5 Трагикомедия жизни

В этой книге так много меня, что даже немного страшно. И дело тут, собственно, не в сходстве с главным героем (ну где я, а где Сеня Гуревич!), а в том, что то многое, что меня так отчаянно волнует, то, что гулко отзывается внутри и делает счастливой, и заставляет утирать слезу, и горит, и болит надсадно - рассыпано здесь, между строк. Ты только ходи, собирай эти драгоценные камушки словно героиня какой-то забытой сказки, смейся и плачь.

В предисловии к своему роману Дина Ильинична написала, что в страшный год пандемии, когда горечи и боли и так хватало сполна, ей отчаянно захотелось написать о трогательном, хотя и нелепом в чем-то герое. Создать образ человека любящего, порядочного, а на каких-то поворотах судьбы смелого и даже странного, отчего тот не раз заслужил бы от окружающих прозвище «маньяк». Знала бы еще мой любимый автор тогда, что пройдет совсем немного лет и уже другие обстоятельства судьбы разделят всех нас на таких вот отчаянных чудаков и иных, принудят пусть и частично, но оттого не менее болезненно пройти путем доктора Гуревича…
Впрочем, искать общие черты и всматриваться в книгу, как в зеркало, совсем необязательно. Можно ведь и просто, без затей, поддаться очарованию поистине завораживающего текста и взглянуть на этого замечательного маньяка издалека… Сперва увидеть насмешливого мальчугана Сеню-Сенечку, отпрыска еврейской семьи, в которой сам контраст нравов родителей-врачей предопределил ребенку нескучное существование. Иначе и быть не могло, когда растешь между женской консультацией и психбольницей, а детство проводишь в открытом и любознательном мире прилюдных драм и мордобоев, трагических судеб, увлекательных похорон, веселых поминок и распахнутых во все стороны детских глаз. Все мы родом из детства, а потому с младых лет и до скромной залысины на макушке Сеня был прописан в своих фантазиях, любил и оберегал женщин, но работал с сумасшедшими.
Мелькнут перед читателем годы зеленой еще Сениной юности, полной забавных выходок и первых «цыплячьих» потерь, задавших на годы вперед вкусовые пристрастия, и школьные годы чудесные, когда незаурядный характер стал причиной всеобщего внимания… А оно, это школьное внимание, такая странная штука - скачет как мячик для пинг-понга - от любви к ненависти, от девичьего восхищения к регулярным побоям от менее восторженных одноклассников. Ну а вот, родись Сеня другим человеком, как бы еще научился стоять за себя и за того, кто любим, до последнего, до содранных кулаков и десятидневных больничных? Как познакомился бы со своим другом-Голиафом, Валеркой Трубецким? Едва ли бы тот другой задался бы целью разобраться в еврейском вопросе и понял бы со всей безысходностью, что пересмешники-то, может, и уйдут из школы в ПТУ, но в воздухе не растворятся…
А за школьной скамьей случится педиатрический, тяжелая, но и незабываемая работа в скорой и в неотложке, первые уроки выживания в медицинской среде от врача, ловеласа и виртуозного чечеточника доктора Гольца, трудный выбор стези на ординатуре… И, видит бог, хорошо, что Сеня Гуревич решил лечить человеческие души, а не помогать им явиться на этот свет! И когда на краткий жизненный миг ему покажется, что он не удел, в отстающих рядах, без опыта и без ясной цели, появится Катя, столь удивительно похожая на мать… Но это после, а тогда, на заре знакомства, такая покинутая, такая остро нуждающаяся в тепле, заботе и надежном плече рядом. Появится, чтобы пойти вместе с ним рядом, плечом к плечу через годы, через всю ту хтонь, что уготовила жизнь. Этот путь ведь порой так просто и не преодолеть, если твою ладонь не сжимает столь же крепко другая, родная. Катина, Сашина, Женина… Судьба подскажет имя.
Впервые Гуревича назовет маньяком старый литовский парикмахер, когда юный шалопай умудрится попасть ему прям под машину, предварительно измазавшись в лаке для ногтей. Второй раз это досадное прозвище прозвучит на лекции по психологии, когда в ответ на оскорбление, студент-медик намекнет взъевшемуся ни за что, ни про что преподавателю, что знает про его алкоголизм (ибо сам того же отвозил в спецприемник). Будет и третий раз, и последующие, со сменой лиц и жизненных эпох. Такие «звания» с наскоку не присваиваются, конечно. Оно прилипнет столь ж крепко, сколь и извечный вопрос без ответа о том, что стоит считать нормой, если в бренном мире едва ли не каждый «немножечко того».
А я, ныне девочка с юга, но вообще по любви и на веки вечные - с севера, буду наблюдать за Гуревичем, смеяться, утирать слезу и чувствовать себя в тексте как дома! Потому что ты можешь принять едва ли не самое сложное решение в своей жизни и стоять на своем, но во сне видеть Питер… А он, мой родной, посматривал на меня тут с каждой страницы. Мелькал парадными и дворцами, зажимал в объятья дворов-колодцев, тревожил острым воспоминанием о Петроградке, исхоженной вдоль и поперек Ботанического сада и в сердце застрявшей так, что никак уже больше не выудить и не забыть. Притихшая Лавра и кружевной Витебский вокзал, лодочки в Парке Победы и Капелла на Мойке, Павловск и Царское Село. Я гуляла по строчкам, но на деле по собственным воспоминаниям, того гляди застучат каблуки по брусчатке…
Ну а после было очень больно. Почти осязаемо и невыносимо. Потому что случился Израиль, новая жизнь, одиночество и боль эмиграции, когда из дипломированного специалиста Гуревич превратился чуть ли не в нищего побирушку с протянутой рукой. Когда привычный бег по кругу стал более невозможен, когда оседлую жизнь не вернуть и ты готов выбирать пинцетом сорняки из йогуртовых стаканчиков под проливным дождем, ночевать с открытой в ночь дверью кабинета в ожидании сумасшедших бедуинов, сходить с ума, опекая престарелого безумца неделю, чтобы было на что прокормить Катю и своих мальчишек. Словом, кто знает немногим больше, тот все поймет. У меня же на моменте Сениных мытарств в новой стране произошел какой-то срыв, ведь годы идут, а пути спасения все не зарастают…
Можно ли рассказать о смешном и страшном одинаково красиво? Можно, если ты Дина Ильинична Рубина… А потому словесная красота будет виться виноградной лозой в воздушном слоге! А потому столько чудесных живописных закорючек будет в каждом образе! Что и вовсе непривычно, но юмору и подстрочной иронии здесь просто не будет конца, и похоже, я готова признать, что «Маньяк Гуревич» - самый насмешливый и самый оптимистичный роман среди прочитанных мной у автора. Ну а какие здесь могут быть сомнения, если одни только уменьшительные суффиксы деда Сани заставляли меня хохотать до непривычной икоты?! А чего стоили выпускные покатушки на венецианских гондолах, обнаружившие перед всеми одноклассниками слабость Сениного вестибулярного аппарата! Просто в голос в половину двенадцатого ночи! Попробуйте со мной после такого поспорить, что жизнь Гуревича - не сплошная беспрерывная трагикомедия!