Книжное дело

Рецензия на книгу «Pirating and Publishing: The Book Trade in the Age of Enlightenment»

Прошло 55 лет с тех пор, как Роберт Дарнтон впервые узнал об обширном архиве Невшательского типографского общества (Société typographique de Neuchâtel, STN), которое было одним из основных поставщиков книг на французский рынок в конце XVIII века. Было бы справедливо сказать, что это удачное сочетание замечательного исходного материала и аналитических навыков Дарнтона изменило историю книг. За первым результатом работы Дарнтона с этим архивом – книгой «Литературное подполье старого режима» (1982) – в 1996 г. последовали «Запрещенные бестселлеры предреволюционной Франции» ( The Forbidden Best-Sellers of Pre-Revolutionary France ). Эта книга помогла понять тайны давно сложившегося и довольно устоявшегося книжного рынка Франции.

В конце XVIII века сообщество консервативных и защищенных внутренних производителей в Париже становилось все более уязвимым для пиратских заграничных издателей – они, как и Невшательское общество, находились за пределами юрисдикции французских властей. Из этих «безопасных гаваней» рынок наводняли новинки, среди которых могли быть и серьезные работы по теологии, и скабрезные порнографические романы. Само собой разумеется, что именно последние привлекали внимание публики, но Дарнтон также рассказывает о вещах посерьезней: о Просвещении и о том, насколько важен был рынок книг на пути к обновлению мышления и краху Старого режима.

Как и деятельные издатели, с которыми мы встречаемся в этом томе, Дарнтон явно чувствует, что пришло время подвести итоги исследования, изложенного в двух томах – это второй из них. Первый том, «Литературный Тур-де-Франс» (2018), был посвящен книготорговцам. Здесь же мы возвращаемся к издателям, плетущим интриги, чтобы перехитрить парижских олигархов и государственные институты. Эти издатели Невшательского общества были, по сути, пиратами, которые пытались внедрить свои книги на рынок в обход законов, регулирующих торговлю. Эта пиратская торговля состояла из двух основных категорий, которые важно не путать: во-первых, из изданий обычных книг по истории, теологии и естествознанию, которые были незаконными, поскольку французское издательство обладало исключительным правом на публикацию этих работ; и, во-вторых, из скабрезных или аморальных книг, которые поэтому подлежали цензуре или прямому запрету.

В отличие от «Запрещенных бестселлеров», здесь основной упор делается на первую категорию – то есть на серьезные исторические или литературные произведения, часто публикуемые в многотомных сборниках. Они хорошо продавались, но требовали значительных предварительных вложений. Проблемой для азартных пиратских издателей здесь был не столько Париж, сколько опасность того, что они будут конкурировать с другими пиратами из «плодородного полумесяца» городов за пределами Франции, простирающегося от Амстердама до Авиньона. Из-за борьбы за издание окончательного посмертного издания Вольтера или Руссо рынок был наводнен – и оставил у многих издателей значительные долги. Это была игра с высокими ставками, которая легко могла привести к банкротству.

Издатели должны были быть смелыми, но в то же время осмотрительными, дружелюбными и расчетливыми. Прежде всего остального, однако, они должны были быть хорошо информированными. Дарнтон особенно хорошо описывает сложную паутину взаимодействий, лежащую в основе этой сети. Например, как работала почтовая служба (и ее недостатки), как объявляли предстоящий проект, чтобы отпугнуть потенциального конкурента, и как устраивали личные встречи для сбора деловых новостей, при этом не раскрывая планов. Хозяйка дома также брала дело в свои руки, развлекая приезжих книготорговцев: как правильно заметила мадам Бертран, за 15 минут разговора можно сказать больше, чем в 20 письмах. Издательство всегда было, как ясно из этой книги, семейным делом.

Книжный мир также был лабиринтом неравных отношений. Париж господствовал над провинциями, а издатели относились к авторам с пренебрежением. В отрасли, которая была богатой рисками и долгами, книготорговцы, вероятно, были в наиболее выгодном положении, особенно когда вокруг было полно конкурирующих изданий. Хотя (в отличие от Голландской республики) во Франции не существовало положения о возврате непроданных экземпляров, продавцы книг могли ограничить свои обязательства, покупая небольшие партии за раз. Многие продавцы книг открывали небольшие библиотеки. Книготорговцу было намного проще скорректировать свой формат бизнеса или же, если бизнес шёл на убыль, собраться и двигаться дальше. Издательства же были привязаны к месту раздутыми складами, забитыми непродаваемым товаром.

Именно эти кучи непроданных книг стали причиной огромного краха в 1783 году, уничтожившего так много пиратских издателей, включая Невшательское общество. Внезапно осторожные и консервативные парижские издатели все-таки перестали выглядеть так глупо. На этот парадокс французского книжного мира Дарнтон, кажется, наименее готов обратить внимание: для него только пиратские издатели полностью «приняли Просвещение как идею, которая олицетворяет терпимость и разум вопреки преследованиям и фанатизму». Во введении к этой книге есть несколько косвенных ссылок на «дешевые народные сказки, религиозные трактаты и однодневки», которыми в основном ограничивались французские провинциальные издатели. На самом деле, этот традиционный рынок нельзя оставлять без внимания, поскольку он составлял значительную часть того, что печаталось – чего, безусловно, было достаточно, чтобы обеспечить провинциальным издателям хорошую жизнь. Благочестивые произведения оказались гораздо популярнее, чем стремились признать скептики эпохи Просвещения: по объему и долговечности они являются настоящими потерянными бестселлерами того времени.

Любопытно провести параллель с первым веком печати, когда повестка дня, столь энергично продвигаемая гуманистическими сторонниками печати, привела к банкротству многих типографий. Культ Вольтера и Руссо был вполне реальным, но люди всё же не могли читать книги в таком количестве. Для издателей тихое благочестие неискушенного читателя было верной ставкой, и оно будет оставаться таковым после кратковременного подъема революционного атеизма вплоть до середины XIX века. За всю историю изменений средств массовой информации обычная публика может разочаровывать тех, кто стремится в будущее.

Эндрю Петтегри – профессор современной истории в Сент-Эндрюсском университете.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ