7 декабря 2021 г., 16:14
4K
Распутство, мартини и самоуничижение: неопубликованные дневники Патриции Хайсмит
Летом 1956-го Незнакомцы в поезде , Цена соли (опубликован в 1952-м году под псевдонимом и позже переиздан под названием «Кэрол») и Талантливый мистер Рипли . И, после годов неразберихи в личной жизни, она, похоже, наконец обрела некоторое спокойствие. Они с Дорис купили машину. Хайсмит начала выращивать овощи. Невероятно, но она даже присоединилась к церковному хору.
жила на севере Нью-Йорка вместе с Дорис Сандерс, рекламным копирайтером, в которую, как она утверждала, была влюблена. В её тридцать пять, писательницу волновал кризис в карьере, хотя это было скорее фоновой тревожностью, нежели реальным положением вещей. Предыдущие семь лет у Хайсмит сопровождались невероятным творческим потенциалом, что привело к написанию романов, которыми она прославится –Однако, спустя несколько месяцев после переезда, она зловеще написала:
В жизни рядом с кем-то для меня кроется опасность лишиться привычной нормы страсти. Все проблемы разрешаются так легко, забываются со смехом и пониманием.
Кому-то это может показаться благословением. Для Хайсмит это обернулось адом. Два года спустя она жила в другом городе и с другой женщиной, от которой уже планировала побег.
«На самом деле я не хочу понимания ни от кого, кроме как от самой себя»,
– отметила она в конце дневниковой записи в 1956-м.
С тех пор как Патриция Хайсмит умерла от рака лёгких в 74 года в Швейцарии, прошло более двадцати пяти лет. Хотя никто не ставит под сомнение её репутацию как писательницы, портрет её личности остаётся неоднозначным. Пока я не прочла её дневники и записи, впервые опубликованные в этом месяце Анной фон Планта после невероятной работы, проделанной ею по их редакции, я, как всеми и принято, считала Хайсмит невероятной грубиянкой, расисткой, алкоголичкой и вообще невыносимой. (Ко всему прочему, на поздних фотографиях больше всего она напоминает Ричарда Никсона.) Её собственный издатель, Отто Пензлер, описывал писательницу её биографу Джоан Шенкар как «ужасного человека». И пока она проносилась сквозь бесконечные романы и собственные измены с самодовольством, которое сошло бы с рук писателю-мужчине того времени (до того как начать жить с Дорис Сандерс, Хайсмит была влюблена в Линн Рот, девушку Дорис, – хотя это больше говорит о замкнутости лесбийского сообщества Нью-Йорка, чем о её хищническом поведении), эксцентричность Хайсмит пролегала гораздо глубже.
«Я становлюсь несколько странной»,
– написала она в 1954-м, утверждение, которое укрепится с течением времени. Чтение дневника ошеломляет пониманием не только причины его возникновения, но и его эффекта на творчество Хайсмит.
Как отмечает Анна фон Планта в предисловии к своей книге, расшифровка личных бумаг писательницы оказалась делом почти до смешного жестоким. Помимо публикации двадцати двух романов и десятков коротких рассказов, своим ужасным почерком Хайсмит произвела восемь тысяч страниц записей в форме восемнадцати дневников и тридцати восьми блокнотов на пяти языках, хорошо владела из которых она лишь английским. Блокноты предназначались для её идей и историй, дневники же, писанные на французском, немецком, испанском или итальянском, ужасными в отношении шифровки, полнились самым интересным. В 1024-страничной книге фон Планта совмещает оба источника, показывая портрет Хайсмит в её радостном юношеском солипсизме в Нью-Йорке – читая её тогдашние дневники, едва ли можно поверить, что вокруг шла Вторая мировая война – и более поздний угрюмый её образ, полный злости на мир и на собственную жизнь. А между ними – годы смятения и душевных страданий, подтверждающие избитую истину о дневниках: никто не пишет их когда счастлив. Но, несмотря на это, рядом с яростью и отчаянием в жизни писательницы было много радости, отваги и неукротимого духа.
Вот она пишет в 1942-м, будучи ещё студенткой Барнардского колледжа в Нью-Йорке:
Сегодня я очень хорошо выглядела, хотя зубы не дают мне покоя. Это всё у меня в голове: форма у них неплохая, но коричневых пятен всё больше. Не знаю, что делать.
Ранние дневниковые записи могут порадовать неожиданным образом Хайсмит, привлекающей много внимания – совсем как это делала Бриджит Джонс:
8 ноября 1943-го: Хороший день. Мокасины, которые я надела на работу, всем понравились.
Будучи родом из Форт-Уэрта в Техасе, в шесть лет вместе с матерью и отчимом она перебралась на Манхэттен и уже к двадцати годам была амбициозной художницей и писательницей. Временами Хайсмит становится самонадеянной:
Никто мне не нужен. У меня есть моё творчество и только это имеет значение.
романтизирует саму себя –
Но человек и Патриция Хайсмит рождаются на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.
и язвит:
«Один из дней когда я приготовила ужин»,
– отмечает она летом 1945-го –
«И скажу здесь и сейчас: оно того не стоило».
Учитывая специфику того времени, однако, самой шокирующей чертой писательницы в её молодости можно назвать то – и это едва ли можно смягчить – как много она трахается.
23-е декабря 1942-го:
Кожа Баффи текучая как вода, она окутывает меня словно сатин <...> Баффи предпочла бы меня в качестве любовницы куда охотнее, чем своего мужа. Возможно, мы продолжим встречаться по средам.
Баффи не стоило расслабляться. У неё были конкурентки: друг за другом шли Розалинда, Аллела, Хлоя и Вирджиния, именно с ними Хайсмит будет поддерживать связь в эти годы, сравнивая их друг с другом. Эти женщины строги к ней так же, как и она к ним:
«Причешись»
– взрывается Розалинда в 1943-м:
«Ты похожа на Байрона с похмелья»
Когда писательница мечтательно пишет о «дне, когда мы распрощались друг с другом навсегда», редактору приходится сделать пометку: «Неясно, с кем из женщин связана эта и следующая запись». Да, она была любвеобильной.
И если ночи Хайсмит были полны мартини, за которыми следовало самоуничижение:
Чёрт, ну почему я так много пью?
то дни её были ясны.
Как быть с гомосексуальностью?
– пишет она в декабре 1942-го, задаваясь вопросом, который будет преследовать её следующие пятьдесят лет и на который она, косвенно или нет, попытается ответить во многих своих романах. Главная часть её дневников – переход от беззаботных дней молодости Хайсмит, когда однажды, придя с ужина, она написала:
Женщина в ресторане читала наше будущее по ладоням, и мне досталось лучшее предсказание – я никогда не выйду замуж.
ко времени, когда её стали захватывать более противоречивые эмоции и чувство вины. К началу пятидесятых её легкомыслие начало растворяться, вместе с тем как вседозволенность военных лет сменялась куда более консервативным портретом Америки того времени. С тяжёлым сердцем Хайсмит наблюдает, как её подруги – многие из которых были её любовницами – выходят замуж и заводят детей. Несмотря на то, что мужчин она считает, в лучшем случае, «мёртвым грузом» в постели, она задумывается, не стоит ли ей заняться тем же самым.
«Я прилагаю все усилия с Марком»
– пишет она в 1948-м, прежде чем практически взвыть:
Он был пьян, уродлив и совершенно непривлекателен. Я лежала и думала, как прекрасны, милы и чисты бывают девушки! Мне было очень грустно.
К 1955-му в ней впервые звучит горечь, когда, глядя на спешно вступающих в брак ровесниц, она пишет:
Взросление медленно накатывает, как лавина < ... > взросление уничтожает индивидуальность и делает тебя такой же, как другие.
Хайсмит не выходит за Марка. Вместо этого она становится известной писательницей, и её успех приносит ей не только время и деньги, но и долю социального капитала, которая ей, как одинокой женщине – а тем более, лесбиянке – иначе бы не досталась. В её романах поднимается тема побега, рассказывая, на поверхности, о том, как людям сошло что-то с рук, наиболее часто – убийство, но, также, в романе Цена соли , рассказывающем о связи двух женщин, о романтической любви. Как писала Хайсмит в послесловии к роману в 1989-ом, когда, наконец, состоялась как автор:
До появления этой книги гомосексуальным мужчинам и женщинам в американских романах приходилось платить за свою девиацию, перерезая вены, топясь, становясь гетеросексуалами или проваливаясь в депрессию, сравнимую с адом, будучи одинокими несчастными изгоями.
Роман Цена соли в мягкой обложке продался тиражом в миллион копий. «Незнакомцы в поезде», первый роман Хайсмит, написанный двумя годами ранее, был перехвачен Альфредом Хитчкоком и экранизирован им. Её четвёртый роман, Талантливый мистер Рипли , позже станет серией романов из пяти книг и обернётся невероятным успехом. Несмотря на эти триумфы, Хайсмит проводит свою жизнь в метаниях. Она обнаруживает себя фигурой одновременно героической и трагической, запертой в худших паттернах своего поведения и обречённой проживать их снова и снова, раздираемой между желанием быть счастливой и убеждением, что
Счастливая жизнь приводит к стагнации разума.
В счастливые времена её дневниковые записи заставляют вспомнить о реплике из Умышленной задержки , романа , которая в шестидесятых проводила свои дни в Риме, пока Хайсмит была во Франции и даже, очаровательным образом, завела с ней договорённость о присмотре за кошкой.
«Как чудесно ощущать себя писательницей и женщиной в двадцатом веке»
– размышляет героиня романа Флёр Талбот. Но Хайсмит всё так же преследует образ «надлежащей» жизни и десятки заметок свидетельствуют о том, что это было ей невыносимо: несмотря на все её достижения, в глазах большей части общества она занимала положение ниже чем любая замужняя женщина. В 1960-м, прежде чем навсегда уехать из Америки, она написала:
Не будь алкоголя, я бы вышла за это воплощение серости, Роджера, и жила бы так называемой нормальной жизнью. Жизнью, которая часто означает скуку или насилие, развод, отсутствие счастья, в том числе из-за детей, которые так и не родились.
Но тень этой жизни всё ещё причиняла ей страдания.
В романах это принимало форму почти патологической неприязни к женщинам, мечтающим о браке, от бедной и жалкой Мириам из Незнакомцев в поезде до Мардж из первого романа о Томе Рипли и ужаса персонажа «Кэрол» Терезы перед
лицами, как и у всех пятидесятилетних работниц «Франкенберга» – измученными, бесконечно усталыми и перепуганными.
Разумеется, Хайсмит ненавидит и множество других людей. Особенно она выделяет бесталанных мужчин, скрывающих свою посредственность за отцовскими деньгами. Таковыми являются Дики Гринлиф из романов о Рипли, Ричард из «Кэрол» и, как можно понять из дневников, Марк Брандел, британский писатель за которого она чуть не вышла замуж. Когда она признаётся ему о своём влечении к женщинам он, поначалу, ведёт себя как «удивительно понимающий», что изменится как только Хайсмит ему откажет. Марк пишет ей письмо, которое она почти дословно воспроизведёт в «Кэрол», говоря о её сексуальности как о «беспочвенной и инфантильной» и заключает, что чувствует к ней лишь «отвращение». В её романах такие мужчины непременно получают веслом по затылку.
Хайсмит же, напротив, часто симпатизирует своим антигероям. Согласно расхожему мнению, автор соотносит себя как с жертвой, так и с агрессором, но не в её случае: одной из привлекательных черт её творчества является то, что во множестве романов времени жертве она не уделяет совсем.
Люди на грани закона, живущие одним лишь мошенничеством, вызывают у меня восхищение!
– пишет она в 1960-м. Её антигерои-мужчины, хотя и подозрительные и отчаянные, не являются очаровательными психопатами в образе бездарных писателей. Это впечатлительные и социально неловкие аутсайдеры, готовые на всё чтобы сделать себе имя. Обнажая их слабости, Хайсмит также понимает и их боль. Они, разумеется, влюблены в человека, которого намереваются уничтожить. В 1954-ом Хайсмит записывает ремарку своей подруги Лил Пикард (Лил Пикадр – американская актриса, художница, журналистка – прим. пер.), заметившей:
Сексуально удовлетворённые люди не убивают.
В 1963-м она уезжает из Америки в Европу в погоне за женщиной – «Каролиной», с которой её ожидают годы мучительной связи. И всё же, в череде безнадёжных романов кое-что остаётся неизменным – её склонность к драматизму:
Я предпочитаю быть романтичной. Хочу чтобы у меня была прядь волос < ... > телефонный звонок, который будет значить жизнь или смерть.
– вся эта уклончивость даёт Хайсмит энергию, которую она, похоже, находит полезной для творчества. Достигнув среднего возраста, она всё ещё бывает довольно жизнерадостной.
Сегодня умерла моя старшая улитка, а может и вчера, как сказал бы Камю,
– пишет она в июле 1967-го. (Хайсмит была известна разведением улиток, она провозила их через Ла-Манш у себя в декольте. Этой улитке было три года, за это время она отложила 500 яиц.) Также у неё было несколько пугающих заметок о том, как себе помогать:
Просто реши, что будешь счастливой. Забудь о своём банковском счёте. Возможно, сделай мартини. Но только один <...> Улыбайся – «внутри!»
Она решает, уже в сотый раз, прекратить связи с женщинами. Но через несколько дней всё возвращается на круги своя.
Скорее, пламя! Возьми мою любовь! И пометь меня ею. Это навсегда.
В качестве наставления она напоминает себе:
Избегай садистов.
В записях есть пробелы. Для того, чтобы узнать обо всей жестокости в отношениях Хайсмит с её матерью, пришлось бы обратиться к биографам. Заметки бывают неторопливы. Хроники путешествий по Европе охватывают шестидесятые и семидесятые годы. Писательница не испытывает финансовых проблем, и её репутация, по крайней мере там, уже сложилась. Но в её личной жизни, как всегда, царит несчастье и даже пока её романы продолжают с успехом публиковаться – снискавший славу Крик совы , ещё четыре книги о Рипли – она становится всё более мрачной.
Она высказывает огромные тирады об Израиле и справедливо обвиняется в антисемитизме.
Меня тошнит от евреев
– писала она годами до этого, а теперь упоминает «корпорацию "Холокост"». Она злится на движение эмансипации, набрасываясь на женщин с мужьями и детьми, говорящих о невозможности построить карьеру.
Жалуясь о своей доле, женщины, к сожалению, показывают себя более инфантильным и неспособными, чем когда-либо прежде.
– пишет она, и понять, откуда это происходит это суждение, довольно легко. Хайсмит годами хранила в голове образ
дома за городом с женой-блондинкой и детьми, которых я обожаю, на земле, которую я обожаю, и среди деревьев, которые я обожаю тоже.
прежде чем грустно заключить:
Я знаю, что этого не будет никогда.
Теперь женщины, которые всё это имели, желали единственную вещь, которая была у неё – профессиональный успех. Это было нечестно.
Это ещё и превосходило её личные патологии. В 1961-м она писала:
Гомосексуалы предпочитают компанию друг друга не столько из-за общей девиации сексуальности от социально приемлемой, но потому что они знают, что прошли через одинаковый ад, испытания и депрессии, и те, кто встретился – выжили. Остальные наложили на себя руки или умудрились, решили, или имели возможность соответствовать обществу.
Многие из её бывших девушек действительно покончили с собой. Другие, включая Каролину, вернулись к мужьям и детям.
Сильнейшая из эмоций – чувство несправедливости. Его может почувствовать даже ребёнок.
– писала Хайсмит, и если её отношение к работе и тон её прозы и отчасти подпитывались чувством несправедливости и ярости, то сама она горячо – и парадоксально – защищала среду, которая его создавала.
Незадолго до смерти в 1995-м она жила одна, бравада её молодости обернулась озлобленностью. Современный терапевт, возможно, сказал бы, что её выбор женщин – либо недоступных, либо тех, кто ужасно с ней обращался – был обусловлен внутренней гомофобией. В реальности же, терапевт, которого она посетила в 1940-м в последней отчаянной попытке «исцелить» себя, как было записано в дневнике, заключил, что на самом деле она была гетеросексуальной, а к женщинам её влекло вследствие нездоровой ненависти к матери. Хайсмит серьёзно над этим задумалась. А потом, несколько дней спустя, отбросила диагноз, со смесью сожаления и вызова заключив:
К сожалению, я знаю правду – и меняться не хочу.
Эмма Брокс (Emma Brokes)
Спасибо за перевод!
Судя по дневникам, трудно ей было. Даже жалко стало немного.
HappyHawk, Спасибо что прочитали!
Да, наблюдать за сменой взглядов на жизнь с годами особенно тяжело.