Побег из бесплодных земель: о Фланнери О'Коннор и Т. С. Элиоте

Автор: James McWilliams
Фото: Wikipedia

1. В начале своего романа Мудрая кровь Фланнери О'Коннор описывает протагониста по имени Хейзел Моутс, лидера Церкви Без Христа, при помощи тени, которую он отбрасывает на тротуар. «Тонкая тень Хейза на асфальте, – пишет она, – то отставала, то опережала его». Довольно странный способ поместить героя между его собственными тенями, но отнюдь не беспрецедентный. В Бесплодной земле Т. С. Элиота рассказчица говорит о «Тени твоей, что утром идет за тобою / И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку». Совпадение? Никто не может утверждать наверняка. Но в необычном стремлении связать между собой О'Коннор и Элиота, Салли Фицджеральд (близкий друг О'Коннор) писала, что «именно Элиот и его "Бесплодная Земля" дали ей [О'Коннор] первый толчок на написание такой книги, как "Мудрая кровь"».

Критик Хэролд Блум , преуспевший в проведении параллелей подобного рода, был уверен, что знаменитые писатели, обремененные, по его словам, «страхом влияния» (см. его книгу ), на уровне подсознания неверно истолковывали признанных литературных гениев в попытке достичь оригинальности. Однако в случае О'Коннор и Элиота нет речи ни о каком неверном истолковании; она отвечает ему. «Бесплодная земля» делает мрачное поэтическое заявление. Каждая строчка беспрестанно повторяет, что в результате Первой Мировой войны их мир был лишен всяческой надежды. Существование, по оценке Элиота, сводится к одному слову, которое печальный влюбленный повторяет во второй части поэмы: «ничто... ничто... ничто... ничто...»

О'Коннор была католичкой, чьи литературные амбиции подчинялись вере. Для нее ничто не могло произойти из ничего. Она приняла отчаяние «Бесплодной земли», но отказалась принять ее пустоту. В своем эссе «Церковь и писатель-беллетрист» она писала: «Говорят, что вера в христианскую догму является помехой для писателя, но лично я никогда не слышала ничего более далекого от истины. В действительности вера освобождает писателя и дает ему возможность наблюдать». Это убеждение, продиктованное желанием наблюдать с точки зрения христианина, вынудило ее не только принять безысходность в «Бесплодной земле» Элиота, но в то же время и предложить ответ. О Хейзеле Моутсе она писала однажды: «Его поиски физического дома отражают поиски дома духовного, и хотя он не находит ни того, ни другого, именно поиск последнего спасает его от того, чтобы стать обитателем пустоши, и делает его достойным книги в 75 тысяч слов».

И в «Мудрой крови», и в Царство Небесное силою берется О'Коннор – соответствуя ожиданиям Хэролда Блума – вспоминает пустоши Элиота, воспроизводя отличительные черты его творчества. Она переносит визуальный посыл заброшенного урбанизма в маленькие сельские общины американского Юга. Южный пейзаж О'Коннор – это «перевернутая половина мира», грустный и болезненный клочок земли, где «всякий пробившийся сквозь гравий сорняк казался живым зеленым нервом». Иногда кажется, что ее пейзажи находятся на грани погружения в пламя и, по крайней мере однажды, в финале «Царства небесного», именно так и происходит. Но посреди запустения и пожарища она встречает иссохшее ничто Элиота целым потопом чего-то. Решительно, хоть и резко, она воспроизводит картину – пусть и странную картину (Элиот однажды сказал об О'Коннор: «Она определенно обладает сверхъестественным талантом, но мои нервы не настолько сильны, чтобы принять нечто столь выводящее из равновесия») – человеческого искупления.

Элиот преподносит руины. О'Коннор сохраняет и направляет их, а затем, вдохновленная католицизмом, обнаруживает в них особую форму благодати.

2. Какую бы тревогу (скорее всего, не слишком большую) ни испытывала О'Коннор по поводу подражания Элиоту, она не пыталась скрыть этого. Во втором и последнем романе О'Коннор, «Царство небесное силою берется», 14-летний Фрэнсис Марион Таруотер получает от своего деда (в оригинале книги и в статье используется слово uncle – дядя; в русском переводе дядя заменен на деда – прим. пер.), с которым живет в деревенской глуши, подробные инструкции о том, как похоронить его мертвое тело, когда он откинет концы в их уединенной обители. После выкапывания подобающей ямы («Я хочу, чтобы в ней было десять футов!») Таруотер должен был, согласно дедовским указаниям, «подпереть меня кирпичами, чтоб я не скатился ненароком, да смотри, чтоб собаки меня не столкнули, пока яма не готова. Собак лучше вообще запереть». В единственном упоминании похорон в «Бесплодной земле» солдат, вернувшийся с войны домой, видит на Лондонском мосту бывшего сослуживца и спрашивает: «Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, / Пророс ли он? Процветет ли он в этом году?» и затем: «И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека / И может когтями вырыть его из земли!»

В обоих случаях, в обеих пустошах, собак изгоняют с места захоронения. Их не выпустят, чтобы исполнить знаменитый приказ Антония из Юлия Цезаря Уильяма Шекспира (акт III, сцена I), когда на похоронах Цезаря он призывает «спустить псов войны». Этот поступок не найдет отклика в двух зеркальных пустошах, потому что любая попытка свершить правосудие обречена, увы, на провал. Тело предано земле. Пьеса подошла к концу. Смерть это смерть. Прах это прах. Собаки должны сидеть под замком.

3. Пожалуй, единственная перспектива, которая для обоих авторов хуже смерти, – это вечная земная жизнь. И для О'Коннор, и для Элиота эту перспективу символизирует ссохшееся крохотное тельце. «Бесплодную землю» открывает эпиграф, среди прочего говорящий: «Nam Sibyllam quidem Cumis ego ipse oculis meis vidi in ampulla pendere», что переводится следующим образом: «А то еще видал я Кумскую Сивиллу в бутылке». Согласно мифу, Сивилла Кумская попросила Аполлона о вечной жизни, но забыла попросить о вечной молодости. Она вынуждена стареть вечно, пока не ссыхается настолько, что может поместиться в бутылку. Этот образ позже упоминается в поэме как символ экзистенциальной безысходности. («Стыдись, говорю я, ты стала развалиной».)

Что сработало в случае с Элиотом, сработало и в случае с О'Коннор. В «Мудрой крови» Енох Эмери, вороватый приспешник Моутса, чью дружбу тот отвергает, крадет мумифицированного карлика в стеклянной банке из местного музея и преподносит его в бумажном мешке Шабаш Лайли Хокс, возлюбленной Моутса. Енох хочет, чтобы Моутс, несмотря на свое наплевательское к нему отношение, использовал высушенную и скрюченную мумию в качестве «нового иисуса» для Церкви Без Христа. Ранее в романе, когда Енох впервые видит мумию, то приближается к ней осторожно из-за надписи на стене, гласящей, что «раньше он был такого же роста, как мы с тобой». Как и в случае с Сивиллой Элиота, мумия уменьшилась в размере с течением времени. Сцена завершается, когда в зал входит мать с двумя детьми, которые приближаются к витрине и смотрят на почерневшую фигуру.

О'Коннор сама дополняет сцену Элиота за него. В эпиграфе, по непонятной причине переходящем на греческий, двое мальчиков приближаются к Сивилле в бутылке (некоторые считают, что отсюда черпала вдохновение Сильвия Плат для своего романа Под стеклянным колпаком ), совсем как мальчики в музее у О'Коннор. Они спрашивают ее: «Сивилла, чего ты хочешь?», а Сивилла отвечает, в типичной манере Элиота: «Хочу умереть». О'Коннор исполнила желание Сивиллы, когда Шабаш показала Моутсу мумифицированного нового иисуса, а тот в ответ «вцепился в скрюченное тельце и шмякнул его об стену», после чего «голова раскололась, выпустив легкое облачко пыли». На размышления о «Бесплодной земле» наталкивает именно это тщательно подобранное слово: пыль, или прах (в оригинале используется игра слов: mote, пылинка, перекликается с фамилией главного героя, Motes – прим. пер.). Лучше всего экзистенциальный ужас поэмы передает строчка, когда рассказчик обещает: «Я покажу тебе ужас в пригоршне праха». Или, как предлагает О'Коннор, ужас в расколотой голове похищенного мертвого карлика.

4. Романы О'Коннор также следуют теме слепоты у Элиота. Неспособность видеть, частично или полностью, пронизывает «Бесплодную землю». «Гиацинтовая невеста» из первой части поэмы описывает момент счастливой любви, когда вспоминает своего возлюбленного: «Мы ночью вернулись из сада, / Ты – с охапкой цветов и росой в волосах». Это один из немногих обнадеживающих моментов в поэме. Но он тут же обрывается, когда девушка припоминает, как внезапно «я не могла / Говорить, и в глазах потемнело, я была / Ни жива ни мертва, я не знала ничего». Строфой позже ясновидящая Мадам Созострис заглядывает в свою «коварную колоду» карт – есть ли в них надежда? – и видит там финикийского моряка, у которого «стали перлами глаза», а также одноглазого купца. За спиной купец несет что-то важное, но Мадам Созострис вынуждена признать: «От меня это скрыто». Пророчица без дара предвидения.

Зрение, или отсутствие такового, еще более важно с точки зрения «Мудрой крови». Хейзел Моутс, зрячий при нашей первой встрече с ним, в итоге ослепляет себя в акте религиозной ярости. У Азы Хокса, противника Моутса, тоже все в порядке со зрением, но он прикидывается слепым, чтобы собрать побольше милостыни. Выбирая имена для своих персонажей, О'Коннор наверняка руководствовалась тем фактом, что у ястреба очень острое зрение (фамилия героя Hawks, то есть ястреб – прим. пер.), а также библейским отрывком: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (в классическом английском переводе этого отрывка используется слово mote – прим. пер.). Эта тема присутствует даже во второстепенных сценах: когда Моутс и Шабаш видят на бензоколонке в Теннесси черного медведя в клетке (не смейтесь, я однажды видел страуса в клетке на бензоколонке в восточном Техасе), мы узнаем, что «у медведя не хватало одного глаза», а над ним сидел «небольшой ястреб с изрядно потрепанным хвостом». Хозяйка квартиры Еноха была «совершенно слепой, но превосходно ориентировавшейся по запахам». Шабаш Лайли говорит своему отцу о Моутсе: «Мне нравятся его глаза. Он смотрит, словно ничего не видит, но все равно смотрит».

5. Схожести можно найти и в других областях. Они проявляются в сцене сексуального насилия над Таруотером в «Царстве небесном» и в его садистском баптизме, который приводит к утоплению умственно отсталого. Но О'Коннор не удовлетворяется подражанием аду отчаяния Элиота. Вместо этого она тянет нас в противоположном направлении – от ужасного пейзажа к странному раю искупления. Именно это делает ее действительно уникальной – одновременно набожной, забавной и одухотворенной. Последнее описание зрячего Моутса («но все равно смотрит») заставляет с почтением отнестись к католицизму О'Коннор, а сама она закладывает причудливый фундамент надежды.

Элиот завершает свою поэму описанием пустоши, настолько лишенной жизни (а точнее, воды), что в ней невозможно второе пришествие Иисуса, а следовательно и возрождение всего человечества. «После терзаний на пустошах каменистых / Слез и криков на улицах и площадях / Тюрьмы и дворца и землетрясенья / Грома весны над горами вдали / Он что жил ныне мертв / Мы что жили теперь умираем». Уточним, что Моутс тоже не избегает смерти: он умирает на заднем сиденье полицейском машины. Но перед смертью, уже ослепший физически, но прозревший духовно, он инсценирует свое собственное распятие (опоясывая себя колючей проволокой и насыпая камни в ботинки) и предпринимает попытку обращения через болезненное искупление.

Книга заканчивается сценой, в которой труп Моутса лежит на кровати его домохозяйки. Ее зовут (словно с намеком на воду, никогда не омывавшую бесплодную землю) миссис Флуд (Flood означает потоп – прим. пер.), и последний раз мы видим ее сидящей у кровати Моутса: она «закрыла глаза и разглядела крошечное пятнышко света» в его пустых глазницах. Это – зарница надежды, которую вы никогда не найдете в «Бесплодной земле». Это способ О'Коннор ответить Элиоту и сбежать из бесплодных земель. Это ее способ воскресить Моутса и убедиться, что его поиски смысла никогда не потеряют значимость.

* Отрывки из книг цитируются в следующих переводах: Д. С. Волчек ("Мудрая кровь"); В. Ю. Михайлин, А.Василенко ("Царство небесное силою берется"); А. Я. Сергеев ("Бесплодная земля"); М. А. Зенкевич ("Юлий Цезарь").

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ