The New York Times: Потусторонняя проза Оттессы Мошфег

Атмосфера галереи «Фриз арт» (The Freize art fair) в Нью-Йорке была будто неземной – словно воздух в самолете – чистый, но сжатый, с раздражающим гулом. В один из майских дней сюда пожаловала Отесса Мошфег , чтобы рассказать о своей работе. «Уже ненавижу эту галерею», — сказала она, входя и протягивая билет очень высокому и бледному мужчине, полностью одетому в черное кружево. Почти сразу она затерялась в лабиринте выставленных работ: ослепительно белые пластиковые доярки Такаши Мураками (Takashi Murakami) с длинными ногами и торчащими сосками; неоновый экран выводил слова «Каковы идеи?» Мир был похож на сюжет будущего романа Мошфег «Мой год отдыха и релаксации» ( My Year of Rest and Relaxation ), где главная героиня работает в галерее в Челси среди таких предметов как пара игрушечных обезьян за четверть миллиона долларов, сделанных из человеческих волос, с пенисами-камерами, торчащими из-под шерсти. «Это я написала?» — спросила она, усмехнувшись. Иногда ей кажется, что она обладает силой создавать реальность через свое творчество.

Хотя сюжеты книг Мошфег сильно отличаются друг от друга, их объединяет то, что они будто бы из другого мира, где люди дышат другим воздухом. В ее новелле «МакГлю» ( McGlue ) действие происходит в девятнадцатом веке, а повествование ведется от лица моряка-пьяницы с пробитой головой, который сомневается в том, что убил своего любимого человека. «Эйлин» ( Eileen ) — это мрачная история о тюремной надзирательнице, чей возраст колеблется примерно от девятнадцати до шестидесяти. Ее тошнит от пропитанного джином отца и собственных половых органов («маленькие и жесткие холмы» грудей, «сложные и бессмысленные складки» гениталий). Герои Мошфег аморальны, честны, уныло-забавны, очень сообразительны и упрямы в своих устремлениях настолько, что это рушит представления читателя о красоте, желаниях, о том, что дозволено и что реально. В ее рассказе «Скучаю по другому миру» ( Homesick for Another World ) маленькая героиня убеждена, что прямо в земле образуется дыра, через которую она попадет в рай, но только в том случае, если убьёт подходящего человека. Всех этих героев и их создателя объединяет сильнейшее чувство отчужденности, о котором Мошфег написала в выдуманном письме Дональду Трампу: «С тех пор, как мне исполнилось пять, вся жизнь кажется фарсом, нелепой игрой в реальность, основанной на бессмысленной чепухе или опустошающих воспоминаниях о травмах и глубокой апатии, которая погрузила меня в такое самокопание, что я часто удивляюсь, почему еще не сошла с ума. Вы имеете к этому отношение?»

В обширном комплексе «Фриз» Мошфег удалось найти крытый зал, где она собиралась выступать на небольшой сцене перед дюжиной людей. Она рассказала им о лихорадке «кошачьих царапин», которой заразилась в 2007 году, живя и работая ассистентом в Бед-Стай (район на севере Бруклина в Нью-Йорке). Однажды вечером уличный кот прыгнул ей на руки; позже, когда она пыталась промыть кота от блох, тот оцарапал ее лицо. Таким образом, «болезнь выселила меня из Нью-Йорка, что мне было чертовски на руку», сказала Мошфег. «Работа писателем в Нью-Йорке вызывает клаустрофобию – такое ощущение, что все, кого я знала, имели одну и ту же цель – стать выдающимся литературным голосом своего поколения, а такая установка изначально неправильна». В свои тридцать семь Мошфег похожа на хрупкую персиянку с лицом Энн Бэнкрофт (Ann Bancroft). В тот день на ней были черные джинсы и ботинки, рубашка оливкового цвета и золотое украшение на шее в виде абстрактной ложки. Ее ровесники уже тогда считали: «Чем бы вы ни хотели заниматься, нельзя делать это по шаблону, вы должны сломать шаблон, взорвать человеческое сознание и делать это безукоризненно, причем без раздумий, — продолжала она. — Потому что если ты начинаешь сомневаться, то ты не крутой, а если ты не крутой, то ты дерьмо».

Помимо не особо важной информации Мошфег дала довольно подробный отчет о том, что она уже написала. Ее проникновенный роман «Эйлин» был удостоен Премии Хемингуэя (PEN/Hemingway Award), и оказался среди финалистов Букеровской Премии (Man Booker Prize) и Премии Сообщества Критиков Национальной Книги (The National Book Critics Circle Award). Скотт Рудин купил права на экранизацию. «Такое ощущение, что она может все», — заявили «Таймс». «Лос-Анджелес Таймс» объявили ее «автором, не похожим ни на какого другого (ни на мужчину или женщину, иранца, американца и т.д.)». То, что поразило читателей в книге — это ее женский антигерой, который совмещает в себе качества, нехарактерные для женщин: «уродливая, отвратительная, лишняя в этом мире», так говорит Эйлин, называя себя еще и злой, обидчивой, испытывающей жалость к самой себе. В колонию для трудных подростков, где работает Эйлин, приходит девушка для проведения очной ставки со своим насильником, и Эйлин оскорбляет ее. «Не знаю, почему я была с ней так строга», — размышляет Эйлин. — Наверное, я ей позавидовала, ведь никто никогда даже и не пытался изнасиловать меня».

Согласно своей собственной формулировке, Мошфег писала «Эйлин», будучи полной противоположностью равнодушия: она так сильно переживала за свою работу, что чуть не сошла с ума. На протяжении долгого времени она была уверена, что для того, чтобы создать свой лучший роман, требуется монашеская приверженность к воздержанию и изоляции. «Моя жизнь реально сузилась, — говорила она мне. — Не то чтобы у меня не было увлекательных занятий, нет, моя жизнь была интересной, но я говорила себе: «Нет, нет, нет, только не это. Только работа. И я была физически измучена».

В галерее «Фриз», отвечая на вопрос, что ей помогает сохранять мотивацию, Мошфег рассказала мне историю о своем бывшем парне. «В середине ссоры он сказал мне, что быть писателем – это баловство слабых людей, и я попросила его уйти, потому что считаю абсолютно противоположное, — сказала она. — Я думаю, что литературное творчество это то, что укрепляет культуру, шаг за шагом. Я не вижу причины жить без цели, которой для меня является творчество. Таким образом, то, что я ощущаю, нельзя, конечно, назвать бременем, но у меня есть некое кармическое предназначение». В своем выдуманном письме Трампу Мошфег написала: «Думаете ли вы, что Бог вас выбрал для выполнения особой задачи здесь, на Земле? Что касается меня, я думаю, да».

Квартал на востоке Маленькой Армении района Лос-Анджелеса, где расположена многоэтажка Мошфег, выглядит неопрятно: на цепях-ограждениях развешано сушиться белье, дворы представляют собой клочки желтой сухой травы, покрытой пылью. На окнах, покрытых фольгой, висят старые кондиционеры, из которых капает вода. А двухэтажный дом Мошфег с 19-20 квартирами располагается за забором, который соединяется с улицей пешеходной дорожкой, усаженной розами и высокими яркими подсолнухами. «Мне здесь нравится», — сказала она, сидя в гостиной — спокойном и уютном месте. Она поставила сюда бардовый диван, современный датский журнальный столик со скульптурой дикобраза, а книги выстроились на полу в ряд. Ноги ее обуты в сандалии, а волосы заплетены в косу. Все окна были открыты, а воздух пропах дождем. «Чувствуешь себя в уединении».

Неприглядные окрестности за окном напоминают места, в которых живут многие персонажи книг Мошфег. Учитель-алкоголик в ее рассказе «Совершенствуя себя» («Bettering Myself») так начинает свою историю: «Моя классная комната находилась на втором этаже рядом с комнатой отдыха монахинь. Я использовал их уборную, чтобы поблевать по утрам». МакГлю «никто не замечает, он вечно пьяный, грязный и уставший». В характере персонажей и места действия можно заметить сходство с творчеством Чарльза Буковски , одного из авторов, оказавших влияние на прозу Мошфег. Его последней работой была книга «Все задницы мира и моя» («All the Assholes in the World and Mine»). За это и дюжину подобных произведений газета «Таймс» однажды назвала его «лауреатом премии американских низов общества». Впервые столкнувшись с его работами на старших курсах университета, Мошфег подумала: «О, я тоже могу писать об этом». Литература могла бы стать ахиллесовой пятой человеческого поведения и эмоций, если бы ею занимались скрупулезно и в достаточной мере увлеченно. В «Эйлин» героиня с удовольствием рассказывает о работе своего кишечника: «После приема слабительных во мне словно бушевал океан, так, будто все мои внутренности растаяли, а теперь выливались единым потоком, густой жижей, которая терпко воняла химикатами, а когда она полностью выходила, я боялась, как бы это все не перелилось за бортик унитаза. В эти мгновения я вставала, и кровь приливала мне к лицу, голова кружилась, а затем, потная и обессиленная, я ложилась в постель, и все кружилось у меня перед глазами. Это были прекрасные мгновения». Мошфег однажды сказала изданию «Вайс», которое опубликовало одну из ее ранних работ: «Мои романы помогают людям столкнуться с собственными пороками, но в то же время, они довольно утонченные… это все равно, что видеть, как Кейт Мосс собирает дерьмо».

У центрального окна своей квартиры Мошфег установила небольшую школьную доску и наклеила на нее стикер с надписью «Работай усердно, остальное — иллюзия». Она не из тех художественных писателей, которые проводят системное исследование, а затем создают достоверную картину времени или места. Источником материала Мошфег служит ее собственное воображение. «Мне кажется, я отменно смогла бы наколдовать 1910 год, то, как он выглядел, его запахи, но я не смогу назвать вам основные события, которые происходили в мире в то время», — сказала она. Мир вокруг – это место, из которого мы можем черпать вдохновение, детали, события и чувства. «Мне достаточно увидеть лишь край здания, а остальное я дорисую в своем воображении сама. Вот что я чувствую, когда встречаю кого-то: мне хочется большего». Будучи взрослой, она жила во многих местах, но везде старалась отгородиться от внешнего мира.

С окончания Барнарда в 2002 году Мошфег меняла место жительства каждые несколько лет, что помогает понять, почему ее дом аскетичный, как у студента. Сначала она отправилась в Ухань (Китай), где преподавала английский, работала в панк-баре и жила в цементном общежитии, которому было не менее ста лет. «Стены там были красные, такой реально пролетарский красный цвет, и все было в копоти, — сказала она. — Может показаться, что там было ужасно, но мне очень нравилось!» В Китай она поехала с парнем, но через некоторое время они расстались. Было пятьдесят градусов жары, а я потеряла все контакты, и было ощущение, что я просто прожигаю свою жизнь, умирая. Однажды я натолкнулась на фото мертвого человека в интернете, и кровь ударила мне в голову. Я поняла, что жизнь имеет цену, к тому же, меня взволновала картина того, что я увидела, как будто это была порнография смерти». Она гуглила фотографии мертвых людей каждый день. «Это просто вошло в привычку. Я черпала из этого энергию».

В двадцать четыре года Мошфег вернулась в Нью-Йорк и отказалась от любви. «Я не хотела отдавать и не хотела привязываться, я хотела отвечать только за себя, — сказала она. — Больше всего я хотела сконцентрироваться на своей работе». Она получила работу в «Оверлук пресс», а затем еще одну — ассистентом у Джейн Штайн, бывшего издателя «ПэрисРевью», которая устраивала литературные салоны в своем пентхаусе, где однажды подрались Гор Видал и Норман Майлер . Они подружились, и Штайн поощряла ее писательскую работу. Но Мошфег начала испытывать странные симптомы. Все началось с сильного изнеможения и дезориентации. «Я садилась на метро, выходила и не помнила, куда я еду, — сказала она. — Бывало, я звонила Джейн и тут же забывала, что она мне сказала. Потом у меня начали неметь руки, дергаться лицо, начались сильнейшие головные боли. Я просыпалась среди ночи мокрая от пота, а мое тело била дрожь». И лишь спустя месяцы ей поставили диагноз — лихорадка кошачьих царапин. «Я не могла здраво мыслить в течение целого года».

Надеясь уехать из города, Мошфег подала документы на Мастера изящных искусств в Брауне и была зачислена. Она работала продуктивно во многом благодаря тому, что стипендия позволяла ей писать, не отвлекаясь на поиски заработка. «На свете полно людей, которые не умеют писать, но все же дают тебе советы, как исправить стиль твоего изложения, — сказала она. — Все это пропитано сплошным лицемерием. Так что лучше быть радикальным и всех ненавидеть. Не то чтобы я высказывала все в лицо, нет, но я бы высказала, если бы пришлось защищать то, что для меня дорого».

Она сосредоточилась на рассказах, но в один прекрасный день наткнулась в библиотеке на то, что поменяло ее курс. «В журнале я прочитала статью от 1851 года. И уже по заголовку-имени я подумала: ну же, пожалуйста! Там было лишь написано: «Мистер МакГлю невиновен в убийстве мистера Джонсона в Занзибаре, так как во время совершения убийства он был пьяный, без сознания, а также перенес тяжелую травму головы, когда прыгнул с поезда несколькими месяцами раньше». Это было то, что нужно. У меня была уже целая книга. Она была у меня в кармане». Далее последовал почти мистический опыт поиска направления, интеллектуально простой, но эмоционально тяжелый, потому что Мошфег никогда не была полностью уверена, что душа мистера МакГлю хотела обнародовать свою историю. «Я думала, что он злится на меня за то, я его предала, — сказала она. — Меня била дрожь, я плакала. Я ощущала какое-то волнение, словно во сне». Роман «МакГлю» был выбран победителем «Фенс Модерн Прайз» («Fence Modern Prize») и опубликован издательством «Фенс» в 2014 году.

МакГлю ненадежен, пьян и загнан в тупик, ровно так же, как и герои-повествователи двух других романов Мошфег. Эйлин поглощает виски и чувствует себя порабощенной жестоким отцом-алкоголиком. Большую часть романа она мечтает о том, чтобы сбежать из своего родного города. Безымянная героиня произведения «Мой год отдыха и релаксации» запирается в своей квартире и спит беспробудным сном с помощью золпидема, димедрола, нембутала, ксанакса и еще одного вымышленного снотворного инфермитерола. «Когда герой испытывает дискомфорт или сталкивается с проблемой, он всегда старается заглушить в себе негативные эмоции, — сказала Мошфег. — Запрещенные вещества, саморазрушение и прочая ерунда воспринимаются как первое средство, которое можно испробовать». Самой Мошфег алкоголь никогда не помогал уйти от проблем. «Я просто знала, что трачу свое время и деградирую в компании деградированных людей только из-за чувства одиночества». Вместо этого она стала заниматься литературой.

После учебы в Брауне Мошфег переехала в Лос-Анджелес, надеясь лучше узнать западное побережье. После того, как она выиграла стипендию Стегнера в университете Стенфорда, Мошфег отправилась в Оакленд. Там она страдала. «Я сильно похудела. Ела мало. Вставала, например, в пять утра, съедала банан, чашку кофе, затем уходила заниматься боксом на три часа. Я работала над «Эйлин», сборником рассказов, и было совсем не весело, все это реально отражалось на моей психике. Наступали моменты, когда я говорила себе: «Я выдержу, я выдержу, я выдержу».

«Она превратилась в своего рода литературного палача», — сказал Билл Клегг (Bill Clegg), который стал агентом Мошфег после прочтения «МакГлю». «Казалось, что ей ничто и никто не нужен. Я понимал, что она полностью погрузила и заперла себя в книге». Когда книга была закончена, ее было тяжело продавать. «Там было много заламывания рук, — говорил Кегг. — Люди желают чего-то попроще, и Эйлин была им просто неприятна».

Жилище Эйлин выглядит неопрятно. Она мало ест, но постоянно пьет. (Один раз она засыпает в своей машине и просыпается перед замерзшей лужей рвоты.) Собственные гениталии приводят ее в такой ужас, что она хранит их, «словно ребенка в толстой хлопковой пеленке из трусов и маминого старого бюстгальтера». Ее сексуальность – это источник стыда и отвращения: «Я красилась помадой не для красоты, а потому что естественный цвет моих губ не отличался от цвета сосков». Но она сгорает от желания. Она одержимо фантазирует о тюремном охраннике Ренди, и неотрывно смотрит, как один из заключенных мальчиков мастурбирует в пустой камере.

Несмотря на похвалу критиков, которую книга получила после публикации в 2015 году, Мошфег до сих пор огорчена степенью недовольства людей внешним образом главной героини. «Они хотели, чтобы я им объяснила, как мне хватило смелости создать такого отвратительного женского персонажа, — сказала она со злостью. — Меня поразило то, как сильно люди хотели это обсуждать». Мошфег хотела объяснить читателям, что героиня просто не любила себя, но не была отталкивающей. «В моей внешности не было ничего ужасного, с ней было все в порядке», — говорит Эйлин в романе, вспоминая свою молодость. «Я была молодой и здоровой, такой же, как все, я думаю. Но в то время мне казалось, что хуже меня нет».

«Отрицать свою сексуальность и кутать собственные половые органы – вот что странно, — сказала Мошфег. — Но мне кажется, я должна понять, каким было для меня послание, и умею ли я понимать послания, что моя сексуальность реально опасна и отвратительна». В девять лет у Мошфег развился тяжелый сколиоз, и, начиная с подросткового возраста, ей приходилось носить корсет двадцать три часа в сутки. «Он назывался Бостонский корсет, — сказала она. — Он представляет собой жесткий жилет из толстого пластика, полностью опоясывает твое тело и скрепляется липучками. Я носила его три года». Как и многие ее герои, Мошфег находилась в заточении. «Я это воспринимала, как сигнал: твое тело растет абсолютно неправильно». Хуже всего то, что корсет практически не помог. Мошфег показала последний рентген спины, который меня поразил: ее позвоночник напоминал змеиный изгиб.

Однажды утром Мошфег ехала по Трассе 60 в пригороде Чино, выкуривая из окна своего потрепанного белого BMW с откидным верхом, который она купила в магазине подержанных автомобилей несколько месяцев назад. Она прекрасный водитель – ее манера вождения настолько же уверенная, насколько грациозная у нее походка, что является результатом физиотерапии при диагнозе сколиоз. Ее манера общения четкая, ясная и авторитарная. Она сказала мне, что если бы чисто теоретически имела отношение к тоталитарному режиму, то ощущала бы себя там «как рыба в воде». Однажды она сказала журналисту: «Я самый самоуверенный человек в мире, временами заносчивая. Я всегда поступаю правильно. Я знаю, что делаю». Мошфег дает оценку своему таланту и проявляет скорее не хвастовство, а детское простодушие, объясняя, что она подразумевает под неоспоримой точностью. «Мужчины гораздо чаще превозносят свой талант, — сказал мне Клегг. — С такими женщинами я еще не имел дела, наверное, потому, что общество одобряет подобные высказывания со стороны мужчин».

Мошфег считает, что природа наделила мужчину и женщину фундаментально разным сознанием. «Мужчины более логичны, у них с женщинами разная степень гибкости ума, потому что мужское поведение не меняется ежемесячно без их согласия. А женщинам приходится смотреть на вещи под разным углом». Она глотнула Гейторейд (Gatorade), проскакивая мимо восемнадцатилетнего велосипедиста. «Женские гениталии – это основа всего, в какой-то мере, — продолжала она. — И мы не можем постоянно игнорировать их значимость, если хотим сосуществовать и иметь ключи к пониманию поведения. Мы привыкли жить в неестественной окружающей среде, но я не знаю, привыкла ли к этому вагина».

Мошфег никогда не называет себя феминисткой, так как это бы потребовало огромной преданности этому направлению. «Неприятно, когда люди сравнивают меня с другими писательницами, — сказала она. — Такое ощущение, что они стараются обновить женскую базу данных в своих головах. Я рада, что меня сравнивают с Фланнери О'Коннор, потому что она одна из лучших, но я не она. Кто-то однажды сравнил меня с Набоковым, и для меня это стало огромным комплиментом. Я была не против».

Героиня романа «Мой год отдыха и релаксации» (My Year of Rest and Relaxation) так же, как Эйлин, не осознает своих достоинств. Но в отличие от Эйлин, она называет себя «высокой худой блондинкой, молодой и симпатичной». «Даже в свои худшие времена я знаю, что выглядела хорошо». Однако ее внешность бесполезна, применимо к цели проспать целый год, после чего она переродится, исцелится и очистится от своего цинизма и безразличия.

Она — антигерой, несмотря на свою физическую безупречность. Ее уволили с работы, за то, что она спала днем в кладовке, после чего она испражнилась на полу в галерее. Что касается взаимоотношений, она против любых стереотипов в женском воспитании. Время от времени приходит ее лучшая подруга Рева (чья мать умирает) и нарушает ее сон:

«Она обычно хвалилась тем, что будет развлекаться на выходных, жаловалась, что не выдержала диеты и теперь придется отрабатывать все в тренажерном зале, чтобы прийти в форму. А под конец она плакала о своей матери: «Я больше не могу поговорить с ней как раньше. Мне так грустно. Я чувствую себя брошенной. Мне очень, очень одиноко».

«Мы все одиноки, Рева, — сказала я ей. — Это была правда: есть я, и есть она. Это было самое большое, что я могла предложить».

Рева была единственным человеком, с которым у нее было нечто, похожее на интимную близость. Безымянная повествовательница время от времени занимается сексом с мужчиной старше себя, но вовсе не по любви или даже из удовольствия: «Я могу сосчитать по пальцам количество раз, когда он опускался мне ниже пупка. Когда он все же пытался, то понятия не имел, что надо делать, но выглядел довольным собственной щедростью и страстью, как будто оставлять на потом минет было так мерзко, так неправильно и требовало от него столько мужества, что это сводило его с ума».

Во время самого длительного периода отшельнической работы в Калифорнии Мошфег дала себе обет безбрачия. Ее сексуальность «ушла», как она выразилась. «У меня закончились менструации. Я была полна решимости, сексуальное желание действовало на мой мозг как яд, и тот самый вопрос: «Чем этот человек может для меня стать?» выглядел бредово. Искать парня. Стараться выглядеть привлекательно, чтобы кто-то на меня запал – такого никогда не было. Никто на меня не западает».

Несколько лет назад Мошфег консультировалась с ведическим астрологом. «Один из самых умных людей, которых я когда-либо встречала, во всяком случае, точно в пятерке лучших», — сказала она. Астролог сообщил ей, что любовь неизбежна. Она восприняла это как угрозу. «Его точные слова были: «Тебя это ждет». «Если ты зайдешь в хижину посреди леса, кто-нибудь постучится в твою дверь».

В ноябре 2016 перед публикацией романа «Скучаю по другому миру» («Homesick for Another World») писатель Люк Гобель (Luke Goebel) отправил сообщение Мошфег из своей хижины в пустыне недалеко от Палм Спрингс, прося у нее интервью. Она согласилась. «Он написал мне смску, выходя из машины, я подошла и открыла ворота, — вспоминает Мошфег. — Я увидела его вместе с собакой и подумала: «Вот дерьмо… это, кажется, он». А потом я сдалась».

Вот отрывки из интервью Гобеля, опубликованного на сайте Fanzine:

Вы ведьма? Вы состоите в секте? Вы инопланетянка?

Я ненавижу секты.

Вы существо другого измерения?

Да.

Хотите поговорить об этом?

Мне особо нечего сказать. Я понимаю только то, что происходит внутри меня.

Интервью длилось двадцать семь дней. «Мы просто ели, трахались, спали и разговаривали, разговаривали», — сказала Мошфег. Первый набросок предисловия к интервью, который он написал по окончанию той самой встречи длиною в месяц, висит у Мошфег в рамочке на стене гостиной. («Я не знаю, откуда у него была печатная машинка в грузовике», — сказала она.) Вот как оно начинается: «Причины, по которым я люблю Отессу Мошфег: «Она, пожалуй, является мощнейшим голосом, наиболее громко звучащем в американской литературе, и когда она говорит о том, во что верит, что в работе пытается достичь совершенства, в этот момент праведно-греховная чувственная сила говорит в ней, словно разгневанное божество». Пока я это читала, она слегка фыркнула. «Надеюсь, он не поменял своего мнения обо мне», — сказала она и засмеялась. После их длительного интервью Гобель уехал домой на Рождество, и там бабушка с дедушкой подарили ему кольцо с самым большим бриллиантом. С этим кольцом он сделал Мошфег предложение в их следующую встречу.

Она сообщила об их романе в «УоллСирит»: «Мой мужчина самый красивый на земле. Кто-то про него сказал, когда он стоял спиной: «Такой красивый, что невозможно смотреть». Но я могу смотреть. Мне нравится смотреть».

В той же статье она рассказала о другом виде любви. «Мой младший брат, с которым я общаюсь только посредством телепатии, так как он сидит в тюрьме, звонит три раза, и каждый раз я пропускаю его звонок. «Заключенный камеры…» — так начинаются сообщения. Я рассказываю моему мужчине из пустыни о нем, каким озверевшим монстром он стал в глубине моей души, так, что сердце разрывается после каждой передозировки, каждого запоя, каждого ареста и прочих предсмертельных состояний. Мой младший братик».

Брат Мошфег, Дариус, умер в прошлом ноябре. Его фотография висит у нее на кухне. На фото он еще маленький, спит, сжимая свои игрушки. «Мы спали в одной кровати, пока это не стало невозможным, — сказала она. — Мне кажется, я всегда верила, что он для меня, потому что я просила родителей о братике. Мы были очень, очень близки». После похорон, пока она была с семьей в Ньютоне, Мошфег брала машину Дариуса, чтобы ездить по мелким семейным поручениям. В романе «Эйлин», действие которого происходит в морозной темноте зимы Новой Англии, она описывает такой день: «К полудню солнце исчезло, и все снова покрылось льдом. К ночи мороз сотворил на снегу такой толстый ледяной настил, что он мог выдержать вес взрослого человека». В машине брата под кипой бумаг Мошфег наткнулась на недокуренную пачку сигарет с ментолом «Ньюпорт» (Newport). Она поднесла сигарету к губам и зажгла ее. С тех пор она курила только сигареты с ментолом.

Отец Мошфег, Фархуд (Farhoud), менял место жительства по всему миру. Он родился в Араке, в Иране, где в застенках еврейского гетто вырос его отец, и в девять лет начал торговать тканями на базаре. (Позже он стал состоятельным бизнесменом и одним из крупнейших землевладельцев в стране.) В девятнадцать лет Фархуд уехал в Мюнхен учиться игре на скрипке, а затем несколько лет играл в камерном оркестре в Тайване. Оттуда он уехал в Бельгию учиться в Королевской Консерватории вместе со скрипачом Андре Гертлером (André Gertler). Он женился на сокурснице из Загреба (Хорватия), с которой они вместе вернулись в Тегеран, его самое любимое место на Земле. Они прожили там меньше года, когда разразилась Исламская Революция. «Мне позвонили из Комитета и попросили прийти и объяснить некоторые вещи», — вспоминал он.

Уже тогда начинали казнить евреев и интеллектуалов. Через неделю он уехал. Все родные Мошфег иммигрировали в США и начали жизнь сначала. Фархуд и его жена Дубравка (Dubravka) поселились в Ньютоне, штат Массачусетс, где они играли в оркестрах, преподавали в Консерватории Новой Англии и вырастили троих детей: Оттессу, Дариуса и Сарвеназ, самую старшую. Они расстались больше десятилетия назад, но не развелись.

В апреле Фархуд, которому исполнилось семьдесят шесть, погрузил в машину свой рояль, двести скрипок, десять виолончелей, некоторую мебель и картины и отправился через всю страну в город под названием Маунтин Центр (Mountain Center), от которого час езды до дома Люка Гобеля в пустыне. Сарвеназ и двое ее детей вскоре к нему присоединились. Оттесса и ее семья мигрировали в западном направлении.

В конце концов Мошфеги поселились в хорошем домике, окруженном пастбищем с растущими кое-где стройными красными деревьями. В тот день, когда мы приехали, Фархуд с бородой и всклокоченными седыми волосами был одет в светло-бежевую гавайскую рубашку и шорты с накладными карманами. Он подавал к ланчу ghormehsabzi, рагу с травами, которое его сестра приготовила и упаковала в пустые контейнеры из-под йогурта, когда приезжала из Лас Вегаса. Он нарвал в саду сирени и поставил ее в жестяную банку. На кухонном столе в рамочке стояла школьная фотография Дариуса.

Фархуд показал нам из окна на соседский дом, стоящий вдалеке. «У этой женщины семь лошадей и двенадцать коз», — сказал он.

«Странно видеть здесь все твои вещи», — сказала ему Оттесса. В гостиной висел огромный портрет Паганини, имеющего довольно угрожающий вид. «В нем есть глубина, — сказала она. — Такое ощущение, что он видит меня насквозь».

«Он дьявольски хорошо играл на скрипке, — сказал Фархуд. — Его пальцы были такими гибкими, что он писал музыку, которую не все могли играть. Он умер от сифилиса».

«Все умерли от сифилиса», — ответила его дочь.

Оттесса научилась читать по нотам быстрее, чем по буквам, и начала играть на пианино в четыре года. Все детство по субботам она играла в Консерватории Новой Англии. «Мне нужно было тренироваться по четыре часа в день, особенно для подготовки к конкурсу или чему-то подобному. Это была постоянная задача, а также ответственность и стресс, — сказала она. — Мне это правда нравилось, но было очень тяжело, потому что чаще всего я играла на волне экстаза. Теперь для того, чтобы бегло играть, нужно тренироваться, и, может быть, потом ты поймаешь эту волну экстаза. А до тех пор приходится…»

На стене Фархуда висела еще одна картина, изображающая кларнетиста. Она была куплена в антикварном магазине как раз в тот недолгий период, когда Оттесса изучала кларнет вместе с пианино. «У тебя хорошо получалось», — вспомнил он.

«У меня все хорошо получалось, — сказала она. — Не думаю, что на кларнете получалось лучше всего».

«Да, получалось».

«Ну, если это правда, тогда у меня был реально ужасный учитель, — сказала она. — И он находится в моем списке людей, которых надо зарезать».

Мошфег плотно занималась музыкой до подросткового возраста, пока ее верность медленно не перешла к литературе. В четырнадцать она захотела поехать в Интерлохен (Interlochen), штат Мичиган, по летней музыкальной программе, но пропустила сроки подачи заявки, и вместо этого мама записала ее на литературные курсы. «Я бредила о карьере пианистки, — вспомнила она. — Помню, как я злилась». Своего первого наставника она встретила в Интерлохене. Им был писатель Питер Маркус, который преподавал поэзию в школе в Детройте. «Она не нуждалась в учителе», — сказал мне Маркус. — Я просто воспринял ее всерьез». Каждый день в течение трех лет Мошфег отсылала ему свои работы по электронной почте, и он возвращал их со своими пометками. «Не могу поверить, что он делал это, — сказала она. — Думаю, моя мама платила ему сто баксов в месяц». Она прекратила играть на пианино, когда передумала идти в музыкальную школу. «Я думаю, что изучение музыки и игра на музыкальных инструментах повлияли на то, как я отношусь к работе писателя, — сказала она. — В писательстве для меня музыки больше, чем литературы. Это особенность звучания голоса, который словно вводит читателя в виртуальную реальность, помогая совершить путешествие в собственное сознание».

Если голос достаточно проникновенен, то читатель может не обращать внимания на безумные картины, которые этот голос воспроизводит. Идея романа «Мой год отдыха и релаксации», что женщина верит, что изменится в лучшую сторону, если только сумеет впасть в спячку, сама по себе нездоровая, но тебя будто убаюкивают под звуки мыслей повествователя: «Когда лето было на исходе, мой сон истончился и опустел, словно комната с белыми стенами и неохлаждающим кондиционером. Если мне и снилось что-то, то это было то, что я лежу в постели».

Фархуд показал нам заднюю комнату, где были наставлены коробки, ожидающие своего часа. Он открыл одну и достал оттуда несколько картин Сарванез – большие абстрактные полотна, которые он расстелил на полу. Оттесса указала на одно темное полотно с горящей башней в углу, которое раньше висело у нее в квартире. «Я просто не поняла, что это было о событиях 11 сентября 2001, — сказала она. — Это ужасно… Она годами висела у меня на стене». Изначально Мошфег думала, что «Мой год отдыха и релаксации», события которого начинаются в июне 2000-го, будет рассказывать о трагедии 11 сентября. Мошфег решила, что Рева будет работать в Мировом Торговом Центре, для чего писательница досконально изучила все офисы и торговые площадки здания. «Я дошла до того, что связалась с Полом Бремером, экспертом по делам терроризма, который раньше занимался американской оккупацией Ирака. Он предложил пообщаться, но я испугалась».

Иногда события жизни находят свое отражение в уже написанных романах Мошфег. «Я пересматривала версии к печати и читала последнюю страницу с падением Ревы, когда мне позвонила подруга и сказала, что Джейн спрыгнула». Джейн Штайн покончила с собой в апреле 2017, в возрасте восьмидесяти трех лет, прыгнув с пятнадцатого этажа своей квартиры в Верхнем Ист-Сайде. «Моя мама сказала, что Джейн хотела, чтобы люди знали, какая она сильная, потому что для этого поступка нужно мужество, и потому что пентхаус находится очень высоко…» Мошфег сказала, что она думает о Штайн каждый день. «Она была упрямая, как баран».

Ночью ветер пустыни возле домика Люка Гобеля настолько свирепый, что невозможно услышать голоса. Такое ощущение, будто плещутся волны. «Я называю это мужской недоокеан», — сказал однажды Гобель возвращаясь вечером со своих занятий в Университете Калифорнии в Риверсайде. «Иногда бывает реально страшно. Даже дом трясет». Тамариски за окном выглядели, как ведьмы. Раньше неподалеку отсюда снимал хижину Тимоти Лири (Thimothy Leary). Сосед Гобеля – скульптор по железу по имени Чопс. «Такое ощущение, что здесь живет семидесятилетняя бабуля», — сказал Гобель аккуратно. Недавно они с Мошфег выгрузили целый морской контейнер мебели от своих бабушек и дедушек, и теперь у них в доме были подушки с кисточками, огромное кожаное кресло, журнальный столик украшали керамические терьеры, а на стене висели картины с санями, запряженными лошадьми. «Это просто смешной набор, ну, точно как в ситкоме, — сказал Гобель. — Я просто представляю, что это арт-объекты».

Как и Мошфег, Гобель потерял своего единственного брата семь лет назад. Он написал об этом в своем первом романе «Четырнадцать историй и ни одной твоей» («Fourteen Stories, None of Them are Yours»). Книга, как он сказал мне, «очень экспериментальная и сложная. Не все могут читать ее, один из десяти, примерно». Гобель работал над своим вторым романом четыре года. «Это невероятно трудно!, — сказал он. — Когда я познакомился с Тесc, я понятия не имел, как работают книги. Я просто писал так, как писал. Я никогда не рассчитывал, что меня однажды спросят: «Как у вас получается писать книги, которые реально имеют успех, которые действительно хочется читать?». Я просто хотел найти себя. Теперь я задаюсь вопросом: «Что будет интересно читателю?»

Я обратила внимание Гобеля на то, что книги Мошфег довольно необычны. «Мой год отдыха и релаксации» — это увлекательная книга о женщине, которая почти всегда спит. Самой большой радостью Эйлин являются приступы обильной диареи.

«Я не думаю, что Эйлин безмозглая, — сказал Гобель. — Но нужно смотреть на это в контексте того, как творческие люди создают себе имена, а именами, в свою очередь, называют объекты для поклонения. Или когда тебе присуждают Плимптонскую награду, а у тебя запоминающаяся книга с сильной героиней, которая бросает вызов своей женской сущности, открытой за последние пять-десять лет. И все это взрывоопасная смесь, — тогда да, у вас есть ключ к успеху».

«Если быть совсем честным», — вмешалась Мошфег, — «Люк не читал «Эйлин».

«Я прочитал начало», — сказал он.

«Ничего, если я выйду покурить?»

Он засмеялся. «Я знаю, ты хочешь бросить в комнату гранату, а потом просто выйти покурить?»

Гобелю тридцать семь лет. Он высокий, с бородой и пушистыми золотисто-каштановыми волосами. Сидя на столешнице на кухне, он напоминал киноактера конца шестидесятых. Мошфег восхищалась им украдкой. «Он везде хорошо выглядит, — сказала она, а затем вернулась к вопросу, почему он не дочитал ее книгу. — Знаете, в чем реальная причина? Он пытается сделать свою книгу особенной и не хочет знать, как я это сделала, потому что это может повлиять на то, как это делает он. Я всегда говорила, что дело не в том, что это поток чуши, как он считает, а он делает такое лицо…»

«Ээ, я никогда не говорил, что это поток чуши, — возразил Гобель. — Но я действительно считаю, что книга по плечу не каждому. Можно я тоже выйду?»

Они вышли поговорить и уселись вместе во дворе, откуда были видны верхушки гор в снежных узорах, голубых от лунного света. Речь шла о том, как примирить их противоположные подходы к писательству и к жизни – непреклонность Мошфег и безрассудство Гобеля. «Я никогда не думал, что у меня будет свой дом, — сказал Гобель. — Я никогда не думал, что мне будет тридцать шесть, тридцать семь. Я всегда жил беспечно. Я встретил тебя в тот момент, когда весь этот хаос накрыл меня. Творческий процесс привел меня к роману, который я не мог закончить, потому что нуждался в организованности. Мне было необходимо стать частью правильного мира и пустить корни».

«Я сошла с пути и думала о том, как дальше существовать», — сказала Мошфег, выпуская в воздух сигаретный дым. — Потом я встретила тебя, и это было как: «О, это действительно правильный шаг: тот путь вел меня назад. Я ходила по лезвию ножа, а он…»

«Сорвался с лезвия, — закончил за нее Гобель. — Полтора года назад я ехал по обрыву. Пьяный. Шестьдесят километров в час. Я мог бы умереть».

«Ты чувствуешь, что твоя жизнь изменилась? — спросила Мошфег. — Мне просто интересно, за последние полтора года осталось ли в тебе что-то из прошлой жизни?»

«Нет, ты смела все неурядицы, — сказал Гобель. — Весь хаос, который был на поверхности, теперь направлен на наш рост, а то, что осталось – это мертвая тишина».

Она расплакалась. «Мы с тобой связаны». В машине я спросила, что ей больше всего нравится в ее женихе, и Мошфег сказала мне: «Он очень невинный. Я имею в виду, что у него есть свои проблемы. Он является тем, кто хочет многое узнать, и я не думаю, что смогла бы находиться в отношениях с тем, кто не является частью всеобщего знания». Без его толчка Мошфег могла бы с легкостью снова уйти в себя, так же, как и ее последняя героиня, которая отказалась от всех развлечений и благ окружающего мира, чтобы достичь своей цели.

«О чем ты думаешь?» — спросила она Гобеля, пристально глядя на него.

«О чем я сейчас думаю? — сказал он. — Я думаю, что ты гений. Что твои романы гениальны. Ты — гениальна».

«Вот это да, — сказала Мошфег. — Спасибо тебе. Это не то, что я думала, о чем ты думаешь». Она немного помолчала, а потом сказала: «Это ложь?»

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ