Нет места. Нигде.

Об этой трагической истории любви я узнал случайно, просматривая старые фотографии французской прессы.
На пожелтевшем фото газеты L'Humanité за 1919 г., были изображены красивые мужчина и женщина, и под ними, маленькая история их печальной любви, приводившаяся на последней странице, должно быть, после скучных и важных строк о политике, извержении вулкана на острове Ява и каком-то популярном и забытом ныне романе.

Наверное, эта история чем-то тронула журналистку Шелли Клермóнт, отозвавшись в её сердце печальным символом невозможности подлинной любви на земле.
Любовь дерзнула быть не той, какой её привыкли видеть, она решилась бросить вызов суете мира и самым законам природы, и вот, вышло то, что вышло..

Читая об этой истории любви, мне вспомнился пронзительный рассказ Андрея Платонова - Фро.
Любимый человек женщины уехал за море, в далёкие края, и она физически чувствует абсурд и трагедию этой разлуки, боль разъятых, рассечённых синих пространств.
Сила любви женщины была столь велика, что не могла обитать лишь в теле... она перелилась через него вместе с душой, ступая по прибою синего вечера печальной русалкой-афродитой, которой доставляет боль просто идти по земле и дышать... без любимого.

Сходя сердцем с ума в разлуке с любимым, женщина просит отца отправить ему срочную телеграмму.
Отец прочёл телеграмму, в которой, от его имени, писалось: срочно приезжай... Фро умирает... при смерти
И ответная телеграмма, срочная, словно трепетный и белый взмах в синеве второго крыла: не хороните без меня. Выезжаю...

Разумеется, для постороннего взгляда, Фро вовсе не умирала.
Да, была печальна и бледна... ходила куда-то вечером, разносила письма, чтобы весть от любимого получить раньше всех.
Разве так умирают? Нет. Видели её даже на танцах...
Помните тот пронзительный эпизод из советской экранизации Русалочки, где дочь Моря с улыбкой танцевала на вечерней улице, когда принц женился на другой, устроив праздник?
Плакать хочется от этого танца "весёлого".

Люди улыбались на Фро... она живее многих!
А потом Фро шла ночью в поле, волнующееся на ветру карей пеной цветов, ложилась в них, и плакала, кричала...
Люди не слышали этого. Люди вообще не слышат, как человек умирает, и в этом сокрыта трагедия, а может быть, и счастье жизни: часто человек даже не слышит как он сам умирает...
Что-то в человеке всё же ещё не может высказать человека, и потому печально и немо.
Русалочке было больно ходить и она не могла говорить...

Если бы осязание - зрение человека, стало зримым на миг, то мы бы увидели стройные, голубые ноги взора ( как бы идущие в воде), с бледными и хрупкими коленными чашечками век.
Эти трепетные ноги оступаются, ранятся о звёзды, сердца людей... красоту мира, раз за разом падая в неё.
Но мы привыкли не замечать всего этого, а говорить, говорить... обо всём, о чём даже не нужно, главное, говорить, даже про себя, теряя и забывая себя в пене слов, пене дней...
А иной раз посмотришь на счастливого человека... и понимаешь, видишь, что он упал на колени сомкнутых век и не может подняться... он мимолётно и грустно взглянул на вечернее море, веточку сирени... и ты припадаешь на колени вместе с ним, и просто молчишь навстречу ему... слёзы на глазах.
Вдруг, замолкает и он. В этот миг, все друзья, что веселились рядом, оказываются далеко-далеко, а что-то самое главное и нежное в вас, до этого находящееся за тысячи вёрст друг от друга, сближается, видит друг друга.

Замечательный и редкий сюжет для художника, к слову: Афродита, любовь, вышедшая из пены морской, отвержена людьми, не нужна им... оболгана, даже изнасилована, быть может.
И вот, она идёт к морю на тонких, дрожащих ногах, походкой музы из одноимённого стиха Цветаевой, оступаясь, закрыв ладонями лицо.
Она идёт умирать, топиться... оборачивается в последний раз на человечество, безумный мир: в её печальном взгляде есть что-то от Царевны-Лебеди Врубеля.

Марина Цветаева не любила газет: "глотатели пустот", называла она читателей газет...
По злой иронии судьбы, история Пьера и Марион, достойная пера Цветаевой, Платонова, Сартра... нашла себе последнее убежище на задворках обычной вечерней газеты.
Её поруганная, тусклая белизна, похожая на смятую и неряшливую простыню в захолустной гостинице, приютила на себе два одиноких сердца, неземное чувство любви.

Иногда мне кажется, что если однажды человек и откроет истину, способную преобразить своим светом весь мир, то это будет поруганная истина, отвергнутая миром.
Печальные слова о ней будут не в книгах великих авторов, издаваемых миллионными тиражами; произнесутся эти слова не с религиозной, политической или научной трибуны, по счастливому радио... нет, эта истина будет написана робким, оступающимся почерком какого-нибудь безнадежно влюблённого мальчишки на обрывке листа.

И эту нежность мира, девочка понесёт с собой в кармашке по вечерней улице, в театре, на спектакле Ромео и Джульетта, которому будут все аплодировать...
Но что-то, кто-то... и на улице и в театре, всё же почувствовали бы тайное присутствие истины, неизъяснимой нежности: птицы на улице, по которой бы возвращалась домой девочка, запели бы чуточку ярче. Листва прошелестела бы чем-то небесным и синим...
И дети, влюблённые, даже замечтавшийся и строгий, чуть захмелевший учёный, улыбнутся... и пронесут это чувство через всю жизнь, а учёный, возможно, изобретёт для человечества что-то удивительное, но всё это будет лишь бледным эхом этой нежной истины.

Придя домой, девочка ещё раз перечтёт это необычное, странное признание в любви у вечернего окошка, улыбнётся, сомнёт письмецо, и выбросит в вечер: ну что за чепуха? Разве... так любят? Так признаются в любви?
Женская рука, выбрасывающая из окошка трагически-маленький, смятый белый комочек любовной записки... словно плевочек ангела.
Вот она, слюна ангела, в тёмной траве и цветах... сколько в ней поруганной нежности!
Какими красками запечатлеть и воспеть эту отверженную красоту и безумие жизни?
Краски Боттичелли , Врубеля, Ван Гога... грустно молчат.
В эту ночь, природа, в которую выбросили истину, словно люди на старых фотографиях, печально стояла как бы в стороне от людей, смотря куда-то мимо "зрителя", мира...

Рас-стояние, вёрсты, мили...
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли...

( Марина Цветаева).

В газете было написано, что Пьер и Марион ни разу не виделись. Они только нежно переписывались, словно в романах Руссо и Шодерло де Лакло.
Белый лист письма был похож на балкончик Джульетты, куда выходило сердце Марион, говоря с ночной листвой, луною и Пьером.
Шелли Клермонт чудесно подметила связь этого шекспировского эпизода с романом Толстого, которую мне хотелось бы чуточку развить.
Прошли века... сменились декорации, страна... но по прежнему была неизменна в своей нежности луна и осеребрённые её тихим светом кончики листвы, похожие на пальцы влюблённого, касающихся локонов любимой женщины и как бы наматывающих этот мягкий свет на палец.

Да. Балкончик Джульетты сменился окошком Наташи.
Боже, в самой фамилии, Болконский, Толстой навеки повенчал ту вечную сцену Шекспира с Джульеттой и Ромео на балконе, с высоким, лунным небом, с которого раздавался нежный, мечтательный шёпот Наташи...
Высокое, чистое небо на поле Аустерлица, где лежал раненый князь Андрей, глядя в его голубую тишину, было лишь бледным отблеском неба влюблённой Наташи...

Князь Андрей открыл окно, и лунный свет, о котором говорила Наташа, хлынул на него, словно бы ждал, когда откроют окно... сама любовь и нежность прильнула к нему, поцеловав.
И почему он не отдался этому чувству, луне?
Он словно был рождён для этого мига... и вот, он прошёл мимо него: все его чувства к Наташе и миру, были письмами в то утраченное окошко, озарённое луной.

Как следует из газетной статьи, Пьер и Марион однажды встретились в весеннем и солнечном Марселе, в уютной гостинице в Старом порту.
Их соединила любовь... Они не могли поверить своему счастью.
До этого, лишь бледные ладони конвертов с письмами касались их ладоней, и им казалось, что ладони ангелов соприкасаются...
и вот теперь, соприкасались уже их тёплые ладони..
Они провели чудесную ночь...
Шелли Клермонт описывает это с чисто женской чуткостью ( как я понял, она узнала об этом и многом другом из писем Марион) : Марион сбросила на пол свою одежду, представ обнажённой: послушная тень обморочно-нежно упала к ногам... Пьеру показалось, что он, словно князь Андрей, открыл лиственный сумрак окошка, и на него хлынул, нежно прильнул к нему, белый, ласковый свет тёплого женского тела.

Да, влюблённые были счастливы.
Пьер не мог надышаться своей любимой, как и она им.
Он проникал, входил в Марион теплотой нежности дыхания всего своего тела.
Марион как бы вдыхала его всем своим существом, но, странным образом, и она сама словно бы входила в него с тем же трепетным и тёплым отражением этого зеркального ощущения, когда Пьер дышал ею не только носом, губами, но, казалось, и самыми ладонями, подвижным и трепетным сердцем самой кожи, которое мы иногда блаженно ощущаем занимаясь любовью.

Пьер не мог высказать Марион всей той нежности, которую испытывал к ней, говоря о том, что для этого ему мало его человеческого, грустного тела, что он хотел бы говорить о любимой своей и обнимать, нежностью звёзд, взошедшей луны и карим прибоем листвы за окном.
В невозможности обнять любимую всей этой нежностью природы, словно утраченными крыльями человека, есть что-то невыносимо абсурдное. Мы ещё миримся, что природа прозрачно и грустно участвует в наших признаниях в любви, но мы уже преступно смирились, что природа, её нежность, фактически вычеркнута из наших спален, любовного сплетения тел.

Марион не придавала этим безумным и нежным словам особого значения. Она просто была рядом с Пьером, обнимая его, целуя не столько даже его тело, но самое сердце, как бы поднявшееся на поверхность его волнующегося, нежно вздрагивающего тела, словно вечернего, лунно озарённого моря, прозрачной и тёплой пенкой мурашек.
Сердца, как и времени - не стало.
Оно всё рассыпалось на тысячи трепетных мурашек, бьющихся навстречу Марион, её ладоням, губам.
Так солнце отражается на ласковой ряби моря, дробясь в подвижной синеве на миллионы призрачных звёзд: для влюблённых, звёзды, нежно открывают свой таинственный лик среди дня в голубом отражении вод!

Утром Марион проснулась самой счастливой женщиной в мире.
Нежно потянулась и поцеловала в плечо мирно спящего Пьера, с тихой улыбкой на губах.
Перед ними был открыт целый мир, полный надежд.
Бледная и тоже как бы счастливая, улыбающаяся всеми своими складочками, постель влюблённых, была похожа на балкон, выходящий в небо и нежность природы.

Спустя несколько минут, из комнаты Пьера и Марион раздался душераздирающий крик.
Не могли достучаться за закрытую дверь...
Когда её взломали, то швейцару, горничным и разбуженным постояльцам предстал комнатный ад: полуобнажённая женщина склонилась над простёртым в постели мужчиной, со слезами на глазах, целуя его лицо, послушную, бледную тишину ладоней, затихшую грудь...
Мужчина не откликался на эту нежность: он был мёртв.
Он умер от избытка нежности к любимой женщине; умер потому, что не мог ей высказать в поцелуях и ласках того, как он её бесконечно любит.
Его нежное сердце не выдержало этого чувства и разорвалось.
Так пузырёк воздуха всплывает в ночи из глубин моря, рвётся к небу и звёздам, мерцая светом луны... он похож на счастливую и странную планету, во тьме и космосе глубин; планету, населённую одной любовью.
Вот, пузырёк касается поверхности воды, и отдаёт всего себя воздуху, словно бы воздух был его сердцем, и теперь он подарил, вернул его миру...

Да, Пьер дышал своей милой Марион. Она была его воздухом, и теперь он слился с ней совершенно в каком-то пантеизме любви... обнял её уже не телом, но всей той красотой мира, о которой он писал ей в письмах своих.
Ладонь Марион была на груди Пьера, когда он умер.
Тёплая, розоватая белизна ладони влюблённой женщины - губы ангела.
Эти губы вобрали в себя яркий воздух сердца мужчины, последнее его дыхание, грустно сомкнувшись во сне...
Рука узнала о смерти раньше, чем Марион, она проснулась раньше... и замерла в печали, сжавшись на груди, словно обнажённая женщина в одинокой и белой постели.
Так человек, заснувший при ровном шуме разговора, просыпается от ярко обступившей его тишины.

Марион сошла вскоре с ума и её поместили в дом для душевнобольных, где она продолжала писать свои письма Пьеру, вот только... это были необычные, странные письма: она писала нежные и печальные письма луне, деревьям, звёздам, морю, любимым стихам... всему тому, чем любил её Пьер, о чём он ей так часто писал, но так и не смог высказать: он просто дерзнул любить женщину так, как ещё никто не любил, как боялись любить многие, чувствующие эту неизъяснимую и опасную бездну любви в себе.

В одном из последних сохранившихся писем Марион было написано, что слова похожи на грустные и белые тела-конверты чувств, смирительные рубашки чувств и сердца.
Марион писала, что в подлинной любви, не нужно слов, и потому, в раю - царит чудесное и лунное безмолвие...
Последние письма Марион были пустыми.
Она просто ложилась в постель с голым и белым листом, и, улыбаясь, грустно гладила его, целовала, что-то корябая на нём своими бредящими пальцами, похожими на трагическую, оступающуюся походку русалки по лунно освещённому берегу моря.