Беседа с Тони Моррисон

Авторы: Сара Ладипо Маника и Марио Кайзер
Фото: Тимоти Гринфилд-Сандерс

Тони Моррисон поставила всего лишь одно условие в рамках своего интервью, проходившего в её доме на севере Нью-Йорка. Она не хотела, чтобы её фотографировали. Тем не менее, она разрешила задавать любые вопросы, ответы на которые впоследствии давала без особых изысков. Впрочем, ей они были и не нужны: Моррисон говорила с той же ясностью и музыкальностью, какой обладают её романы. Она говорила о расизме и «привилегии белизны», о грани между памятью и возможностью всё забыть, об искусстве описания секса. Она много смеялась, пела песни своего детства и напрочь отказывалась произносить имя нынешнего президента США (Дональд Трамп – прим. пер.). Беседа, обещавшая занять час, в итоге продлилась почти два.

Над раковиной в гостевой ванной дома Моррисон вместо зеркала висит письмо в рамке. Письмо от Шведской академии, где речь идёт о том, что Моррисон получила Нобелевскую премию по литературе. На противоположной стене, подобно ещё одной награде, висит «Уведомление об отказе в публикации» от Департамента уголовного правосудия штата Техас. В нём издателя книг Моррисон информируют о том, что её роман «Рай» запрещен для распространения в техасских тюрьмах, так как может привести к бунту.

Сара Ладипо Маника: Как вы предпочитаете, чтобы к вам обращались? Профессор, доктор, миссис или мисс?

Тони Моррисон: Мне нравится просто Тони.

Сара: Тони?

Тони: Да, отзываюсь на него.

Сара: Тони, спасибо большое за эту возможность поговорить с вами.

Тони:: Я очень рада.

Сара: Я родом из Нигерии, и вот надо же, минуту назад встретилась с Воле Шойинка в вашей ванной. (Среди фотографий на стенах гостевой ванной есть фотография Моррисон с нигерийским лауреатом Нобелевской премии)

Тони: Ох! Да, мы раньше часто ездили в Париж, встречались там, разговаривали – очень интересные, оригинальные у нас были разговоры, – и решали мировые проблемы. А Шойинка всегда знал, как что нужно решить.

Сара: И ведь до сих пор знает.

Тони: Да, да. И говорит всё тем же голосом! (Имитирует Шойинка звонким голосом)

Марио Кайзер: Мы с Сарой подружились благодаря вашим книгам. Мы ходили на писательские курсы, и когда я рассказывал Саре, что работаю над историей моих дедушек, которые были солдатами и не вернулись домой со Второй Мировой войны, она дала мне ваш роман Домой – книгу и аудиокнигу.

Тони: О, точно, потому что я их начитывала. Мне нравится процесс начитки моих книг, ведь так я оцениваю их в зависимости от того, как они звучат. Не только поэтому нравится, но для меня это важно. Помню, как публиковалась в первый раз, и издатель отдал мою книгу на чью-то начитку, для продажи на дисках. В озвучке участвовали прекрасные актрисы, но я никогда их не слушала. Но как-то раз я включила один из дисков и сказала: «Да это же неправильно!» Думаю, это была Возлюбленная .

Я сказала, что там идёт: «Та-та-та-та-та-та-бум-та-та-та-та-та». 124 дом был нехорошим местом. Полным детской злобы». А она читала всё очень ровно. И тогда я начала начитывать все свои книги сама. Теперь-то я знаю – и мне лестно, – что мне придётся начитать их все снова, потому что, как сказали издатели, мои прежние начитки были сокращёнными. Хочу, чтобы вы знали: не было у меня опыта хуже, чем сидеть в маленькой комнате, пока люди снаружи работают над записью. Вы не представляете, как много ошибок можно сделать, когда читаешь в микрофон.

Марио: Ваша последняя вышедшая книга, Боже, храни мое дитя , начинается с бьющего по живому предложения: «Это не моя вина».

Тони: Верно.

Марио: Мать смотрит на свою новорожденную дочь.

Тони: И она испугана.

Марио: Она понимает, что кожа её дочери гораздо темнее, чем её собственная, и боится за её будущее.

Тони: Как и за своё.

Марио: В отличие от ваших предыдущих романов, история здесь происходит в современном мире. Неужели в этой стране цвет кожи до сих пор может сыграть роль в жизни человека?

Тони: Так начиналась наша история. Наша страна началась с труда африканцев – их звали, чтобы они бесплатно работали, жили здесь и воспроизводили всё больше рабочей силы. Когда я работала над романом Жалость , в нём должна была быть история жизни до того, как расизм стал визитной карточкой и характеристикой нашей земли. История ещё до суда над салемскими ведьмами, когда они бегали вокруг и убивали людей из-за религии. Религиозные люди беспокоились из-за чего угодно, но только не из-за цвета кожи. Однако из этого появилось то, что есть сейчас. То самое «исцеление» – вот что помогло людям сплотиться, белые стали белыми. Подумайте об этом: если вы приезжаете сюда из Германии, России, или ещё какой-нибудь страны, вы сходите с корабля, ступаете на землю. Однако чтобы стать американцем, вы должны быть белым. Вот то качество, которое выдает нашу страну, это сам народ, где есть негры. Может быть, что-то похожее сейчас происходит и где-нибудь в Европе. Моя идея вот в чём – если вы из Швеции, то вы швед. Вам нет нужды говорить: «я белый швед». Понимаете?

Марио: Я да. Я немец, и до переезда в США никогда не воспринимал себя белым.

Тони: Всё это очень важно. Когда кто-нибудь вроде Фредерика Дугласа писал книги, этот кто-то писал их для белых людей – вполне обоснованно – потому что хотел сподвигнуть их на действия, раскрепостить. Вот кем была его аудитория. Не я. Лев Толстой не писал свои книги для девочек из Огайо. Он писал их для русских, верно? Я пишу для негров, о них и ради них. И если мои книги достаточно хороши, их прочтут и оценят люди помимо афроамериканцев. Как-то так, если простыми словами. Смысл ещё вот в чём – я просто думаю, что мы интересный народ.

Сара: Ещё бы!

Тони: Забавно ещё кое-что: когда люди не из нашей страны – особенно из Европы, – думают о Штатах, когда любят что-то в нашей культуре, это обычно касается чего-то именно из негритянской культуры. Джаз. Даже язык. Подумайте, какой бы была эта страна без нас. Я бы сюда даже туристкой не приехала! Со своей первой книгой я пыталась сказать: «Послушайте, расизм действительно причиняет боль. Если вы очень хотите быть белым и при этом не являетесь им, если вы молоды и уязвимы, расизм может вас убить». Тогда я впервые начала писать, и, наконец, после всех лет чтения книг, их редактирования и работы в библиотеке я подумала: «Постойте-ка, в мире нет ни одной книги обо мне!» Таким образом, раз мне захотелось почитать об этом, мне определенно нужно было написать что-то подобное самой.

Марио: В Боже, храни мое дитя , как и в ваших других книгах, страдает ребёнок. В 60-е вы сами привели в этот мир двух детей во время борьбы за гражданские права. Дала ли она вам надежду на более светлое будущее для них?

Тони: Нет. Нет. Нет, а я живу здесь уже очень много лет. Смотрите, они ведь только теперь начали публиковать в газетах заметки об убитых неграх, о тех, над кем совершили самосуд. Никто не говорил об этом. Прессе это было не интересно. Теперь же что Трейвон Мартин, что тот другой мальчик, которого застрелили – их истории у всех на слуху. Я говорила своему сыну: «Ты хоть понимаешь, что шестьдесят, семьдесят лет назад я жила в мире, где про это не писали даже статейки?» Такого просто не было. Произошли кое-какие изменения, хотя теперь я думаю, что с нашим нынешним так называемым «президентом» нас ждёт откат назад. И это настолько опасно и ужасно, что мне даже думать об этом не хочется. Стараюсь не думать. От этого человека меня действительно тошнит.

Сара: «Вернём Америке былое величие».

Тони: «Вернём Америке былое величие» значит «Вернём Америке величие белых». Но теперь у вас есть другая вспышка, выражающая мнение людей, которые хотят чувствовать себя выше чего-либо, лучше чего-либо. И кто же эта вспышка? Я.

Сара:: Прослушивание ваших историй в вашей же начитке только подчёркивает чистоту и музыкальность вашего стиля. Писали ли вы их с расчётом на то, что их будут читать вслух?

Тони:: Я рассчитывала на то, что читатель услышит их. Я родом из дома, где постоянно читали вслух. Помню одну историю о моём прадедушке, о котором всегда с гордостью говорили, что он прочёл Библию от корки до корки. Пять раз. Я знала, что закон в некоторой степени запрещал неграм читать. Закон также запрещал белым учить негров читать. За это можно было попасть в тюрьму или получить штраф.

Мой дедушка не ходил в школу. Как-то раз сходил, но только для того, чтобы сказать учителю, что больше не вернётся. Он надеялся, что читать его научит сестра. Они называли его Большой Папа. И гораздо позже я думала: что ещё он мог читать? Не было ни книг, ни библиотек. Была только Библия. Однако в то же время это была попытка ответного удара.

В моём доме книги были повсюду. Моя мать присоединилась к клубу «Книга месяца», и это было похоже на сопротивление. Вместе с чтением они также всё время рассказывали истории. Пели истории. Их было около десяти, и все они были безумными.

Сара: Менялись ли истории по ходу времени?

Тони: Менять было можно, потому что они заставляли нас их рассказывать. Они говорили: «Расскажи историю о том-то и том-то!» И мы вставали, маленькие дети, и истории можно было чуть-чуть менять. Однако они были сумасшедшими. Мне они нравились, потому что были… (она делает паузу, затем начинает петь – сперва тихо, потом громче) «Буду бить, начну рубить – и у жены нет головы!» Громкая была песня. «Там-там, там-там, там-там. И у жены… нет головы!» И затем та самая жена возвращалась с собственной головой в руках и говорила: «Там так хо-о-о-олодно, там так хо-о-о-о-лодно». Таким было наше развлечение. Это и песни.

Моя мать пела всё время – днём, ночью, в любое время суток. У неё был самый красивый голос, какой я когда-либо слышала. Она развешивала одежду и пела. Мыла посуду и пела. Для меня звуки её голоса были частью борьбы, хотя я и не писала лет до тридцати девяти. Однако когда я начала писать, оказалось, что в языке эти звуки очень важны. Они все были глупыми, те страшные истории. Помните, как читали сказки, когда были детьми? Гензель и Гретель ? Ужасно ведь! Все эти истории про умирающих людей, выгоняющих своих детей из дома. И затем ведьма бросает их в печь. О Господи!

Сара: Одним из рефренов в ваших книгах является грань между памятью и возможностью всё забыть, причём подобная возможность является чем-то вроде способа оставить всё позади. В Возлюбленной это выражается постоянно повторяющейся строчкой: «Мимо такой истории не пройдёшь». А в Боже, храни мое дитя вы пишете, что «память – вот что самое худшее в исцелении». Как вы справляетесь с такой гранью?

Тони: Для того, чтобы попасть в счастливое место – которое я называю счастливым, даже если в моих книгах люди то и дело умирают, – нужно приобрести знания. Если в самом конце вы узнаете что-то, чего не знали раньше, это почти мудрость. И если я смогла попасть в этот аккорд, значит, всё остальное того стоило. Знание чего-то, чего вы не знали раньше. Становление кем-то особенным. В книгах и в жизни есть определенные закономерности, которые выглядят так, будто идут бок о бок. И затем вдруг что-то происходит, и люди на этом учатся. Так и в Боже, храни мое дитя , хотя я и думаю, что это ужасное название...

Марио: Как бы вы назвали эту книгу?

Тони: Кажется, у меня был какой-то вариант. Не помню, какой, но он был чудесен!

Сара: Почему вы не настояли на нём?

Тони: Потому что они задали бы мне трёпку.

Сара: Разве получение Нобелевской премии не даёт вам привилегию указывать людям, что и как делать?

Тони:: Нет, конечно! (она разыгрывает стычку со своим издателем) «Идите-ка вы к чёрту, это моё название! – Нет-нет, вы не можете так поступить!» Они считают, что делают мне одолжение, раз публикуют мои книги, хотя зарабатывают на этом кучу денег – и всегда будут зарабатывать. После моей смерти, после смерти моих детей и внуков они всё ещё будут грести деньги лопатой. Я давно уже работаю в этой сфере. И я не особо в восторге от неё. Так о чём мы там говорили?

Сара: О грани между памятью и возможностью всё забыть.

Тони: Ох, да-да-да. Дело не в борьбе. Во многих книгах речь идёт о каком-нибудь выигрыше. Я не заинтересована в этом так, как заинтересована в том, какой должна быть интеллектуальная и эмоциональная жизнь. Вы идёте по следу и приходите в какое-то место. Вы не хотите прийти туда же, где были в самом начале. В книге, где та девочка… Где же эта книга? Что это за книга?

Сара: Боже, храни мое дитя .

Тони: Она самая! Они все начинают сливаться в одну. Так вот, у этой девочки очень, очень тёмный цвет кожи, но она очень, очень красивая. Её возлюбленный – настоящий умник. Они оба крайне самовлюбленные, и потом они попадают в место, где им приходится заботиться о ком-то ещё, кроме себя. И подобный опыт вытаскивает их из панциря «я, я, я», так что в конце они добиваются кое-какого уважения и даже испытывают друг к другу симпатию.

Марио: В этой книге вы пишете о чём-то, что называется «привилегия цвета кожи» – как оттенок цвета кожи влияет на статус даже в негритянском обществе. Смог бы Барак Обама стать президентом, если бы его кожа была темнее?

Тони: Для меня цвет его кожи и так достаточно тёмный!

Марио: Однако не тот «Суданский чёрный», как вы его называете.

Тони: Нет, не Суданский чёрный. У его кожи красивый чёрный цвет. Эфиопский чёрный. Все эфиопы невероятно красивы! Нет некрасивых эфиопов. А что насчёт цвета кожи... Я родилась в небольшом городке, где производили сталь.

Марио: Лорейн, Огайо.

Тони: Толпы иммигрантов, одна старшая школа. Я закончила колледж – первая в моей семье, – и затем, в Говардском университете, узнала о том, о чём вы спросили: о привилегии цвета кожи. Вашингтон в то время был переполнен неграми из среднего класса. Они работали в бюро по переписи населения, были организации, женские клубы, куда входили люди лишь того или иного цвета. Я не понимала, что ими движет. Они казались мне не особо умными, потому что я-то не могла заводить друзей только из-за цвета кожи.

Когда я вернулась туда в качестве учителя, одним из моих студентов был Стоукли Кармайкл. Я спросила: «Стоукли, чем ты планируешь заняться после выпуска?» Он сказал: «Меня приняли в теологическую семинарию объединения. Но сначала я отправлюсь на юг». Тут уже играла роль политика, так что цвет кожи был неважен. Речь шла о гражданских правах.

Однако когда студенткой была я, дела обстояли совсем иначе. В Вашингтоне был только один универмаг, где мы – негритянки – могли принять душ. Универмаг назывался «У Хета». Больше в душ нас нигде не пускали. На автобусах везде были маленькие таблички «Только для белых». Я стащила одну и послала моей матери. Город был явно сегрегированным. Фонтанчики с водой. Я всегда думала, что это не может быть правдой. Почему они платили двойную цену за фонтанчики? Смысла не было в том, чтобы тратить все деньги лишь ради того, чтобы чувствовать себя лучше кого-нибудь другого.

Марио: Когда Дональд Трамп просил афроамериканцев голосовать за него, он сказал: «Что вы теряете?» Как вы на это отреагировали?

Тони: Я просто подумала, что это глупый вопрос. Я могла потерять что угодно. Что я теряю сейчас так это вас, раскидывающего повсюду бомбы. Но он выглядел так противно и так высокомерно. Этот обманщик, знающий всего семьдесят семь слов. Мы их считали. Филип Рот считал их. Семьдесят… семь… слов.

Сара: Давайте не будем о Трампе и поговорим про Обаму. Каково было получить от него Президентскую медаль Свободы? И что он вам тогда прошептал на ухо?

Тони: Вы были там?

Сара и Марио: Нет, мы смотрели запись.

Тони: Он правда шепнул мне кое-что на ухо. И вот что я вам скажу, очень важное: я не знала, что он сказал.

Марио: Вы выглядели очень радостной.

Тони: Тогда я знала! Однако как только я ушла оттуда, я подумала: «Что же он сказал?» Мне было так неловко! Я отправилась в Париж и там рассказала об этом одному парню, послу во Францию. Я сказала: «Он шептал прямо в моё ухо, а я не знаю, что именно. Что-то не так!» И он сказал: «Послушайте, как-то раз я разговаривал с ним сорок пять минут и теперь не помню ни слова».

Сара: У вас был благоговейный страх.

Тони: Думаю, так и есть. Однако когда я пошла на вечер, моим сопровождающим был мой сын. И он спросил у Обамы: «Вы что-то шепнули моей матери, но она не помнит, что. Вы помните, что сказали ей?» И Обама сказал: «Конечно, помню, я сказал, что люблю вас» (она прикрывает лицо руками и словно всхлипывает). Теперь я понимаю, почему забыла об этом! Я забыла об этом точно так же, как забываются разговоры с кем-то, кого ты очень любишь или кем очень восхищаешься. А Обама был настолько потрясающим, что просто теряешь дар речи.

Сара: Давайте продолжим тему любви и поговорим о вашем друге Джеймсе Болдуине .

Тони: Ох, да!

Сара: Он как-то сказал: «Роль человека искусства ничем не отличается от роли возлюбленного. Если я люблю тебя, я заставлю тебя осознать те вещи, которые ты пока не видишь». Какой вы видите роль человека искусства?

Тони: Забавно, что он сказал так. Джимми. То, что собираюсь сказать я, прозвучит очень пафосно, но я думаю, что человек искусства, неважно, писатель или художник, практически святой. Я о чем-то вроде видения, той самой мудрости. Можно быть никем, но видеть мир в таком свете, и это близко к божественности. Это выше обычной жизни и, как правило, восприятия каждого из нас. Вы как бы становитесь на ступеньку выше. И чем дольше вы стоите на этой ступеньке, даже если вы ужасный человек – особенно если вы ужасный человек – вы видите взаимосвязь всего происходящего, которая шатает вас, или движет вами, или проясняет что-то внутри вашего творчества, о чём вы даже не подозревали. И это на самом деле провидение свыше или что-то за гранью обычного мира.

Особенно это касается художников. Я представить не могу, как они пишут картины. То есть как связано то, что мы делаем, с нашим подсознанием? Вот почему критика так ужасна. Не вся, конечно, но большая её часть. Потому что язык критики не совсем достигает того уровня, на каком находится человек искусства.

Сара: Вы сами даёте имена своим персонажам, или они сами себе их дают?

Тони: Они сами дают себе имена. У меня есть несколько книжных персонажей с неверными именами, и они так и не ожили. Мне нужно спрашивать их: «Как тебя зовут?» И потом просто ждёшь, когда что-нибудь щёлкнет… или нет. И если нет, всё написанное кажется громоздким, или персонажи не обретают язык. Иногда происходит обратное. Когда я писала Песнь Соломона , в ней была женщина по имени Пилат. Однажды я нарисовала её в воображении, и она всё болтала и болтала. Она впрямь начала перетягивать на себя всю книгу, и мне просто необходимо было остановить её. Так что я сказала: «Ну-ка заткнись, это не твоя книга!» У неё есть сцена, где она скорбит по своему дедушке и говорит: «И она была любима». Вот и всё, что она получила. Несмотря на свою важность в сюжете, она больше не разговаривает.

Марио: Вы перешли в католичество, когда вам было двенадцать лет, и вы взяли имя Энтони, которое позже стало Тони. Святой Антоний был одним из самых важных святых в Библии.

Тони: Антоний Падуанский!

Марио: Он был известен своей замечательной проповедью, а также он помогает отыскать потерянные вещи. Что бы вы хотели вернуть?

Тони: У меня две просьбы. Первая – мой сын. Ну и ещё возможность прожить заново несколько периодов моей жизни.

Марио: Есть ли среди этих периодов какой-то особенный?

Тони: Да, годы учёбы в университете. Во время них вообще произошло очень много хорошего, я многому научилась. Я ходила в театральный кружок, и летом мы часто путешествовали. Тогда я впервые побывала на юге – настоящем юге, а не в округе Колумбия. Помню, как мы добрались до гостиницы, и наши преподаватели узнали, что это бордель или что-то типа того. И один из них пошёл к телефонной будке. Помните, что тогда ещё были телефонные будки? Он посмотрел на оборот телефонной книги, чтобы найти номер негра-священника, что было правильно, ведь там могли быть номера Африканской методистской епископальной церкви и чего-нибудь в этом духе. Он нашёл один номер, позвонил и сказал, что они тут с группой студентов из Говардского университета, и им негде переночевать, потому что негров никуда не пускают. Тот священник сказал: «Перезвоните через пятнадцать минут». И он правда помог нам, нас встретили несколько его прихожан. Я пошла с одной из девочек и попала в этот дом, где были одни женщины. Это было что-то невероятное! Боже, она сушила простыни прямо на кустах, отчего у них был особенный аромат. Ох, я словно была на небесах! И ещё они очень вкусно нас накормили. Мы попытались отблагодарить их деньгами, но они отказались. Так что мы положили деньги в наволочки.

Марио: Ваша история напоминает о случае с Фрэнком Мани, главным героем Домой , когда он искал, где бы переночевать.

Тони: Ах да. У него была Зелёная книга («The Negro Motorist Green Book», путеводитель для афроамериканцев-путешественников, который переиздается каждый год – прим. пер.), копия которой есть и у меня, с информацией о том, где негры могут остановиться. Знаете, я не говорила, что он негр, пока мой редактор не сказал: «Никто не знает, негр он или белый». Я ответила: «И что?» И он сказал: «Тони, я правда думаю, что это важно». Так что я сдалась. Однако мне было интересно писать Домой , так же интересно, как «Рай», где я сразу обозначила цвет кожи: «Сперва они убили белую девушку». Однако неизвестно, кем же была та белая девушка. И для меня это было раскрепощением, потому что иногда можно сказать «чёрный» и ничего под этим не подразумевать. То есть в том случае, пока вы не придадите этому особое значение. Видите ли, моя бабушка жила в Мичигане, и она была самой мудрой в нашей семье. Она знала всё. Она была повитухой. Иногда приезжала к нам. Она была высокой. Вернее, выглядела высокой. Ходила с тростью, которая явно была ей не нужна. И как-то она пришла домой, посмотрела на нас с сестрой и сказала: «В этих детей что-то подмешали». Я подумала, что это хорошо. Однако её кожа была чёрной как смоль, и она смотрела на нас, как на запачканных, разбавленных. Нечистокровных. Она была чистокровной – чистая негритянка, чистая африканка, – тогда как мы всё же были метисами. Я думала, что это любопытно, потому что ещё с детства я стала «иной», но уже с другой стороны.

Сара: Можем ли мы поговорить о сексе?

Тони: Конечно! Мне нравится о нём разговаривать, потому что у меня самой он был сто лет назад. О чём вы бы хотели узнать?

Сара: Все знают, что вы пишете изумительные сексуальные сцены.

Тони: Пишу! Думаю, что я описываю секс гораздо лучше многих людей.

Сара: Как вам это удаётся?

Тони: В сценах секса самое худшее то, что они все беспристрастны. В них пишут «грудь», или «пенис», или ещё что-нибудь. Я что хочу сказать – да кого это волнует? В хороших описаниях секса и самом сексе это вовсе не главное. Это что-то другое. В моём романе Самые синие глаза , когда героиня занимается сексом, она раздирает кожу до самых костей, ну, не выдерживает. Сильно раздирает! Однако если вы можете связать секс с каким-нибудь другим интересным поведением, то и секс становится интересным.

Сара: В Возлюбленной такую роль играет кукурузное поле, туда же поедание кукурузы. Как бы это намёк на секс.

Тони: Верхушки кукурузы качаются. Парни смотрят.

Сара: «Ох и тяжко же это было, сидеть там, сгорая от желания, и видеть, как под полуденным солнцем танцуют метелки на кукурузном поле» (пер. И.А. Тогоева).

Тони: Кто-то мне говорил, что Дензелу Вашингтону предложили сыграть в экранизации Возлюбленной . И он сказал: «Я не стану играть в фильме, где афроамериканцы занимаются оральным сексом с белыми надсмотрщиками».

Там была сцена, где эти мужчины, знаете, любят друг друга, но они все были в цепях. Он же вёл себя так, как будто это сумасшествие. А потом вы читаете про колледж Шоэт, тот колледж, где студентов насилуют аж с шестидесятых. Не знаю, почему он отнёсся к этому с такой неприязнью. Но всё в порядке, Дензел! Мне хочется писать об этом действительно красиво, интимно и доступно. Это должно быть так, чтобы каждый смог прочувствовать, связать это с собственным опытом – не просто сам половой акт, но то, что я о нём говорю. Я читала сцены секса в других романах и думала: «Ну и что?»

Марио: О чём будет ваша следующая книга?

Тони: О, она так хороша! Она называется «Джастис» (Справедливость – букв.), хотя в ней нет ничего о справедливости. Есть семья и их рабовладелец. Его зовут Гудмастер, и он заставил всех рабов называть себя Гудмастерами (хороший хозяин – букв.). Они это ненавидели, поскольку он был ужасен, но хранили свои имена, потому что благодаря этому позже смогут сохранить связь с другими поколениями. Среди них есть парень с тремя детьми – две девочки и мальчик. Их имена – Кураж, Фридом и Джастис (Смелость, Свобода и Справедливость – букв.), но ходить с такими именами в школу они не могли. Так что в школе вместо Кураж было Кэрри. Вместо Фридом говорили Фрида. И мальчика, носившего имя Джастис, называли Джус (сок – букв.). Имена многое значат. Имена важны, потому что в самом начале у нас их нет. Они просто дают нам глупые имена. Я пыталась вспомнить друзей моего отца. У них всех были прозвища. Кул Бриз (прохладный ветер – букв., или Крутой Бриз при частичном переводе – прим. пер.), Дьявол Джим. Всякие разные имена. Некоторые миленькие, некоторые ужасные. Какой бы ни была их слабость, так они тебя и назовут. Для того, чтобы вы унесли это с собой.

Марио: Вы как-то говорили, что хотите, чтобы вас запомнили не афроамериканским писателем, а американским.

Тони: Неужели?

Марио: Да.

Тони: Америка? Я не могу иметь какое-то отношение к этой стране. Она слишком большая. Это как спросить, например: «Что вы думаете о Европе?» То есть как это? Но однажды я была на каком-то мероприятии с Эдгаром Доктороу , писателем. Он представил меня и сказал: «Я не думаю о Тони как о писателе-негритянке. Я не думаю о ней как о женщине-писателе. Я думаю о ней как...» И я сказала: «Как о белом мужчине-писателе». И все засмеялись. Вот что я помню. Он пытался вытащить меня из всех этих рамок. Однако что ещё оставалось после женщины и негритянки? Только белые мужчины. Скорее всего, он хотел сказать просто писатель, знаете, настоящий писатель.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ