Цитаты — стр. 3

Мне доктор что-то бормотал про почку
и прятал взгляд. Мне было жаль врача.
Я думал: жизнь прорвала оболочку
и потекла, легка и горяча.

Диплом на стенке. Врач. Его неловкость.
Косой рецепт строчащая рука.
A я дивился: о, какая легкость,
как оказалась эта весть легка!

Где демоны, что век за мной гонялись?
Я новым, легким воздухом дышу.
Сейчас пойду, и кровь сдам на анализ,
и эти строчки кровью подпишу.

Человечность! - вот что изумительно... Он несёт ответственность за каждую свою ошибку. Он присутствует. Это такая ошибка человека - забросить Его подальше, на некие небеса! Он - здесь! Мы никак этого не поймём. Он послал нам Сына Своего в доказательство - мы и этого не поняли. И если мы Ошибка, то Он усыновил эту ошибку. Он поставил нас этим выше всего в мире! Выше ангелов и архангелов! Потому что они всего лишь существа, пусть и высшего порядка, а мы - дети Его... Мы - внуки Адама, но дети - Господа. И Он давно ждёт. Он нуждается в нас. Он всё ещё надеется. Он верит в нас. Можете себе представить, как же Он верует! Мы же отчаялись и веруем во все что угодно, кроме Него. Мы провозглашаем Его заветы, заповеди и законы и сами себе ими угрожаем. Мы запугали себя Господом, как начальником, который нас осудит и накажет. А Ему не этого от нас надо. Ему бы немножко нашей веры и любви...

ИЗ ФОТОАЛЬБОМА

Тайга — по центру, Кама — с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой харей, у сарая
стою с Григорием Данским.

Под цифрой 98
слова: деревня Сартасы.
Мы много пили в эту осень
агдама, света и росы.

Убита пятая бутылка.
Роится над башками гнусь.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый «Беларусь».

А-ну, давай-ка, ай-люли,
в кабину лезь и не юли,
рули вдоль склона неуклонно,
до неба синего рули.

Затарахтел. Зафыркал смрадно.
Фонтаном грязь из-под колёс.
И так вольготно и отрадно,
что деться некуда от слёз.

Как будто кончено сраженье,
и мы, прожжённые, летим,
прорвавшись через окруженье,
к своим.

Авария. Лицо разбито.
Но фотографию найду,
и повторяю, как молитву,
такую вот белиберду:

Душа моя, огнём и дымом,
путём небесно-голубым,
любимая, лети к любимым
своим.

1998 г.

Я разглядывала крюк на потолке и думала о том, что на него порой вешали, наверное, не только люльку… И вдруг мне очень захотелось надраться — в хлам, вусмерть, — это был единственный реальный выход из тупика, где мы все застряли намертво.

родной язык – злая штука. На родном понимают сразу, а значит – не понимают главного. Если понимаешь сразу, значит, это – не главное, но оно будет застить тебе глаза, и тогда, может случиться, ты уже никогда не поймешь… То, что сто́ит понимания, играет на чужом языке, который учат всю жизнь – и слова, и грамматику, и времена, потому что оно так играет. И когда оно играет, нельзя, невозможно ошибиться, потому что бегут мурашки по коже, и ты забываешь все, что было раньше.

В 1930-х годах существовала поразительная по цинизму практика: взимание главлитовскими органами особой платы с организаций и библиотек за цензурный контроль поступающих в их адрес печатных материалов из-за границы. Начальник ленинградской цензуры Кочергин в сентябре 1935 г. направляет директору академического Института восточных языков письмо «О заключении договора на просмотр поступающих в Ваш адрес иностранного материала», в котором напоминает, что институту «надлежало перечислить Леноблгорлиту ежемесячно по 150 руб., что Вами и производилось до 1 января 1935 г.». Однако с 1 января эти суммы не перечисляются, задолженность составила уже 1 350 руб. Кочергин предупреждает, что если деньги не будут перечислены, «дело будет передано в Госарбитраж». Такой вот «хозрасчет»: вы нам платите, мы за это вас идеологически охраняем. Со временем решение о доставке зарубежных печатных изданий получателям принималось все реже и реже. Почти все издания на иностранных языках гуманитарного характера, а также русские эмигрантские книги, журналы и газеты переводились в спецхраны автоматически. Множество изданий подверглось тотальному уничтожению и вообще не поступило в библиотеки, пусть даже для хранения в специальных фондах. Н. Садчиков с гордостью доносил в ЦК: «Сейчас мы уничтожаем 10 процентов инолитературы, что обходится в 250 тыс. долларов». Только в одном 1938 г. уничтожено 869 журналов и 5451 газет на английском языке, 640 журналов и 33 620 на французском, 7620 журналов и 3450 газет на немецком. Свыше 500 номеров журнала и около 5 тысяч номеров газет уничтожено было на других языках.

Между прочим, историкам, насколько я знаю, не известен такой примечательный факт: в октябре 1933 г., через полгода после после прихода Гитлера к власти, предпринята была попытка издания «закрытым тиражом» пресловутой книги самого Гитлера «Моя борьба». Об этом свидетельствует «совсекретное» распоряжение Главлита, посланное 27 октября начальнику ленинградской цензуры: «По указанию директивных органов книга Гитлера «Моя борьба», подготовленная Ленсосцэкгизом к изданию, может быть напечатана лишь в количестве 200 экземпляров для закрытого распределения.

Обеспечьте контроль за точным исполнением этой директивы непосредственно в типографии, ни в коем случае не допуская превышения указанного тиража и порядка ее распределения». Очевидно, издание было предпринято, как говорилось тогда, для «перенимания опыта», хотя кто у кого учился — еще неясно: скорее, учитывая хронологию, все же нацисты у большевиков.

Сведения о нежелательных именах цензурные органы извлекали из различных источников, главным из которых были материалы центральных газет, в эти годы открыто публиковавших сведения об арестованных «врагах народа», хотя, конечно, далеко не о всех. Помогали им в этом и добровольные помощники, писавшие доносы на авторов. Явно один из таких добровольцев проявил уже совершенно маниакальную бдительность — он умудрился прочитать стихотворение даже не по принципу акростиха (первые буквы каждой строки по вертикали), а пошел еще дальше — прочитал вторые. По материалам доноса Главлит издал следующее распоряжение в марте 1937 г.: «В книге армянского поэта Егише Чаренца “Книга пути” на армянском языке, вышедшей в свет в 1933 г. в гор. Ереване, помещено стихотворение под названием “Завет”. В этом стихотворении на стр. 269—270 стоящие после начальных букв вторые малые составляют, если прочитать сверху вниз (от начала до конца стихотворения), следующий националистический лозунг: ”Эй, армянский народ, твое единственное спасение в твоей коллективной (объединенной) силе”. Послана телеграмма Главлиту Армении об изъятии книги». К тому времени выдающийся армянский поэт Егише Чаренц (настоящая фамилия Согомонян, 1897—1937), стихи которого не раз выходили в русском языке, в том числе в переводах Анны Ахматовой и Арсения Тарковского (см.: Егише Чаренц. Стихотворения и поэмы. Большая серия «Библиотеки поэта». Л., 1973), был уже арестован и вскоре расстрелян. В русском переводе стихотворение названо «Семь заветов грядущего»; естественно, «криминал», усмотренный в армянском издании книги Чаренца, в нем отсутствует.

Последняя волна «очистки», устроенной Главполитпросветом, пришлась как раз на на 1929 г., когда велено было «провести пересмотр книжного состава всех библиотек и и очистить его от идеологически вредной литературы». Терроризированные политпросветовскими циркулярами и инструкциями, запуганные и окончательно запутавшиеся библиотекари бросились на всякий случай очищать библиотеки вообще от всех дореволюционных авторов. Да и как же им было поступать, если в них прямо указывалось, что в рабочих библиотеках достаточно иметь «из стихотворений — Пушкина, Некрасова, Демьяна Бедного, и довольно. Остальных старых и новых, дворянских и буржуазных поэтов достаточно иметь в тех выборках, какие дают хрестоматии и чтецы-декламаторы». В результате проведенных акций библиотечные фонды катастрофически оскудели, сократившись в среднем на 50 %.

Как всегда во время проведения очередной идеологической кампании, началась самодеятельность энтузиастов. Пресса конца 1920-х годов пестрит «сигналами» (тогда это еще позволялось) о повальном изъятии классики. Библиотекари, запуганные грозными циркулярами Главполитпросвета, поспешили пойти еще дальше предписаний инструкции, и «списывали» уже не только собрания сочинений Пушкина, Аксакова, Тургенева, Жуковского, но и вообще все издания их произведений. Позднее, конечно, такие «эксцессы» были названы «перегибами на местах» — и даже происками «вредителей» и «классовых врагов». Начиная с 1932 г., какая-либо «самодеятельность» решительно пресекалась особым постановлением Наркомпроса, приказывавшего «немедленно прекратить массовое изъятие книг из библиотек». Но было уже поздно: громадное число книг, в том числе и классических, было уничтожено...

Подверглись остракизму и другие книги, изданные уже в советское время и безупречные по части орфографии, — из-за помещения в них произведений «архискверного» (В. И. Ленин) Достоевского, религиозно-нравственных рассказов Л. Н. Толстого и даже романов Гончарова, «не имеющих ничего общего с нашей рабоче-крестьянской массой».

Как всегда во время проведения очередной идеологической кампании, начались «перегибы». Многим «передовым» библиотекарям официально издаваемые Главполитпросветом списки запретных авторов и книг показались недостаточными. В ряде областей стали появляться местные инструкции «по очистке», которые предписывали изъять все без исключения сочинения «буржуазных философов», все собрания сочинений дореволюционных русских писателей, оставив только «избранные» произведения, причем изданные желательно лишь в советское время. Эти акции привели к опустошению фондов многих библиотек, оставленных порой без самых значительных произведений зарубежной и русской литературы.

Г В большинстве библиотек книги уничтожались, в некоторых переводились в специальные закрытые фонды. В списки для изъятия вошли полные собрания сочинений Лескова, Л. Андреева, Бунина и других крупнейших писателей. Библиотекари оправдывались: «Такая была установка — лучше переочиститься, чем недоочиститься». Производилась такая «очистка» малообразованными чиновниками йод наблюдением цензоров. В состав «тройки», созданной в каждом 1убернском городе, входили по одному представителю от Главполитпросвета, Главлита и ОГПУ. Какой-нибудь Полиграф Полиграфович Шариков смело и с одинаковым успехом мог быть «брошен партией» как на должность «заведующего подотделом очистки города от бродячих животных (котов и пр.»), так и на очистку библиотек от «старорежимной контрреволюционной литературы».

Кстати, самое сокращение «политпросвет» произвело удручающее впечатление на М. М. Пришвина, который расшифровывал его не как «политическое просвещение», а как «политическое просвечивание», считал его «политрентгеном», предвосхищая самые страшные позднейшие антиутопии. Вот, например, запись в его самоубийственном, если учесть обстановку того времени, дневнике, внесенная 11 июля 1930 г:

«11 июля. «Политпросвет... Против темного времени рабства социализм далеко ушел вперед и обладает какой-то малопонятной способностью видеть раба насквозь. Попутчики этого не учли и, после того, как отдали свои силы, были просвечены и грамоту вольности не получили.

Политпросвет. О просвечивании. Этот ничтожнейший человек — политвошь, наполнивший всю страну в совокупности и представляет тот аппарат, которым просвечивают всякую личность»

По ленинскому «Декрету о централизации библиотечного дела в РСФСР» 1920 г. все без исключения общественные библиотеки передавались в ведение Главполитпросвета, руководимого тогда Н. К. Крупской. Именно в эти годы началась планомерная формовка советского человека — и читателя, разумеется. В 1920-е годы прошли три волны так называемой «очистки» библиотек от «контрреволюционной литературы» (1923, 1926 и 1929 гг.). В политпросветовских изданиях, особенно в журнале «Красный библиотекарь» постоянно печатались в «дискуссионном порядке» статьи на эту тему, причем многие авторы склонялись к мысли, что «агенты старой культуры умело использовали беллетристику как форму обработки умов в определенном направлении», а посему в библиотеки должны избавиться от «старого наследия». По мнению библиотечно-педагогической цензуры Главполитпросвета, в массовых библиотеках не нужны Гомер, Данте, Гете, не нужны собрания сочинений классиков: достаточно представить их небольшими, «тщательно подобранными» и снабженными «марксистскими предисловиями» сборниками «избранного».
Из философского отдела удалялись книги Декарта, Канта, Шопенгауера, Спенсера, не говоря уже о Ницше. Из литературного — многие произведения классической литературы, все книги писателей эмигрантов.

В письме Ходасевичу Горький с “нескрываемым возмущением” писал о том, что “в России Надеждой Крупской и каким-то Н. Сперанским проводятся совершенно безумные изъятия”». Впрочем, как и во многих других случаях, Горький вскоре простил молодой республике, строящей социализм, эти «небольшие издержки».

По всем инстанциям Главлит разослал в 1937 г. специальное информационное письмо «О вражеской работе в печати по линии пропуска так называемых “опечаток”». В числе прочих в нем прилепятся такие примеры «вылазок классового врага»: в журнале «Проблемы экономики» в статье говорилось о подготовке фашистами вооруженного нападения на советские республики «в целях УЛУЧШЕНИЯ сов. власти” вместо “УДУШЕНИЯ”». В газете «Производственная смычка» (Горький) вместо слов «ПРЕДАН партии» — напечатано «ПРОДАН», и т. д.. Неизменно передавались в органы госбезопасности сведения о посягательстве при помощи все тех же опечаток на «священные образы», введенные в партийный иконостас, — Ленина и Сталина прежде всего. Объявлен был, в частности, выговор уполномоченному Главлита при издательстве «Молодая гвардия» — «за пропуск в верстке романа Ал. Толстого “Хлеб” грубой ошибки: “Владимир Ильич начал говорить, сидя за столом, медленно царапая когтями лоб”, замеченной работниками типографии в листах»