«Ты ничего не знаешь» и другие советы по писательскому мастерству от Тони Моррисон

Я не хочу слышать о твоей большой любви, твоей маме, твоем папе и твоих друзьях

Автор: Эмили Темпл

Я не могу назвать ни одного писателя, который был бы столь всенародно любим, как Тони Моррисон . Ее работы великолепны, ее наследие безупречно, она раскрывает яркость своего таланта при каждой возможности. Кроме того, она много лет преподавала в Принстоне, и, на мой взгляд, можно с уверенностью предположить, что она знает кое-что о воспитании молодых умов. Поэтому я проанализировала ее интервью и выступления и выяснила, что она думает о писательском мастерстве. Ниже я выделила некоторые из ее премудростей.

Пишите то, что вы сами хотели бы прочитать.

Я написала первую книгу, потому что хотела ее прочитать. Я подумала, что такого рода книг, на эту тему – об этих самых уязвимых, самых неописанных, не воспринимаемых всерьез маленьких темнокожих девочках – никогда не существовало в действительности в литературе. Никто никогда не писал о них, разве что использовал в качестве второстепенных персонажей. И так как я не могла найти такой книги, я подумала: «Ну, значит, я напишу ее, а потом прочитаю». Именно этот читательский порыв и привел меня к сочинительству.

– Из интервью для «NEA Arts Magazine», 2014 г.

Выясните, в каких условиях вам работается лучше всего.

Я говорю своим ученикам, что одна из важнейших вещей, которые они должны узнать, – это в каких условиях они становятся лучшими, наиболее творческими. Они должны спросить себя: как выглядит идеальная комната? Звучит ли музыка? Или должна быть тишина? Снаружи хаос или спокойствие? Что мне нужно для того, чтобы отпустить воображение на свободу?

– Из интервью Элиссе Шаппель для «The Paris Review», 1993 г.

Используйте окружающий вас мир.

Все, что я вижу или делаю, погода и вода, здания… из всего вокруг можно извлечь пользу, когда я пишу. Это как меню или гигантский ящик с инструментами, из которого я могу выбрать все, что захочу. Когда я не пишу, или, что более важно, когда не думаю о книге, я вижу лишь хаос, сумбур, беспорядок.

– Из интервью Пэм Хьюстон для «O Magazine», 2009 г.

Позвольте персонажам говорить о себе самим.

Даже со второстепенными персонажами я очень стараюсь услышать их памятные строки. Они действительно витают над вами, пока вы пишете, как призраки или живые люди. Я не описываю их детально, только легкими мазками. Совершенно не обязательно знать, какого они роста, потому что я не собираюсь заставлять читателя видеть моими глазами. Это как слушать радио в детстве. Как слушатель, я должна помочь им описать все детали. Если говорится «синий», я должна выяснить оттенок. Или если они говорят о каком-то способе, я должна его увидеть. Это совместная работа.

– Из интервью для «NEA Arts Magazine», 2014 г.

Будьте открытыми.

Это значит быть открытым – не выцарапывать, не выкапывать, не городить что-то, а быть открытым к ситуации и верить, что все, чего вы не знаете, станет вам доступно. Это больше, чем ваше сознание, разум или даже талант. Где-то есть что-то, и вы должны впустить его.

– Из интервью Пэм Хьюстон для «O Magazine», 2009 г.

Не читайте вслух свою работу, пока не закончите.

Я не доверяю чтению вслух перед аудиторией. Ведь можно получить ответ, который заставит меня думать, будто мое творение успешно, хотя оно таковым не является. Трудность из трудностей для меня – написать таким языком, который сможет спокойно говорить со страниц с ничего не слышащим читателем. Для этого приходится очень тщательно работать с тем, что между слов. Что не сказано. Такт, ритм и так далее. Таким образом, именно то, чего вы не пишете, часто придает силы тому, что вы пишете.

– Из интервью Элиссе Шаппель для «The Paris Review», 1993 г.

Не жалуйтесь.

Я уверена, что некоторым аспектам писательского мастерства можно научить. Естественно, вы не сможете научить особому видению или таланту. Но вы можете помочь одобрением, поддержкой… [Конфиденциально] Я ничего не могу с этим поделать. Я очень жестока. Я просто говорю им: вы должны это сделать, я не хочу слышать нытья о том, как это сложно. О, я не терплю ничего такого, потому что большинство людей, когда-либо писавших, находятся под огромным давлением. Я сама такая же. Так что ныть, будто у них что-то там не получается, просто смешно. Лучшее, что я могу и должна для них сделать, – отредактировать. Я могу проследить их ход мыслей, увидеть, куда ведет их язык, предложить другие пути. Я могу сделать это, и я могу сделать это очень хорошо. Мне нравится править рукопись.

– Из интервью Зие Джеффри для «Salon», 1998 г.

Не пишите о том, что знаете.

Я могу ошибаться по этому поводу, но мне кажется, что многое в художественной литературе, особенно у молодых авторов, в значительной степени о них самих. Любовь и смерть и прочее, но только моя любовь, моя смерть, мое то, мое это. Все остальные – случайные персонажи в этой пьесе.
Когда я преподавала писательское мастерство в Принстоне, им [моим ученикам] всю жизнь говорили писать о том, что они знают. Я же всегда начинала курс со слов: «Не обращайте на это внимания». Во-первых, потому что вы ничего не знаете, а во-вторых, потому что я не хочу слышать о вашей большой любви, вашей маме, вашем папе и ваших друзьях. Подумайте о ком-то, кого вы не знаете. Как насчет мексиканской официантки в Рио-Гранде, которая едва говорит по-английски? Или знатной дамы из Парижа? Вещи уводят за пределы их лагеря. Вообразите их, создайте их. Не записывайте и не интерпретируйте события, которые вы сами пережили. Я всегда поражалась, насколько же этот совет эффективен. Они всегда мыслили очень нестандартно, когда им позволяли вообразить что-то абсолютно за пределами их существования. Я думаю, это хорошая тренировка для них. Даже если бы они просто писали автобиографию, по крайней мере, они смогли бы относиться к себе как к незнакомцам.

– Из интервью для «NEA Arts Magazine», 2014 г.

Остерегайтесь перемудривания.

Над теми [абзацами], что нуждаются в переработке, я работаю как можно дольше. Я имею в виду, что я пересматриваю их шесть раз, семь раз, тринадцать раз. Но между доработкой и замучиванием до смерти есть разница. Важно определить, когда вы перемудриваете. Если вы долго мучаете абзац, а он не выходит как надо, придется его удалить.

– Из интервью Элиссе Шаппель для «The Paris Review», 1993 г.

Примите неудачу.

Для писателя провал – всего лишь информация. Это значит, что я что-то сделал не так, неточно или неясно. Я признаю неудачу – что важно, ведь некоторые люди этого не делают – и исправляюсь, потому что это данные, это информация, знания о том, что что-то не работает. Это что касается переписывания и редактирования.

С физическими сбоями, такими как проблемы с печенью, почками, сердцем и т.д., иногда можно что-то сделать, но это не всегда в ваших руках. Но если это в ваших руках, то вы должны обратить на это очень пристальное внимание, а не впадать в депрессию, нервничать или стыдиться. Ничего из этого не полезно. Как будто вы в лаборатории проводите эксперимент с химикатами или с крысами, а он не выходит. Не смешивается. Вы же не поднимаете руки и не выбегаете из лаборатории. Что вы делаете, так это проверяете порядок действий, выясняете, что именно пошло не так, а затем исправляетесь. Если вы думаете об этом, просто как об информации, вы можете приблизиться к успеху.

– Из интервью для «NEA Arts Magazine», 2014 г.

Научитесь читать – и критиковать – свою работу.

Когда люди говорят, мол, я пишу для себя, это звучит так ужасно и так самонадеянно. Но в случае, если вы научитесь правильно читать свои собственные работы – то есть с необходимой критической дистанцией – это сделает вас лучшим писателем и редактором. Когда я преподаю писательское мастерство, я всегда говорю о том, как важно научиться читать свою работу. Я не имею в виду, что надо наслаждаться тем, что ты написал. Я имею в виду: абстрагируйся и читай так, будто впервые видишь этот текст. Проведи критический анализ. Не увлекайтесь своими захватывающими оборотами и т.п.

– Из интервью Элиссе Шаппель для «The Paris Review», 1993 г.

Стремитесь к праведности.

То, что я собираюсь сказать, будет звучать очень высокопарно, но я думаю, что любой творец, будь то художник или писатель, почти святой. Есть что-то такое в их проницательности, мудрости. Ты можешь быть никем, но с этой точки зрения ты свят, ты подобен богу. Это что-то над обыденностью, над нормальным восприятием всех нас. Вы шагаете вверх. И пока вы наверху, даже если вы ужасный человек, - особенно если вы ужасный человек – вы видите вещи, которые сходятся вместе и потрясают вас, подвигают или разъясняют вам что-то такое, чего без вашего искусства вы бы не узнали. Это действительно способность проникать ввысь и за пределы.

– Из интервью для «Granta», 2017 г.

Довольствуйтесь тем, что имеете.

Есть идеальный писательский порядок, в котором я никогда не работала, например, девять дней безвылазно, чтобы мне не приходилось выходить из дома или принимать телефонные звонки. А еще много места – пространства с огромными столами. Я довольствуюсь этим [показывает крошечный участок на своем столе], где бы я ни была, и я не могу выбраться из этого. Мне вспоминается тот крошечный письменный столик, за которым писала Эмили Дикинсон, и как я еще, усмехнувшись, подумала: «Милая вещица». Но это все, что есть у каждого из нас, только это небольшое пространство, и не важно, какая у вас систематизация или как часто вы прибираетесь - жизнь, документы, письма, запросы, приглашения, счета накапливаются снова. Я не могу писать регулярно. Я никогда не могла этого. В основном потому, что у меня всегда была работа с девяти до пяти. Мне приходилось писать либо наспех вечером, либо на выходных и рано утром…

Я пыталась преодолеть это отсутствие порядка, заменяя принуждение дисциплиной, чтобы, когда что-то внезапно находилось, открывалось или понималось, появлялась достаточно сильная метафора, я могла отодвинуть все в сторону и писать в течение длительных периодов времени.

- Из интервью Элиссе Шаппель для «The Paris Review», 1993 г.

Репрессивный язык – мертвый язык.

Систематическое разграбление языка может быть определено как тенденция его носителей отказываться от нюансов, сложностей, особенностей словотворчества под воздействием угроз и подчинения. Репрессивный язык не только представляет насилие – он и есть насилие; он не просто отображает границы познания – он ограничивает познание. Будь то вуалирующий государственный язык или искусственный язык бессмысленных СМИ, будь то высокопарный, но окаменевший язык академии или товарный язык науки, будь то пагубный язык закона без этики или язык, предназначенный для отчуждения меньшинств, скрывающий расистский грабеж за своей литературной щекой, – он должен быть отвергнут, изменен и разоблачен. Это язык, который пьет кровь, обнажает уязвимости, заправляет в свои фашистские сапоги кринолины респектабельности и патриотизма, в то время, как сам он неуклонно опускается на дно и опустошает ваш разум. Сексистский язык, расистский язык, теистический язык – все это типичные полицейские языки господства. Они не допускают познания нового и не способствуют взаимному обмену идеями…

Язык никогда не сможет «пришить» рабство, геноцид, войну. Он и не должен самонадеянно стараться сделать это. Его сила, его счастье в его стремлении к невыразимому.

Будь он возвышенный или скромный, скрытный, взрывной или отказывающийся санкционировать; беззаботный смех или безмолвный плач, выбор слова или выбранное молчание – нетронутый язык стремится к знанию, а не к его уничтожению. Но кто не знает о том, что литературу запрещают именно за то, что она задает вопросы; дискредитируют за ее критику; удаляют за инакомыслие? И сколькие из нас возмущены самоуничтожением языка?

– Из нобелевской лекции Тони Моррисон, 1993 г.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ