Вдруг так тихо сделалось в мире моём без тебя

Не знаю для чего я пишу эту историю. Одним она покажется грустной, другим — нелепой.
Мне хочется выговориться.
С чего начать? За утренним окном взошла синева. Именно синева, а не солнце.
Его ещё нет, но округлая, тёплая синева дня уже взошла и светит миру.
Чувствую себя на другой планете.
Да, синева дня взошла и вместе с ней, как бы взошли жёлтые листья на деревьях и пение птиц.
Словно планета нежности приблизилась к земле, населённая одною листвой и пением птиц.
На этой планете нет войн, революций и грусти — сплошная и бескрайняя нежность.
 
Так случилось, что я встретил счастье в своей одинокой жизни: если бы сердце могло сократить это невнятное предложение, оно написало бы просто: со мной случилось счастье.
Я познакомился с ней по переписке.
Мы как-то сразу поняли, что нашли друг в друге родственные души: в наших днях рождениях были одинаковые числа, и она написала, что мы душу склеили из дней наших рождений.
Я даже шутил в письме, что она — моя первая душа, основная, а моя душа — вторая, вторичная, похожая на грустную планету, вращающуюся вокруг солнца.
 
Мне было сладостно близко само вещество её мышления.
Даже когда я был с ней не согласен, я чувствовал себя в безопасности, как у себя дома, где отключили свет.
Первый порыв был забавен, как у того же человека, в доме которого отключили свет и он хочет развеяться и включить телевизор или радио.
Мне же хотелось в уютной и комнатной ночи подойти к любимой и обнять её, ощутив достоверность погасшего мира на кончиках пальцев.
Достоверность моего мира погасла. Ну и чёрт с ним.
В моменты нежных ссор я ощущал себя как в музее… в котором выключили свет.
 
Погасла, перегорела, как лампочка, красота полотен Фердинанда Келлера (Леандр и Геро) Боттичелли (Рождение Венеры).
Я продолжаю стоять в темноте, лицом к пустой стене, как идиот.
Рядом со мной стоит любимая. Её ладонь в моей руке: мне больше ничего не надо.
И если бы воры своровали в этот миг со стены перед нами картины, мы бы всё так же стояли с ней перед погасшей пустотой.
Она бы мне что-то говорила, говорила, на повышенном тоне, а я был бы счастлив одним её голосом, и робким, почти новорождённым движением её тепла в моей руке, как бы спелёнутого моей нежностью.
 
Если бы воры, и ты, мой незримый читатель, могли видеть во тьме той музейной, вы бы улыбнулись: никого в музее уже нет, и лишь мужчина и женщина стоят перед пустой стеной, сворованной тишиной, и о чём-то увлечённо спорят.
На губах мужчины — улыбка.
Но её не видит женщина. Она увлечённо доказывает что-то своё.
Да, мужчина быть может не согласен с этим, но он был бы готов отдать жизнь за эти мысли женщины, так глубоко они в нём отзывались.
Ему казалось, что это и его мысли, но сейчас, в темноте, её тёплый голос как бы пророс из его плеча лиловой веточкой сирени.
Ах, если любишь человека, то любишь его целиком.
Самый вес мыслей любишь, их климат..
 
Любимая чувствовала, что я её принимаю целиком, и потому ощущала себя в нежной ссоре со мной, как бы смущённо-раздетой: я принимал её всю, каждый изгиб её мыслей мне был важен и даже их запах.
Она чувствовала доверие опоры в сумерках ссоры: знала, что я никогда ей не причиню боль, и что в ссоре люблю её ещё больше, боясь потерять.
Вот, стоят два обнажённых человека в темноте перед пустыми стенами в музее, и держатся за руки, чуточку стесняясь, бог знает чего, словно Адам и Ева.
 
Помню, я ей писал, что её мысли — это мои мысли, но как бы с другой, лунной стороны.
Я просто вечно витаю в облаках и порываюсь что-то помыслить с другого конца, сладостно зная, как дом счастья, эти мысли её, куда я вернусь обязательно: славно, когда мыслям есть куда вернуться.
Например, я упоминал в письме, что играя в футбол, я вижу, что вот этот пас — самый верный.
Я его проживаю в уме и мы забиваем прекрасный гол.
Но поступаю то я иначе: проблема в том, что пас и чудесная комбинация, зреющая у меня в уме, была как бы чуточку не для футбола и этого мира: для этого паса, у моего партнёра по игре, должны быть 4 ноги, рост — 5 метров и минимум 2 крыла.
Любимая шутила в ответном письме: сознайся, ты просто не умеешь играть в футбол, как говорится — бьёшь по голубям.
Ты больше с птицами играешь в футбол, а не с людьми.
 
С нежностью вспоминаю, как вместо цветка в письме, послал ей фотографию дивной птицы, и ещё посетовал на то, что у учёных очень грустное и бедное воображение: ну разве это чудо — Хохлатый Турако?
Хохлатый Турако… это больше относиться к моему соседу, утром.
Нет, это зелёное чудо — перелётный ландыш.
Ах, если бы можно было подарить любимой спелый и зацветший букет птичьих голосов!
Но можно ведь и птицу такую подарить, как самый нежный и живой цветок.
Так наверно Адам дарил Еве в её первый день рожденья, цветы и птицу, держась рукою за правое, ещё саднящее, ребро.
Любимая прижала бы этот тёплый, поющий букетик к груди, и выпустила в небо, как бы пересадив цветок пения — в синеву.

фото

свернуть

Я упомянул о том, что послал любимой фотографию птицы: важный момент в нашей переписке: мы общались с ней как бы при выключенном свете: она не знала как выгляжу я, а я ничего не знал о её внешности, только цвет её глаз: голубовато-серый.
Да нам это и не важно было: мы любили чувства друг друга и как бы видели лица этих чувств.
Замечали, как в темноте, самые чужие порой люди, в общении раскрываются сердцем, как цветы у окна?
Словно погасили тело и остались в темноте одна душа и голос: голос стал равен душе, тело — голосу.
Некий небесный поэт перевёл тело — в голос, и тело впервые зазвучало на райском языке оригинала: невесомое, нежное.
 
В лёгких сумерках переписки, есть что-то эдемическое, что-то от 6-го дня творения, когда Адам спал и во сне был как бы нежно беременен женщиной, ощущая блаженную тяжесть и боль под грудью.
Он её ещё не видит, но предчувствует. Ему снится что-то нежно-тревожное: шум листвы, далёкая гроза, голубая змейка реки и следы на песке… и из всей этой красоты вот-вот что-то родится — женщина!
И женщина ведь что-то ощущала в сумерках сна Адама, и неизвестно ещё — кто кого снил.
По сути, Адама ведь не было до неё: было его оголённое существование и звёзды над душой.
 
У меня сейчас грустно улыбается сердце. На миг я представил, что пишу письмо тебе...
Вспомнил, как ты в конце своего письма оставила поцелуй: чуть накренённый, лиловый почерк сердца.
Было в этом что-то чеширское: я не видел твоего лица, но видел губы - разве это не чудо?
Боже мой, с каким упоением я приложился своими губами к твоим губам!
Я даже ощутил тонкий вишнёвый вкус.
В ту чудесную ночь мне приснилось, что я хожу счастливый и голый в Эдемском саду, подхожу к вишнёвому дереву, обнимаю его и целую, очень нежно, до птичьего трепета в высокой листве.
Потом я подходил к другому дереву, к яблоне, и обнимал её, не менее трепетно, и тут же ощущал странный метафизический стыд: словно бы делал что-то грешное, изменял кому-то.
Под грудью, возле ребра, я чувствовал острую боль: ещё нерождённая Ева мне мстила по-женски.
Я склонялся на колени под яблоней и рыдал, прижавшись к стволу.
 
Утром я кое-что сделал с письмом: отпарил утюгом то место с поцелуем и приложил к груди: нежнейший водяной знак губ любимой проявился на ней: на глазах проступили слёзы.
Коснувшись поцелуя, мне хотелось продолжить касание на чём-то ещё, и я погладил счастливую пустоту возле груди, словно лицо своей милой.
Она вот-вот могла проявиться вся, как на райской фотографии: сначала губы, потом звёзды в ночи, спелое пение птиц в прохладной вазе голубого окна: и как венец всего, она сама — блаженно вся.
 
Я нежно сходил с ума: целовался с этим письмом, брал его в постель: да, я спал с письмом.. письмами любимой.
В тот первый день, когда я поцеловал оттаявший поцелуй любимой, я подошёл к зеркалу: на моих губах был нежный оттенок её губ.
Мои губы как бы несли её невесомое тело на себе, беззащитную, сонную…
Стоял перед зеркалом, и, как нежный дурачок, гладил свои губы и улыбался от счастья.
Мне вспомнилось тогда, как в детстве, на уроках рисования, я любил есть с кисточки акварельные краски.
Нарисую девочку, речку, дерево с широкошумной листвой, и… всю эту яркую нежность — к губам: было в этом что-то от причастия в Эдеме.
Вкуснее всего была голубая краска, фиолетовая и зелёная.
Учительница возвращалась в класс, а у детей — губы перепачканы в чём-то счастливом, словно они в Эдеме ели запретные ягоды.
 
Мне захотелось сделать подарок любимой.
Купил в магазине помаду черничного цвета, и, в конце письма, оставил отпечаток своих губ. Даже дважды.
Первый у меня получился смазанный, как если бы ангел-ребёнок шкодно прижался губами и носиком к окну, за которым проходил кто-то грустный.
Только в конце дня я заметил, что у меня всё ещё накрашены губы.
Вот почему мне на улице улыбались девушки и даже некоторые парни.
А я то думал, что они просто счастливы, как и я.
Думал, что все в мире стали счастливы.
 
Любимая интересно понимала счастье.
Ей казалось, что люди в искусстве, красоте мира, во многом ищут себя.. дабы полюбить собой уже всецело.
Она писала, что люди желают найти себя в своей душе и душе ближнего, и залечить в себе дыру, размером с бога.
Мы тогда нежно поспорили с ней.
Я написал, что пуантилизм в живописи, полотна Поллока и вообще современное искусство, даже странный пейзаж современной любви, во многом.. напоминает фотографии межзвёздных туманностей, так похожих на осень в Эдеме.
Словно бы космос мучительно желает проявиться сквозь поры искусства, революций, любви…. но не может родиться вполне, оставаясь с нами тёплым обещанием чего-то в грядущем.
Наши мысли уже незримо полны чем-то невесомым, туманно-звёздным… но что с этим делать?
Вот залечим мы дыру в душе, размером с бога, найдём себя… и разве не этой звёздной красотой вздохнёт наша грудь?
Разве не захочется нам тогда.. умереть, обнять всей этой красотой — всех людей, животных милых, всю природу?
 
Любимая не верила в бога, и как и Цветаева, не любила слово — люблю, за которым она всегда ощущала жуткую пустоту жизни.
Однажды я ей написал: обожаю тебя, а не люблю.
Обожать — значит чуть больше, чем просто любить.
Значит заполнять пустоту в мире, а не просто в душе: душа стала частью мира, полюбив.
Обожать — обожествлять, пантеистически нежно сливать существование любимого человека с ранимой красотой искусства, звёзд и шума листвы над рекой.
Любимая написала мне, что так ей ещё никто не признавался в любви.
На полях письма, словно на асфоделевых, девственно-чистых полях, был отпечаток её влажного пальца: след высох и стал похож на пяточку чьей-то ноги на прибрежном песке.
 
« Знаешь, милый, ты тронул моё сердце… Ещё никому не удавалось это сделать.
Может это потому, что ты сам — нежно-тронутый?
Не обижайся, Александр Сергеевич, но ты любишь чуточку не от мира сего.
Ты так ласково и искренне написал, что я — Ничто. Нежное ничто…
В первый миг я даже хотела обидеться, но потом прочитала твои… мои мысли о дыре в душе человека, и про то, как ты написал: у меня в груди дыра — размером с тебя, и ничто в мире не сможет её заполнить, утолить: ни бог, ни вся красота мира, искусства.
Я поцеловала твоё письмо, вытерла слёзы на глазах и приложила его к груди: оно.. успокоило на миг у душе дыру, размером с бога, в которого я не верю.»
 
Однажды мне приснился странный сон.
Я спал в постели и ощутил в темноте тёплое касание любимой.
Не веря себе, я взял её руку, нежно-послушную, и поднеся к губам, поцеловал: я просто перележал руку во сне под ребром и перестал её чувствовать... как свою.
От боли незримой, округлой, я заплакал в ночи, зачем-то продолжая целовать свою безжизненную руку, как бы пытаясь вернуть ощущение любимой рядом со мной.
Потом я заснул и мне приснилось, что любимая исчезла из моей жизни навсегда, словно потух свет маяка в моей жизни.
Я кинулся к краю постели, но там была бездна бушующей реки и птицы летали в сумерках.
Оглянулся с трепетом и замер: постель обратилась в бескрайнюю и белую пустыню.
С неба, как пёрышко, тихо упало письмо любимой.
Бросился к нему и стал дрожащими руками раскрывать его.
Плечи и грудь обнял тёмный холодок: письмо было пустым.
На постели появился мужчина в грязных ботинках и отдал мне ещё одно письмо, чуточку пожелтевшее.
Я стал открывать письмо как можно нежнее, словно от этого зависело то, что будет внутри.
Но внутри была всё та же пустота — ничто.
Белым шумом сердцебиений пустоты неба, посыпались на меня сверху пустые письма любимой.
 
Проснулся я в поту и слезах: плакали не глаза, а всё моё несчастное и бесприютное тело.
Писем от любимой не было уже 2 месяца.
Стал подозревать страшное.
Я не мог больше ждать. И пусть я поклялся, что мне не важно как она выглядит, что не буду её искать: наша любовь — любовь обнажённых и ранимых душ, вне времени и пространств,- я предпринял попытку её разыскать.
Не буду здесь писать, как я приехал в её многострадальную страну после случившейся там революции, как разыскал её адрес.
Из разговоров с жителями я узнал нечто, что меня поразило: в одиноком доме, на окраине села, жил мужчина со своей слепой сестрой.
Но это было не всё. Как гром среди ясного неба, меня поразило другое: они погибли не так давно, сорвавшись на машине в реку.
Я был в отчаянии. Дальнейшее общение с местными жителями я помню как в тумане, словно оно происходило на чужом для меня языке.
 
Одни говорили, что женщина была замкнутая и мало с кем разговаривала.
Прихрамывая, она прогуливалась по вечерам в вишнёвом саду возле дома: люди часто видели, как она улыбается пению невидимых птиц.
Другие говорили, что мужчина, довольно симпатичный брюнет в тёмных очках, художник, часто ходил на почту, и однажды, на какой-то вопрос почтальона, сказал ему с улыбкою счастья, что переписывается с любимым человеком.
 
Мой незримый читатель, теперь тебе понятен весь ад моей ситуации: я не знал и сейчас толком не знаю, с кем я переписывался, кого любил и… люблю больше жизни: с мужчиной, или с женщиной.
Бессонными ночами я думал об этом и вот к чему пришло моё сердце: это не важно.
Я любил человека, всего человека, понимаете?
Только представьте: вы просыпаетесь утром в постели и видите, что ваш любимый человек, в котором вы любите каждую его частичку, каждый изгиб чувств, вдруг непоправимо изменился, как не снилось и Кафке: он стал толстым, волосатым, как зверь, стал карликом или даже одного с вами пола.
Вы бы перестали его любить?
Здесь какая-то тайна любви, творчества и самой жизни.
 
Бытие определяет сознание, или наоборот?
Для любящего и для ребёнка — это бессмысленный вопрос.
Вот я открыл книгу и вижу открытую не так давно литературоведами, неизвестную строчку Пушкина.
Если взять её саму по себе, без имени и «пола», и дать прочесть её другим, даже любителям Пушкина, то она вряд ли что-то глубокое всколыхнёт в их груди.
Но если… сказать, что это Пушкин, когда и при каких обстоятельствах она написана, и, главное, кому… 
Боже! Какой весной очарования зацветёт на ладонях эта строка!
 
Марина Цветаева, в письме писателю Андре Жиду, высказала удивительную мысль о своих переводах Пушкина.
Она писала, что в переводах позволила себе вольность, дав вздохнуть строке, душе.
Пушкин был стеснён рифмой, и некоторые образы были не совершенны: миг до совершенства, и потому обязанность Марины была в том, чтобы дать этим образам договорить себя.
Это акт сотворчества, который не прекращается ни на миг, начиная от сонного атома 5 миллиардов лет назад, в котором гроза пробудила жизнь и весну материи, до ребёнка, склонившегося над невзрачной былинкой и этой же былинкой, зацветшей красотой в стихе поэта.
 
В вечности любви — пол, возраст, вес, болезни — лишь рифмы, в той или иной степени сковывающие душу и одновременно дающие осязание её бескрайних границ.
Любящий, всегда чуточку переводчик: в своём сердце, он может довершить тот образ и чувство, которые были заложены в душе другого.. и не важно, мужчина он, или женщина, горбун или слепой.
Если я люблю человека… душу его милую, вечную, которая в коловращении времён была и былинкой и шумом листвы у реки и мужчиной и женщиной, мне это не важно.
 
Время от времени я посещаю парную, как два крыла, могилку мужчины и женщины.
Оставляю на земле веточку сирени и ландыш, склоняю колени и плачу, касаясь рукой травы на могилке, всегда такой счастливой, улыбающейся цветами на ветру.
Я долго говорю с цветами, и здесь я не хочу писать о чём именно. Я люблю их обоих. Люблю всё то, что любили и они.
Теперь их души стали бесполыми, как ангелы и цветы.
В пространстве любви, нас теперь не разделяют страны и мы говорим на одном языке: я их люблю целиком, до обнажения смерти.
Жалко.. что поздно уже. Но я верю, что мы с тобой встретимся на небесах, ангел мой родной.
 

Фердинанд Келлер - Геро и Леандр.