть приглашенным. Он был грубым, неуклюжим и даже специально подпаливал волосы каждую неделю, потому что считал поход к парикмахеру слишком дорогим делом.

Его квартира, заставленная книгами от пола до потолка, была в постоянном беспорядке. Я помню мертвого таракана, который лежал на кухонном столе в то время, как Уитман замешивал кляр для блюда. Он также мог одновременно вести несколько бесед на разных языках, но случалось, что он, покидая ненадолго комнату, по возвращении мог вас и не узнать. Джон умер несколько лет назад, и его хриплый голос больше не звучит между узкими рядами книг, рассказывая истории и блудливо смеясь.

Но как бы ни изменился книжный магазин, я изменилась куда больше. Когда я была подростком, меня довольно сильно пугало позерство художников и писателей, которые крутились вокруг книжных магазинов и баров на Левом берегу. Сейчас, будучи публикующимся ученым с докторской степенью, я на короткое время почувствовала, что достигла успеха. Но меня тут же настигло знакомое мне беспокойство, которое приходит, когда вас окружает множество книг, которые вы еще не прочли, или город, который вы так никогда и не сможете полностью понять. Я купила копию сборника эссе Зонтаг «Против интерпретации» с печатью «Shakespeare and Co» и устроилась читать в кофейне.

Я поняла, что Зонтаг больше всех, кого я когда-либо читала, звучит как Париж. В ее манере письма есть та же непостижимая красота, то же едкое соблазнение и то же оправданное высокомерие. В «30 лет спустя», запоздалом прологе «Против интерпретации», она описывает свое молодое «я» как «воинствующего эстета и почти всегда закрытого моралиста» — не думаю, что найдутся слова, более точно определяющие мой писательский опыт и мою жизнь в Париже. Перечитывая мой «парижский» дневник, удивительно было узнать, что Зонтаг была такой же агрессивной и нетерпеливой в своих ранних эссе.

Когда она описывает Нью-Йорк и Париж — города, которые создали ее, — она говорит о них:

они были… именно такими, какими я их представляла – полными открытий, вдохновения, чувства осуществимых возможностей.

Это то, что чувствую я, когда читаю и перечитываю Зонтаг, и то, каким Париж навсегда останется для меня.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ