Никому не под силу понять Сильвию Плат

Автор: Эмили Ван Дуйн (Emily Van Duyne)

Проводя исследование в процессе работы над своей книгой «Любовь к Сильвии Плат» (Loving Sylvia Plath), я наткнулась на статью 2019 года в журнале Los Angeles Review of Books под названием «Кто понимает Эмили Дикинсон?» Статья не о том, кто обладает привилегией понимать творчество и жизнь загадочной поэтессы, как можно предположить из названия, а о сложном подходе к собственности. Дикинсон, как известно, избегала брака и умерла одинокой, что оставляет вопрос о том, кто унаследовал все плоды ее творчества, открытым. Дикинсон настаивала на том, что только она сама могла понять себя, по слухам, сказав об этом своей племяннице, когда они стояли в ее маленькой спальне, которая одновременно служила ее кабинетом: «Мэтти, вот свобода!» — и заперла воображаемым ключом дверь своей комнаты изнутри.

Этот парадокс запертой комнаты как места для трансцендентного творчества является воплощением жизни Дикинсон, которую мы, как и Сильвию Плат, мифологизируем. В то время как Плат — похожее на Медею чудовище, восстающее из могилы с желанием мести, Дикинсон — одинокий призрак. Она носила только белое и выходила только по ночам. Люди думали, что она призрак, сказал о ней мой парень из старшей школы в ту ночь, когда мы с ним познакомились. Он спросил меня, кто мой любимый поэт, чтобы завязать разговор, и я солгала — Аллен Гинзберг. Я не хотела выглядеть странной, на случай, если он знает, кто такая Сильвия Плат.

По крайней мере, Аллен Гинзберг жив. В старших классах мне казалось, что все женщины-поэтессы, которых я любила, не только умерли, но и стали печально известны именно благодаря своей смерти. Позже я узнала, что моя самая любимая поэтесса, Плат, считалась мертвой, даже пока она была жива. Я не знала об этом, когда встретила свою первую любовь в марте 1997 года, стоя на зеленых ковровых дорожках в моих винтажных Levi's, с волосами, выкрашенными в черный цвет, и с красным одноразовым стаканчиком напитка в руке, но самые известные стихи Плат, которые я читала с одержимостью даже тогда, были охарактеризованы такими людьми, как Аль Альварес и Джордж Стайнер, как творчество помеченной смертью или уже мертвой женщины:

Любопытно... эти стихи читались так, как будто они были написаны посмертно, написал о них Альварес в 1965 году.

Стайнер, со своей стороны, писал, что Плат «не могла увернуться от них», как будто стихи собрались в смертоносную орду и потащили ее к печи, когда она работала за своим столом утром 11 февраля 1963 года. Через несколько лет, в колледже, я прочитаю этих критиков, но сейчас этот прекрасный мальчик говорит мне, что еще до своей смерти Эмили Дикинсон уже бродила по окрестностям как привидение.

Это меня заинтересовало. А Плат зафиксировалась в моих мыслях. Я видела Дикинсон (выражу свою безумную идею) одиноким и бесполым человеком, лишенным романтики. Напротив, Плат всегда была связана с мужчинами: с теми, кого я любила, с теми, кого любила она. В колледже, когда подруги традиционной ориентации спросили меня, что такого особенного в Хьюзе, я вытащила из кармана фотографию его и Плат в Париже в 1956 году и наблюдала, как она творит свое волшебство. Чувак. Вот это да. Господи, какой красавчик, — говорили мои подруги одна за другой. Увидев его в первый раз, Плат написала, что он был «единственным, кто был достаточно велик для меня». Энн Секстон язвительно назвала его «Тед Хьюдж» (что на английском значит «огромный» — прим. пер.)

Плат также сказала о встрече с Хьюзом: «Теперь я понимаю, почему женщины ложатся под художников». Но поэты-мужчины, с которыми я познакомилась, когда училась в колледже Эмерсона, принадлежали к элитному клубу хрупких, отчужденных мальчиков, курящих красные «Мальборо» и поклоняющихся Бодлеру. Я не хотела ложиться ни под кого из них, и я боялась, что если я вдруг окажусь сверху, они задохнутся. Мне нужен был кто-то вроде Хьюза. Я хотела сдаться, и в то же время вдохновиться на написание великих стихов. Я не понимала, что это не парадокс, как в запертой комнате свободы Дикинсон, — это катастрофа в процессе своего развития, и мое представление о ней сформировалось в значительной степени благодаря чтению неважно написанных, санкционированных Хьюзом книг о Плат, в которых она была представлена как агрессивная любовница, которая укусила его за щеку и отметила его как своего мужчину в ночь их знакомства. В этой часто повторяемой истории Плат берет Хьюза в свои руки. Она понимает его. Дикинсон, напротив, была бесполым призраком, парящим в моей голове, как ребенок в простыне в ночь Хэллоуина. Кто ее мог понять? Я не знала.

Но мне никогда не приходило в голову, что мои неверные представления об обеих женщинах — я буду называть их своими мифами — были сформированы отношениями с мужчинами, как с далекими, так и с близкими. С одной стороны, первая любовь. С другой — кучка поэтов и критиков, таких же неприкасаемых, как сама Плат: Альварес, Стайнер. Тед Хьюдж.

Часть августа я провела за чтением необыкновенной книги Хизер Кларк «Красная Комета: короткая жизнь и палящее искусство Сильвии Плат» (Red Comet: The Short Life and Blazing Art of Sylvia Plath). Впервые я услышала об этой книге в ноябре 2017 года на конференции, посвященной творчеству Плат, в Ольстерском университете в Белфасте. Кларк не была на конференции, но многие другие специалисты по творчеству Хьюза были (Кларк – уважаемый специалист по Хьюзу и Плат, уникальная многосторонняя личность). Книга была представлена как «хорошая» биография, то есть та, которая уже, прежде чем кто-либо прочитал ее, получила одобрение от людей, представляющих Плат, и от семьи Хьюзов. Закончив свою работу в конце первого дня, я спустилась по лестнице в гостиную, где все собрались на ужин. Я прошла мимо кучки представителей Хьюза; один из них наклонил голову и сказал: «Не стреляйте!» Все засмеялись, включая меня. Было ощущение, что все мы вместе были частью чего-то общего, может быть, впервые.

Единственный способ, которым я могу описать это «что-то» — беспокойные, хрупкие связи между нашими сферами деятельности, которые в своей лучшей и худшей форме похожи на брак, изначально породивший их; он наполнен то совместным творчеством и познанием, то горькими разногласиями. На конференции я выступила с докладом о том, как психологические манипуляции Хьюза по отношению к Плат постоянно направлены против ее поклонников и изучающих ее творчество, поэтому я ожидала ответного удара и была приятно удивлена дружеской шуткой. Я была менее приятно удивлена, когда два крупных специалиста по творчеству Плат подошли ко мне, чтобы исправить незначительные ошибки в статье: описывая знаменитое стихотворение «Леди Лазарь» Плат, в котором она говорит будто в провидении, что нужно «платить очень большие деньги» за то, чтобы увидеть «локон, или …обрывок моих одежд», я написала: «Действительно, теперь мы можем заплатить деньги и увидеть волосы и одежду Плат на Смитсоновской выставке ее произведений искусства и вещей», как это и происходило на момент конференции. Мне еще предстояло посетить эту выставку, и я не знала, что вход был бесплатным — отсюда и поправка. Их тон был настолько серьезен, что я опешила. Более важная истина этого отрывка, в котором указывается на то, что стихотворение Плат не столько о женщине-зомби, восставшей из мертвых, сколько о том, как мы извлекаем выгоду из публичной агонии женщин, была верной. Откуда же такие вытянутые лица, господа?

В 2017 году я была завсегдатаем фандома Плат, но новичком в этой группе серьезных специалистов. Я еще не знала, с каким вниманием они относятся к каждому проекту, связанному с Плат, особенно к тем, кто симпатизирует поэту, особенно к тем, кто публикуется или представлен в Соединенном Королевстве. Никто, например, до сих пор не прокомментировал «зевок» в отношении моего эссе о пережитом Плат (и мною лично) в плане домашнего насилия. Специалисты — которые довольно скоро станут друзьями — посылали мне тихо выпущенный предупредительный выстрел: «Вы должны делать все правильно, всегда. Вы должны быть совершенны». Позже, в телефонном разговоре, за которым последовала сделка по моей книге, мой редактор сказал то же самое: «Все должно быть сделано абсолютно правильно. Потому что все набросятся на вашу книгу».

«Журнал» Общества Теда Хьюза (The Ted Hughes Society Journal) недавно набросился на феминистку Джули Гудспид-Чедвик, опубликовав рецензию Терри Гиффорд на ее книгу «Возвращение Ассии Вевилл: Сильвия Плат, Тед Хьюз и литературное творчество» (Reclaiming Assia Wevill: Sylvia Plath, Ted Hughes & the Literary Imagination). Ася Вевилл была одной из тех женщин, с которыми Хьюз был неверен Сильвии Плат — она вдохновляла стихи обоих писателей и сама была профессиональным писателем, производя известные переводы израильского поэта Иегуды Амихая и успешный рекламный копирайтинг 1960-х годов, включая знаменитую тогда 90-секундную рекламу «Затерянного острова» компании краски для волос Sea Witch. Книга Гудспид-Чедвик выполняет двойную функцию, давая нам свежий анализ того, как Ася появляется в поэзии Плат и Хьюза, а также анализ собственного творчества Вевилл. Эта книга — первый серьезный литературный и феминистский анализ творчества Вевилл, рассматривающий ее не только как «роковую женщину», которая «заманила» Хьюза в свои сети, прочь от стабильности его брака с Плат.

Но для Терри Гиффорд, чья рецензия дискредитирует тот факт, что Гудспид-Чедвик вообще бралась за это исследование, Вевилл никогда не сможет быть человеком, который занимался собственным творчеством, потому что, несмотря на то, что они никогда не были женаты, Вевилл принадлежит Теду Хьюзу — он понимает ее. Описывая ее переводы Амихая, он наносит удар по «предположению» Гудспид-Чедвик о том, что Вевилл вообще переводила их. Семья Вевилл бежала в Палестину из гитлеровской Германии, где она свободно говорила на иврите — именно ее образование и умение владеть языком в первую очередь укрепили ее дружбу с Амихаем (он написал для нее стихотворение под названием «Смерть А. Г.», ссылаясь на ее девичью фамилию Гутманн). Тед Хьюз не говорил на иврите, и Гудспид-Чедвик цитирует его письмо к Амихаю, где он говорит ему, что переводы его работ Вевилл – «лучшие из всех переводов твоих стихов, что я видел, Йегуда». Хьюз и Вевилл были гостями программы об этих переводах для Би-би-си, которая вышла в эфир в 1968 году. Официальный сценарий программы Би-би-си хранится в библиотеке Роуз, в Университете Эмори, и он помечен такими словами: «Стихи Иегуды Амихая, перевод Ассии Гутманн». Несмотря на все тщательно собранные доказательства, Гиффорд не покупается на это: «...в настоящее время мы не можем знать, сколько Хьюза находится в [переводах Амихая]».

Меня так и подмывает пошутить — а в вас есть что-то от Хьюза? Вы хотите немного его? Но все это слишком мрачно. Как и Плат, Вевилл закончила свою жизнь и жизнь своей 4-летней дочери Шуры с Хьюзом, убив дочь и себя. Гиффорд также расправляется с «предположением» Гудспид-Чедвик о том, что Хьюз является отцом Шуры, несмотря на присутствие его имени в ее свидетельстве о рождении — очевидно, Хьюза еще меньше в Шуре, чем в переводах ее матери.

Хьюз сделал все возможное, чтобы скрыть личность Ассии и ее с Шурой судьбу, зайдя в этом достаточно далеко, кремировав их обеих против воли Вевилл и развеял их прах в неизвестном месте. Долгое время эти попытки сохранить Ассию и Шуру в тайне срабатывали. Поэтесса Энн Стивенсон рассказала журналистке Джанет Малкольм, что в мире британской поэзии существует неписаное правило: об Ассии и Шуре не говорят. Стивенсон сама написала довольно большую биографию Плат, в которой не упоминала смерть Вевилл. Обсуждая это с Малкольм для своей книги «Молчаливая женщина» , она сказала:

Я и не думала ослушаться Теда… Когда он говорит «пожалуйста, не надо», вы просто подчиняетесь. Он всегда говорит «пожалуйста».

Предполагается, что «Молчаливая женщина» – это прославившаяся своей смертью Плат. Но, как и в жизни человека, за которого она извиняется на протяжении трех сотен страниц, там присутствует много молчаливых женщин. Рекламный плакат на обложке книги утверждает, что Малкольм сделала все будущие книги о Плат и Хьюзе излишними, поскольку она стала «кошкой, которая вылизала тарелку дочиста».
Но помогли ей в этом и языки тех, жизни которых она описывала.

«Красная Комета» вышла в Соединенном Королевстве на двенадцать дней раньше, чем в Америке. Как рецензент, я получила электронное письмо от деловых агентов Knopf, в котором сообщалось, что дата публикации в США была перенесена на 10/27 — то есть на 88-й день рождения Плат. Когда я прочла это, мои глаза наполнились слезами.

В колледже Эмерсон, когда мне было 20 лет, я впервые прочитала феминистскую теорию и влюбилась в то, что я видела как захватывающие новые способы «вернуть» Сильвию Плат, я написала длинную статью о ее недавно опубликованных Журналы без сокращений (Unabridged Journals). Хьюз умер всего два года назад, и издание быстро передало его предыдущее заявление о том, что ранее неопубликованные журналы будут «рассекречены» в 50-ю годовщину ее самоубийства. Почему, спрашивала я в газете, мы продолжаем жутко «праздновать» эту трагедию, а не ее день рождения? Почему бы не сосредоточиться на ее необычной жизни? Двадцать лет спустя, казалось, так оно и было. Я чувствовала это всем своим существом: работа, которую мы, специалисты по творчеству Плат, проводили, имела значение. Нам удалось немного изменить игру.

За пять дней до выхода книги в Соединенном Королевстве, британская пресса начала публиковать свои рецензии, и я поняла, что мое предчувствие меня обмануло. В «Телеграф» написали: «Обзор книги «Красная Комета» Хизер Кларк: спасение Сильвии Плат от культа ее поклонников». Как будто мы собрались на шабаш ведьм и похитили ее.

Весной 2013 года я сидела с моей давней подругой и по совместительству коллегой-поэтом за столом на ее кухне, обмениваясь нашими рукописями и обсуждая их. Не прошло и двух лет с тех пор, как я на рассвете бежала от опасных отношений с отцом моего сына. В то время я работала нештатным сотрудником в трех разных колледжах на четырех разных кампусах и жила с двухлетним сыном в доме моих родителей, в моей детской спальне. Мы с моим бывшим были далеко друг от друга — он все еще жил в Техасе, в Хьюстоне, насколько я знала. Но он был наркоманом, перемещался с места на место, из квартиры в квартиру, иногда посылая рукописные письма из реабилитационного центра («Мне не разрешают звонить»), а затем через несколько недель отправлял сообщение с нового номера («Сюрприз, они выгнали меня»).

С бывшим мужем мы познакомились благодаря поэзии. Мы соревновались друг с другом в еженедельном онлайн-конкурсе поэзии под названием «Проект Стихи» (Project Verse), основанном на принципах «Проекта Подиум» (Project Runway – американское реалити-шоу – прим. пер.). Он проходил в течение всего лета 2009 года. Нужно было сочинять стихи на скорость неделю за неделей, и каждую неделю один человек выбывал из конкурса, а один человек выигрывал эту неделю. Все это проходило невероятно быстро, тяжело и весело. В конце концов, я стала победителем, а он выбыл из конкурса. Тогда у нас и начался эмоциональный роман онлайн: он был помолвлен, а я была в браке без любви.

Всю осень мы вместе писали стихи, придумывая как бы нам оставить своих близких и организовать нашу первую встречу в Остине. Его имя прекрасно подходило (как мне показалось) для каламбуров. Я написала длинное стихотворение, которое начиналось так: «Завещание мое упаковано и забыто/ границы между штатами, мой долг -отправиться/ за ним, а ты сейчас, пожалуйста...» Еще одно стихотворение с его именем помогло мне выиграть «Проект Стихи»; позже благодаря его имени я выиграю еще один конкурс, в котором судьей будет Терренс Хейс (американский поэт и педагог, опубликовавший семь поэтических сборников – прим. пер.) Я все время говорила своим друзьям-писателям, что это он, он делает меня лучшим писателем. Мой лучший друг из колледжа сказал: А что, если это не он, а ты?

Но я не желала слышать ничего подобного. Как только мы стали жить вместе и как только я забеременела к апрелю 2010 года (все это произошло так стремительно), я начала посвящать ему оды, сонеты и рифмованные строки о сексе. Стихи были... хорошие, возможно. Я умею писать стихи. Но к тому времени они стали ложью. Наша повседневная жизнь превратилась в кошмар наркомании и насилия, и я была в ужасе. Временами он был мил в течение 36 часов, и я увековечивала наше прекрасное чувство (ха) в стихах — как будто для того, чтобы доказать себе и всем желающим меня выслушать, как хорошо, что у меня оно было.
Мне неловко говорить об этом, но все-таки признаюсь: я думала, что он был «моим Тедом Хьюзом». Наконец-то я легла под человека искусства. Я оглядела нашу квартиру в поисках парадокса и стала ждать, когда произойдет чудо. Но он был везде, куда бы я ни посмотрела, куда бы ни пошла, одержимый желанием вмешиваться во все, что я говорила и делала, если только речь не шла о его славе любовника. Однажды, когда мы были вместе, я написала стихотворение в честь Дикинсон о близком друге из колледжа — мы оба испытывали сильные чувства друг к другу, но никогда не шли у них на поводу. Стихотворение было посвящено тому, как однажды вечером, когда я ждала такси у бара Кембриджа, он сказал мне «Может быть, в следующей жизни...», и заканчивалось строками: «Мне был 21/ Не девочка уже, заряжен пистолет». Я работала над проектом до полусмерти, напевая от беспокойства. Я могла бы скрыть от него свои чувства, но он бы все понял, как это бывало и раньше. И когда это все-таки произошло, то сначала он надулся, а потом разозлился. Любовных отношений никогда не было — вот в чем смысл того стихотворения. Но это не имело значения — даже возможность того, что я могла полюбить кого-то другого за десять лет до того, как мы встретились, вызывала у него бурю эмоций. После этого я перестала писать стихи о ком-либо, кроме него. А потом на несколько лет я перестала писать стихи, совсем перестала.

Вернемся за кухонный стол моей подруги в 2013 году: она тактично обсудила мои стихи с точки зрения ремесла и содержания, а также порядка их появления в рукописи. Я все еще была, сама того не сознавая, в тяжелом состоянии, и она знала это лучше меня. Она прошла через свой собственный подобный кошмар некоторое время назад, и теперь была счастлива в браке, арендовала дом, воспитывала дочь, писала. Она откинулась на спинку потрескавшегося линолеумного стула.

– Могу я дать тебе откровенный совет?
– Именно поэтому мы здесь, верно?
– Вычеркни его имя из твоих стихов.
– А?
– Они твои. Он их не писал. Он так мучил тебя, что то, что они вообще написаны – просто чудо.

Я сидела в мрачном молчании, пораженная. Мне и в голову не приходило, что я не обязана отдавать ему должное, что мои стихи практически не были результатом совместного авторства.

Его имя. Вычеркни его.

«Красная Комета» дебютировала в Великобритании: на обложке — красивый студийный портрет Сильвии Плат 1957 года в черно-белом цвете. Когда я впервые увидела его в интернете, я подумала: странный выбор. Это половина портрета Плат и Хьюза, сделанного в первый год их брака.

Мне следовало раньше сообразить, что к чему. В дизайне куртки используется вся фотография: Плат спереди, предмет ее любви – сзади. Вся задняя обложка книги – это вторая половина студийного портрета, где Тед Хьюз смотрит на свою первую жену, которая смотрит на него. Рекламные надписи на куртке, прославляющие беспристрастный рассказ о жизни Плат, находятся рядом с лицом Теда Хьюза.

Представьте себе, что Элизабет Хардвик занимает всю заднюю обложку биографии Лоуелла (Хардвик была женой Лоуелла с 1949 по 1972 г. – прим. пер.)

Представьте себе любую из четырех жен Хемингуэя, где угодно, на любой обложке его книги.

Я уставилась на портрет Хьюза, пораженная тем, что мы до сих пор так относимся к Плат.
Поразительно, что после стольких лет я все еще удивляюсь.

Самоубийцы как получают, так и не получают право на последнее слово. Случай Плат особенно сложен в этом отношении. С одной стороны, есть стихи, которые читались слишком долго, как застывшие записи женщины, стоящей одной ногой в могиле. Это не поддается пониманию. В 1971 году Элизабет Хардвик написала о ней: «Орест бушует, но Эсхил живет почти до семидесяти лет. Сильвия Плат, однако, одновременно и героиня и автор; когда занавес опускается, на сцене оказывается ее собственное мертвое тело, принесенное в жертву ее сюжету». В этом она и принимала участие, в том, что станет — что уже стало — давней традицией критиков, рассматривающих жизнь и смерть Плат как произведение искусства, в котором сама Плат является героиней, а ее смерть – поворотом судьбы, сделавшим ее знаменитостью. Хотя Плат и оставила предсмертную записку, в ней всего лишь были слова «Пожалуйста, позвоните доктору Хордеру», который был ее лондонским врачом. С точки зрения ее образа в массовой культуре, это не очень обсуждается — куда проще, более интригующе сосредоточиться на ее последних стихах вроде «Слова» (Words) и «На грани» (Edge), или «Доброта» (Kindness) с его страшным, красивым утверждением, что «Струя крови – поэзия/Ее не остановить».

Я видела эту записку, точнее, видела фотографию ее, включенную в еще одну раннюю биографию, которая никогда не видела света, авторства писательницы Элизабет Хинчклифф. Я не знала, что это случится — я читала яркое повествование Хинчклифф о последних днях Плат, и вдруг вот оно. Почерк Плат в этой записке не очень крупный и четкий, все буквы заглавные, в отличие от петлеобразного почерка, которым она обычно писала. Я отпрянула, как будто увидела привидение.

В каком-то смысле так оно и было. Я не видела слов актрисы. Я не видела никакого произведения искусства.
Я видела последние записанные мысли еще живой женщины по имени Сильвия Плат Хьюз, находившейся в состоянии сильного, настоящего страдания, из которого она не видела другого выхода, кроме как покончить с собой. Цитирую «Красную комету»: «Ее стихи попирали аристократизм, но последняя написанная ею строка начиналась со слова «Пожалуйста». Возможно, это был ее способ сказать «Я все еще в этом мире. Помогите».

И все же, описывая последнюю книгу Плат, опубликованную при ее жизни, автор «Красной Кометы» неизбежно обращается к Теду Хьюзу, цитируя одно из его стихотворений о книге «Под стеклянным колпаком» :

Кто мог вынести такую ненависть?
Не твоя улыбка, а твоя платина.
Челка Вероники Лейк. Или твои труды.
Маленькая девочка вынесла ее, скорчившись в гробу,

Маленькая девочка-полтергейст, которая жила в смерти,
Свернувшись калачиком на груди покойного отца.
*******************************************

Похороненная девочка наконец-то сказала свое слово.

И снова Плат умирает прежде, чем у нее появляется шанс выжить. Ее роман написан полтергейстом, грохочущим ее местью, а не женщиной, которая пишет ставший ныне классикой роман, произведение искусства на века. И снова последнее слово остается за Хьюзом. Только на этот раз есть небольшая деталь. Там, где обычно Плат либо мертва и пишет свои стихи из могилы, либо ее стихи убивают ее в кульминации ее жизни в качестве декорации, произведения высокого искусства, на этот раз Хьюз – рассказчик «Шестого чувства»: Сюрприз! Плат была мертва все это время. Она – «маленькая… девочка, которая жила в смерти», которая «наконец-то сказала свое слово».

Я чувствовала себя наблюдателем, в чем меня упрекали все годы работы научным сотрудником те, кто считает любого поклонника Плат мрачным занудой.

Я думаю, что у меня есть другая проблема. Как и все писатели, которых я люблю, Плат все еще жива для меня. Иногда я разговариваю с ней. Я уже много лет это делаю. Это старый совет моего учителя письма — пиши письма своим героям, сказала она, будь они живы или мертвы. Лучше бы они были мертвы — ты бы скорее позволила им просто покоиться с миром. Так что я начала это делать и никогда по-настоящему не сдавалась. Письма превратились в эссе, которые теперь превращаются в книгу, которая, учитывая то, что я заканчиваю ее во время пандемии, будучи отрезанной от всех архивов, ученых и конференций, превратилась во множество разговоров с воздухом, с Сильвией Плат:

Он не писал этих стихов, Сильвия. Вычеркни из них его имя.

А это невозможно. Его имя появляется везде, где появляется ее имя, хотя обратное не совсем верно — существует много работ о Хьюзе, в которых мало или вообще нет упоминаний о его знаменитой первой жене. Есть Хьюз на лоне природы, Хьюз и оккультизм, Хьюз и королевская семья. Но нет Сильвии Плат без Теда Хьюза. Отчасти это связано с тем, что в «сцене» ее смерти одним из объектов «декораций», согласно вышеупомянутой «Молчаливой женщине» Джанет Малкольм, является тетрадь с «черным пружинным переплетом», в которой Плат хранила свою рукопись «Ариэль». Хьюз позаботился о том, чтобы она была опубликована, но это была не та версия книги, которую оставила Плат. «Ариэль» Плат, как подробно описывает ученый Марджори Перлофф, — это книга об агонии утраченной любви, перерождении, природе, материнстве. «Ариэль» Хьюза — это книга о смерти. Сильвия Плат, которую мы «понимали» в течение стольких лет — та, которую мы все еще в основном понимаем, если быть честными — имеет очень мало общего с рукописями, которые писательница оставила после себя с намерением опубликовать.
Тед Хьюз однажды написал, что Ариэль была «такой же, как она, но постоянной». Как будто книга была мавзолеем, в который можно войти по желанию и оставить там какую-нибудь побрякушку.

Как будто книга, которую он сделал, была похожа на ее собственную.

Попался.

В рецензии на «Красную Комету» в «Нью Стейтсмен» Анна Лешкевич писала:

Бывают редкие моменты, когда Кларк удается запечатлеть Сильвию Плат. Но это лишь проблески. Только в собственных работах Плат мы действительно видим ее; страницы излучают ее присутствие, незамутненные ее собственным мифом.

Я не согласна. За последний год я видела не только предсмертную записку Плат. Я видела отчет о ее вскрытии, часть недавно приобретенных бумаг Гарриет Розенштейн в Университете Эмори. В отчете отмечается наличие синяков на голове. Я не знала, что с этим делать, и не хотела даже пытаться понять, что это значит. Я выключила экран компьютера — я читала отчет на отсканированном фото — и больше не взглянула на него. Что это могло бы дать моему исследованию, которое связано с тем, как миф Плат выстраивался с течением времени, с присущим этой конструкции сексизмом и женоненавистничеством? Я чувствовала себя наблюдателем, в чем меня упрекали все годы моей работы научным сотрудником те, кто считает поклонников Плат мрачными занудами, потому что любой, кто любит Плат, должен быть одержим ее смертью.

В «Красной комете» Хизер Кларк отмечает эту деталь. Она представляет себе несколько вариантов. Первый: Плат услышала, как ее дети зашевелились и проснулись, попыталась встать, но упала и ударилась головой, уже почти потеряв сознание от бытового газа, с помощью которого она собралась покончить с собой.
Этот образ Плат, безуспешно пытающейся дотянуться до своих плачущих детей, поначалу разрывал меня на части. Но затем я подумала о том, как «На грани», стихотворение Плат, которое начинается словами:

Эта женщина эталон совершенства.
Ее мёртвое
Тело, облеченное в невозмутимой улыбке,
Безо всякого изъяна...

– цитируется в конце почти каждой биографии, написанной о ней, представленной как работа уже мертвого человека, который вернулся, чтобы рассказать свою историю. Идея женщины, совершенной в смерти, заставляет нас рассматривать жизнь и смерть Плат как нечто статическое. Стихотворение «Край», пишет Кларк, почти как выгравированное серебро — я бы согласилась с таким сравнением. Но жизнь Плат — нет. Это не выгравированное серебро и не поэма. Сильвия Плат не превратила свою жизнь в произведение искусства — это сделали мы. Когда она умерла, занавес не опустился. Сцена — а я должна была признаться себе, что до этого момента именно так и было, сцена в моей голове со скрипучим персонажем, всегда обреченным на совершение одного и того же драматического акта — стала, после прочтения перевода Кларк, не просто концом чьей-то жизни, но частью этой жизни: с все еще присутствующей в ней возможностью, с настоящим все еще возможным.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ