Истории — стр. 3

Месяц, в котором произошла данная история - март 2022 года.
Страна действия - Россия.

Думаю, кто смог найти и прочитать данную историю, тот в курсе что происходит с точки зрения политики, экономики, военных операций ( они называют это именно так и требуют называть точно также) и прочих "событий, людей, явлений, определившие образ жизни. То, без чего нас невозможно представить, ещё труднее — понять". Предположу, что новости вы читаете из разных источников ( ютуб, порталы, в телеграмме разных пабликов). И в одном паблике, который скидывают в забавной форме методы изучения французского, я увидела обсуждение , где один из подписчиков говорит про текущие события и боится читать эту книгу публично и специально заворачивает книгу в обложку. Я спросила - а что страшного в этой книге, но ответ не получила.

А что страшного в этой книге? В ней нет какого-то перехода на личности, возвышения или занижения авторитета президента, нет каких- то оскорблений. Читая ее, я обратила свое внимание на такие исторические моменты: 1996 год "Голосуй или проиграешь", разбор каждого приближенного к аппарату президента , история сближением и отдалением от запада. Данная книга несет в себе , по моему мнению, продвинутый урок истории России ( наверно раздел современная история России). Многих моментов ранее я не знала ( вы в курсе основной идеи , для чего в Россию пришло MTV? Вы будете удивлены ), на многие вещи я не имела представления как они работают ( откуда взялась идея проведения зимней олимпиады в Сочи) и прочие. Все что в ней есть: контекст , который нас привел к текущему моменту.

Мы переживаем и можем сами создавать панику в голове ( я как нибудь расскажу свой страх связанный с текущими событиями) , так как все тяжелее становится воспринимать спокойно ситуацию. Постарайтесь сохранять свое психологическое здоровье и внутреннее спокойствие.

Закончу цитатой, которая часто возникает у меня в голове:
"Осень, что же будет с Родиной и с нами?"

Мне хочется написать именно историю вместо рецензии, потому что книга вызвала бурю эмоций, и на объективность я не претендую.
Мы не можем знать, насколько "Зулейха" правдива, полна или исторически точна.
Одно мы знаем наверняка: совсем недавно люди испытали столько боли, унижения, отчаяния от несправедливости, сколько нам и в кошмаре не может присниться.
Очень мало людей изучает этот вопрос, продирается сквозь исторические справки и складывает все в единую картину.

Гузель Яхина сделала это: вынесла вопрос в массы. Сделала это так непринужденно и образно, что 500 страниц о тяжелейших событиях читаются на одном дыхании. Прекрасный язык, изобилие художественных приемов делают текст красивым и богатым.
Сделать популярными книги о жутких временах не так просто, и нужно быть мастером слова и сюжета, чтобы все преподнести как занимательную повесть.

Что мне понравилось (дальше спойлеры):

История не закончилась, как не заканчивается жизнь.

P.S. Ассоциации: Убить пересмешника, Прислуга, Забвение пахнет корицей; Люди на болоте, Тихий Дон (вот такая мешанина у меня в голове). Некоторые из этих книг написаны в опасные времена, это книги-перевороты; некоторые преподнесены как красивая сказка. Но все они - о людях, о борьбе, о судьбе, и "Зулейха открывает глаза" заняла достойное место в этом списке.

Лучшие рукотворные пляжи мира. Пляжная улица, Брисбен, Австралия

© ChameleonsEye | Shutterstock.com
Пляжная улица или Стритс-Бич — рукотворный пляж на реке Брисбен в одноименном городе. Стритс-Бич — это восхитительная лагуна с белыми песчаными пляжами, пальмами, галечными заливами и тенистым мелководьем.

Вчера прошел всероссийский тотальный диктант "для всех, кто умеет писать". И как выяснилось, текст для диктанта принадлежит Гузель Яхиной, а ее книга уже давно дожидается меня. Соединив два этих события, я решила приступить к чтению, тем более оставленные другими читателями рецензии дают надежду на интересное времяпровождение.

ПИСАТЕЛЬ. Ну что ж, в таком случае разрешите представиться. Меня зовут...
СТАЛКЕР. Вас зовут Писатель.
ПРОФЕССОР. Хорошо, а как зовут меня?
СТАЛКЕР. А вас... вас - Профессор.
ПИСАТЕЛЬ. Ага, понятно, я - писатель, и меня, естественно, все почему-то зовут Писатель.
ПРОФЕССОР. И о чем же вы пишете?
ПИСАТЕЛЬ. Ой, о читателях.
ПРОФЕССОР. Ну очевидно, ни о чем другом и писать не стоит...
ПИСАТЕЛЬ. Ну конечно. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы что... химик?
ПРОФЕССОР. Скорее, физик.
ПИСАТЕЛЬ. Тоже, наверное, скука. Поиски истины. Она прячется, а вы ее всюду ищете, то здесь копнете, то там. В одном месте копнули - ага, ядро состоит из протонов! В другом копнули - красота: треугольник а бэ цэ равен треугольнику а-прим бэ-прим цэ-прим. А вот у меня другое дело. Я эту самую истину выкапываю, а в это время с ней что-то такое делается, что выкапывал-то я истину, а выкопал кучу, извините... не скажу чего.
Сталкер кашляет.
Профессор понуро смотрит в стол.
ПИСАТЕЛЬ. Вам-то хорошо! А вот стоит в музее какой-нибудь античный горшок. В свое время в него объедки кидали, а нынче он вызывает всеобщее восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. И все охают, ахают... А вдруг выясняется, что никакой он не античный, а подсунул его археологам какой-нибудь шутник... Веселья ради. Аханье, как ни странно, стихает. Ценители...
ПРОФЕССОР. И вы все время об этом думаете?
ПИСАТЕЛЬ. Боже сохрани! Я вообще редко думаю. Мне это вредно...
ПРОФЕССОР. Ведь невозможно писать и при этом все время думать об успехе или, скажем, наоборот, о провале.
ПИСАТЕЛЬ. Натюрлих! Но с другой стороны, если меня не будут читать через сто лет, то на кой мне хрен тогда вообще писать? Скажите, Профессор...

Текст фильма Сталкер.

"Обитель" я начал читать в автобусе, продолжил – на конспиративной квартире, дочитывал – возвращаясь домой. Дома, сидя на кухне, и дочитал окончательно.

В ростовском ФСБ где-то должны быть кадры оперативной съёмки, на которых я во время обыска уткнулся в "Обитель" и пытаюсь читать, время от времени отпуская шуточки.

Как-то так получилось, что это был второй раз, когда я поехал в Новороссию. Два года назад Падов ездил в Крым и тогда тоже взял с собой новую книгу Прилепина, и так же почти всю прочитал её в автобусе. Правда, в тот раз я всё-таки добрался до места назначения; и там мне пришлось ходить по букинистам.

Хотя чего вру, в ту поездку срочно стал искать книжный ещё в Новороссийске (ехал с пересадкой). Вот и неделю назад тоже присмотрел себе местный букшоп, но ничего интересного не нашёл.

А "Обитель" – это наш русский, православный "Замок".
Наверное, лучшее, что пока написал Прилепин. Хотя и не без огрехов (раздражающих). Но пользуясь тем, что это не рецензия, а история, не буду въедаться в детали.

Какие новые для себя слова я узнал: волглый (стыдно, ага), ражий, подболточная (мука), прясло (в архитектуре), сень (в значении: навес в алтаре).

Когда только прочитала книгу Ислама Ханипаева "Типа я", оказалась в полном восторге. Насколько же это замечательное произведение! Мне хотелось, чтобы все вокруг читали эту книгу, хотелось снрва перечитать повесть.
Графическое оформление книги тоже отличное. Рисунки ребёнка, 8-летнего автора дневника, очень органично смотрятся в тексте.
Крутой Али - воображаемый друг героя - прекрасно получился.
Книга восхитительна.

«Зулейху» я бросила, не выдержав страданий, холода, безнадёги.
И поэтому сторонилась Гузель Яхину, но про следующую книгу кто-то брякнул мне, что там мистический реализм, для меня, в случае помноженном на великолепный слог автора, это любимое сочетание.
Я не собралась прям сесть читать, меня ждали срочно библиотечные книги целой кучей, заглянула одним глазком. Не знаю, на что я рассчитывала, но оторваться не смогла.

Да, есть там и грусть и страдания, но не сплошные, а точечные, как пулевые ранения. Зато есть мистика в изобилии, хотя её там не больше, чем в реальной жизни. И много любви.

Я наконец узнала, откуда взялись в современной Германии многочисленные «русские немцы из Казахстана», вернее, как сначала их угораздило попасть в Казахстан. Из-за моей любви к немецкому языку эта книга тронула меня ещё больше.

«...интеллигенция! Вежливая до оскомины, изредка дерзкая на слово, но в поступках – смирная, вялая, покорная. Жалкая. И – живая, в отличие от многих крестьян, не выдержавших болезней и голода. Вот тебе и «бывшие».»

Зареклась не читать "Текст" Глуховского. Были на то причины. При том что я очень люблю этого автора и все книги,кроме этой, были прочитаны.
Я нашла путь, не читать,а слушать и правильно сделала.
Честно сказать, я не имела представления о чем эта книга, но ближе к концу ты осознаешь всю драму.
Есть парень Илья, который только что вышел из тюрьмы. Отсидел 7 лет из-за "беззакония". Его подставили, а он по иронии судьбы и естественно что бы было красиво, заступился за девушку. Итог, подбросили наркотики, а потому что нельзя дорогу переходить легавым.
По приезду Ильи домой, выясняется, что за день до этого умерла его мама. И вот с этого то все и начинается.
Сломанные жизни и судьбы,беззаконие, безнравственность, апатия и деменция.
Если рассказывать о книге коротко,то этого не получится,дальше будут спойлеры, даже вначале и это будет влиять на многое.
Почему "Текст"? Задавалась я этим вопросом. Но мы не задумываемся, что телефон, это наша жизнь, не на половину,а на 100% это наша жизнь. Смс и сообщения, голосовые, видео и фото. Это все текст. И как сильно он меняет нашу жизнь. Да так же, на все 100% меняет.
Когда я дослушала книгу до конца, мне было очень плохо, на столько, что хотелось выть. Страшно подумать, если бы я ее читала, можно с ума сойти. Эта книга произвела на меня определённое впечатление. Эта книга индивидуальна и по своему уникальна.
Изначально я очень расстроилась, что в фильме гг будет Петров. Ну честно, надоел. Но после книги, уверенно могу сказать, он идеально вписывается в эту роль.
Изначально еще выходила постановка в театре и там,актёры более симпатичны лично для меня.
В общем, если вы кремень и не такие впечатлительные то смело можно читать.
Глуховский попал прямо в сердечко.

Впечатлившись «Зулейхой», решила я ознакомиться и с позицией критиков, а не обожателей, коим я сама и стала. И попалась мне на глаза рецензия Руслана Айсина https://poistine.org/istoriya-odnogo-predatelstva – ущемленное национальное самолюбование. В общем-то, можно было ожидать, что первыми выскажутся татары. Ну не может этот национальный моралезащитник принять, что в 30-40 годы прижимали татар, и, видимо, забывает, что помимо татар от режима пострадало и культурное наследие других национальностей и этносов.
Аморальная баба – ваша Зулейха, говорит он. Где страдания «безутешной вдовы»? А, простите, с чего бы ей быть безутешной? Её взяли в жены, потому что «у неё между ног мёдом намазано», а не по великой любви. А она, как любая религиозная женщина (И неважно, татарка, грузинка, француженка, русская, с рождения проповедующая мусульманство, иудейство, христианство или поклонение макаронному монстру) следует тому, чему её научила жизнь в этом религиозном обществе – уважать своего мужа, в её голове пресловутый домострой. Она для него вещь, он для неё – тиран. И с чего прикажете ей убиваться? Да, убили, да, она теперь беззащитна перед обстоятельствами, но поделать она ничего не может. Она безвольная, слабая женщина, несущая на себе тяжеленное бремя быта, но при этом бесправная в решении каких бы то ни было вопросов.
В общем, Айсина бомбануло. А от таких бестолковых критиков, не видящего ничего дальше полумесяца на башне мечети, другого ожидать и не приходится.
Кто-то в комментах к рецензии писал, что «Не похоже это на татарских женщин того времени, тогда женщины оберегали свою честь и достоинство. И первым, что для них было – это их вера, то что они мусульманки /…/ Одно я знаю, наши матери были достойными татарскими женщинами». Возможно, её мать и была. Если не попала в ссылку, не была поставлена перед выбором «войди в новый мир, прими новые порядки, иначе погибнешь». Как же мы любим ровнять всех под одну гребенку.
Я живу в Татарстане. И всю свою жизнь я наблюдаю, как татары пытаются правдами и неправдами обелить себя, выставить себя в лучшем свете, чем русских. Всю жизнь говоришь по-русски, но делаешь миллион ошибок? «Нам, татарам, скидка». Товарищи, а вы часом не забыли, в какой стране живете? Какой язык является национальным? Татарский язык и традиции – их культурное наследие, конечно же, но оглянитесь вокруг себя: татарский в школах обязательный даже для русских, книги и газеты на татарском печатаются, мечети на каждом шагу, чего не хватает-то? Вот как сказал «добрый» Ельцин «Хотите суверенность – получайте», так татаре (и я намеренно использую именно это окончание для обозначения конкретно чокнутых на своей нац. идентификации) и возомнили, что живут в стране Татарии (на секундочку, именно этот треш был написан в учебнике татарского в годы моего обучения в школе), а не в субъекте РФ. Вот отсюда и растут ноги всяких узколобых Айсиных.
В общем, не зашло мне знакомство с критикой, коль она такая национально двинутая. Я, пожалуй, пойду «Дети мои» почитаю…

То, что тема кулаков и раскулаченных напрямую касается жизни многих знакомых мне людей, я впервые осознала классе так в пятом-шестом уральской школы. Разговор о кулаках зашел на уроке краеведения, и я, внучка пламенного коммуниста, после армии и войны приехавшего на Урал поднимать промышленность, вдруг впервые почувствовала себя не очень комфортно. Из двадцати шести моих одноклассников у восьмерых (а это ведь почти треть) оказались раскулаченными или репрессированными вполне еще живые бабушки и дедушки. И как-то эти дети (и их родители) не считали, что потерпели заслуженное наказание.

Помню свое потрясение. Вот сидишь ты за партой с толковым и бойким мальчиком, сыном простого инженера, а он, оказывается, потомок купцов, владевших сетью винных лавок. И это сейчас они от получки до получки живут, о Москве и колбасе и не мечтают, а тогда в Париж могли ездить. А у другой девочки, чья мама, злая и завистливая математичка, вечно высматривает, кто и в чем пришел в школу, прадед, оказывается, держал под собой половину лесозаготовок края. А у еще одной девочки бабу с дедом аж из трех домов выселяли. Придут коммуняки, заберут зерно, скот и избу, а те на припрятанное зерно новый скот и новую избу покупают, прямо на соседней улице. И так три раза людей беспокоили, пока то ли зерно не кончилось, то ли дочка этих самых кулаков за представителя новой власти замуж не вышла, смекнув, что проще ассимилироваться, чем без конца переезжать.

Семьи всех этих ребят, в отличие от моей, жили на Урале веками. И все они поначалу потеряли с революцией гораздо больше, чем приобрели после. (Забегая вперед, скажу, что приобрели тоже немало. Только не у всех хватило сил это признать. Кстати, жаднее, злобнее и завистливее училок из семей раскулаченных куркулей я в своем детстве и подростковом возрасте не встречала. Именно они всеми силами создавали мутотень с обязательными подарками классным руководителям и прочими поклонами. Психология набить сервант хрусталем или психология набить амбар зерном — это одна психология).

Одним словом, социальное и классовое расслоение в тот день открылось мне в полной мере, а слова “купечество” и “кулачество” обрели вполне конкретные лица и фамилии.

Следующим знакомством с темой репрессированных, спецпереселенцев и раскулаченных для меня стал опыт мелкой бумажной работы в городской администрации. Шла волна выдач государственных компенсаций, я сидела на приеме, вклеивая фотографии в удостоверения, и видела, каким потоком идут за документами люди. Десятки людей каждый день (вернее, это мы принимали десятки, а приходили сотни и стояли в коридорах по несколько дней, по привычке и из страха, что раздача прекратится, и на всех не хватит).

Сотни людей, пришедших получить причитающееся за родных, пострадавших в 20-е и 30-е годы. У большинства истории были как под копирку: в семье было больше одной коровы, родители не захотели отдавать скот в колхоз, в итоге все имущество забрали, а людей выселили в соседний район или отправили на стройку завода. Вот так из вчерашних крестьян и набирали строителей и чернорабочих. А я-то думала, что мой молодой город строили исключительно добровольцы-комсомольцы да городская беднота, с радостью покинувшая родные деревни. Не с радостью.

Встречались вещи и позабористее. Помню, как одна старуха, получив компенсацию за мать, вдруг поинтересовалась, а может ли она получить деньги за своего биологического отца. Оказывается, ее мать из семьи кулаков, будучи уже беременной этой будущей старухой (вот вам оборот в стиле Яхиной или Солженицына), ушла от своего жениха, главного кулака всей деревни, буквально за день до его раскулачивания. Ушла и вышла замуж за красного снабженца, которого вскоре довела до тюрьмы за какие-то там торговые махинации. Тогда она вышла замуж опять, переписала дочь на второго красного мужа, который вскоре погиб в великую отечественную, оставив ей пенсию и льготы для падчерицы (будущей старухи). Все это время экс-жених кулак пытался поддерживать с ней связь: писал из тюрем и из ссылки, а как вышел — вернулся и поселился неподалеку. Однако мать с ним никаких дел не имела и дочери о нем до самой смерти не рассказывала. И только перед смертью, отдав ей документы на собственное имущество, открыла, сколько всего было у ее настоящего отца. И вот теперь старуха-дочь хотела бы обналичить наследство этого невиданного ею отца, который точно был самым богатым в их деревне. Как минимум, пару домов и десяток коров имел.

Помню, у меня голова шла кругом от всех этих коров и домов и от той жадной прямоты, с которой старуха хотела денег. Денег, денег, денег. Не справедливости, не вернуть отчество и фамилию настоящего отца, а денег. Вы. Мне. Должны. Плевать на ваш всеобуч, здравоохранение, бесплатные квартиры, Гагарина и прочее, что было в нашей общей жизни. Верните мне стоимость всех коров, отобранных до моего рождения.

…Впрочем, легко иронизировать, когда эту корову отняли не у тебя. Да и об исторической справедливости в кабинете, где сидят пятеро пострадавших преклонных лет, а еще пятьдесят ждут своей очереди в коридоре, говорить было бы странно. Тем более, что я тогда была еще старшеклассницей, временно устроенной в соцотдел по блату, так как штатные сотрудники администрации просто не справлялись с наплывом населения.

Однако одно я тогда уяснила совершенно точно: потомки раскулаченных и репрессированных — это не миф и не мизерный процент населения, а вполне себе существенная часть общества; и они всегда помнили о том, что потеряли.

И теперь эта часть общества хочет писать (и читать) книги о своем прошлом. Как к этому относиться? Я любила своих родных и точно помню, что они ну никак не походили на кровожадных и тупых коммуняк из "Зулейхи". Но я также отчетливо помню холодок на школьном уроке, когда я осознала, что треть моих одноклассников находятся по другую сторону истории и любят, помнят и гордятся ничуть ни меньше моего.

Так как относиться к кулацкой правде о советском прошлом? Для себя я все поняла, когда оказалась (спойлер: ненадолго) в обществе тех, кто в 90-х смог восстановить личную справедливость и многократно отыграть назад свое кулацкое добро. Дышать среди тех людей было невыносимо трудно, как Зулейхе жить со своей свекровью и Муртазой. Очень хотелось побыстрее перевернуть страницу.

Субжанры всегда более доходчивы и убедительны. Воровской шансон, пролетарский агитпроп, кулацкий «кулаксон»... Субжанры живут, пока авторы учатся писать медали с обеих сторон, а не только с той, что видели с детства. Субжанры востребованы, пока в них есть потребность. Пока была потребность плакать о царской России, которую они потеряли (не до конца забив шомполами, вздернув на виселицы, замордовав сапогами в зубы), выходили воспоминания белых офицеров. Пока есть потребность вспоминать отобранное сто лет назад зерно и убиваться о мельницах и маслобойках, будут появляться романы навроде "Зулейхи".

Так как к ним относиться? С вниманием. Есть такое выражение в группах поддержки: "мы не вмешиваемся в рассказы других людей, так как сказанное ими является их правдой". Вот такая смена правд в миниатюре: три минуты говорит один, потом другой, потом третий. А под конец каждый уносит с собой то, что захотел и смог услышать.

Про книгу если говорить, то в целом все доходчиво, без лишних жертв во благо массовой аудитории и без уклона в псевдонаучпоп.
Это хорошо.
Еще хорошо, что приходят разнородные мысли в голову пока читаешь.

Вот например.

Читаешь ты книгу про старость, про надуманные и не очень способы продлить свою жизнь, как вдруг понимаешь, что жить то и не особенно то и хочется прям долго.
Что, видя свою дорогую и любимую Анниванну девяносто трех годков от роду; как человек дорогой - любимый мучается от остеопороза и хронической астмы, не выходит из дома второй год и развлекается слушая радиоприемник, потому-что телевизор уже надоел.
Когда из увлечений остается только православный календарик с большими циферками и буковками, которые приходится из-за слабых глазок рассматривать по полчаса и ежедневные звонки своим дочерям и внукам/внучкам с расспросами о том, как прошёл их день, практически не рассказывая ничего о СЕБЕ, потому-что и рассказывать-то особенно нечего...
А жаловаться о здоровье уже и не хочется.

И вот хочешь-не хочешь, а примеряешь на себя костюм старого пердеда.
И понимаешь, что тебе он не очень идёт.
И вспоминаешь Трансгуманизм и Футураму.
И мечтаешь о мОзгах в банке, а не о вечной жизни.

Не перестаю думать о "Ране" Оксаны Васякиной. В посте писал о том, что в ткань художественного текста писательница вплетает эссе и поэтические формы. Собственные поэтические тексты и эссе она дополняет работами других писателей, писательниц, поэтов, художников и фотографов. Они становятся частью смыслового пространства романа.
⠀
- Анна Баркова, эссе "Обретаемое время"

"Память - это машина времени и тела. Она не вписывается в классическое представление о нарративе... Память порой по-своему распоряжается композицией и фактами. Я думаю, память и обращение с личной памятью - это важный инструмент в работе женского письма. Что я помню здесь и сейчас, сидя в самый разгар золотой осени в своей темной, заваленной книгами квартире? И как я это помню? Помнить, пишет Баркова, это снова и снова обретать время. Возвращать его себе. Возвращать себе тело и выстраивать саму себя снова и снова."

- О смерти в творчестве

"Энни Лейбович фотографирует болеющее, а потом и мертвое тело Сьюзен Зонтаг, затем она кропотливо фиксирует умирание собственного отца. Рон Мьюек делает силиконовую скульптуру мертвого тела своего отца и впаивает в нее не искусственные или чужие, но собственные волосы. Дафна Тодд пишет портрет мертвой матери. Зачем они делали это? Зачем я делаю это - медленно описываю умирание и мёртвое тело собственной матери? В это есть много боли и попытки осмыслить, выписать опыт. Но есть и нота тщеславия: продолжить жить - значит иметь контроль над собственным телом. Над телами умерших близких. Я наконец присваиваю себе то, что принадлежало мне, но не было доступно до ее смерти, - ее тело. И выставляю ее на всеобщее обозрение, как трофей. Как рану, полученную в долгой тяжелой войне. У меня есть на это право".

- Другие поэтические тексты: Геннадий Айги, "Здесь", "Смерть"; Елена Шварц "Башня, в ней клетки".
⠀
- Собственные поэтические тексты: "девушки девушки", "Ода смерти".

- Собственные эссе: "Записки о пергаменте и цветке", "Клетки-ткачихи-паучихи", "Язык Филомелы".

Я очень люблю эту писательскую династию — Голованивских. Каждый раз читая одного, я бессознательно ищу связь с другим — читая Савву, вспоминаю Марию, читая Марию, вспоминаю Савву. У Саввы есть стихотворение "Плечи исполинов", где один видит Савву и его биологического отца, другой видит Савву и его отца-Бога, и строки в нем:

"когда, поднявшись в мыслях над собой,

я на плечах стою у исполина"

И Мария, и Савва умеют приподняться над собой и видят картину полностью или хотя бы крупный ее фрагмент (вспомним Предисловие к Пангее, да?) — широкий горизонт, хороший угол обзора, но вот Савва все-таки более земной — "И увидишь  внуков своих, и мир над Израилем", а Мария — она вся текстовая, возвышенная, несмотря на подчас грубую речь: захочет покажется, не захочет — не найдешь, при этом оба религиозны, Мария постоянно возвращается к иудаизму, к судьбе еврейского народа, по-моему переживает трагедию народа, как собственный опыт, но остается в тексте: я имею в виду, когда я читаю Марию, я понимаю, что мне нужно прочесть священные книги и мне становится стыдно, что я не читаю их, а Савва пишет так, что я не стыжусь, а начинаю потихоньку справляться с проблемой, которой стыжусь через маленькие приятные шаги — думаю, как же это я раньше не замечала каштаны такие красивые,  встаю иду куда-то, у него есть очень красивое описание, состоящее буквально из одного предложения — девушка спала с совсем еще маленькой крохой и ощутила почти физическое прикосновение к счастью:

"После нескольких часов ожидания, волнений и тревог на душе стало легко, почти весело. Заботясь, чтобы девочке было как можно просторонее, чтобы она спокойнее спала, Ксеня почти весела в воздухе. Но и на расстоянии на неё веялось умиротворением, покоем, сонным детским теплом, а сердце таяло и замирало от почти физического прикосновения к счастью, немыслимому еще за несколько минут до этого" — вот через такие шажочки, но действительно приятные в ощущениях, я справляюсь с тем за что мне стыдно, то есть я не продолжаю закрывать на это глаза, а подхожу к эпицентру, а там уже ничего остального не остается — решить проблему, только кажущуюся большой.

Савва — иудей, иудаизм считается религией этого мира, Писание предпочитает сосредоточиться на земных проблемах, а Мария — христианка (по-моему, бабушка из валахов крестила ее), а христианство больше сосредоточено на обсуждении "другого" мира. Как бы там ни было, я не теолог, и плохо знаю религии, но когда читаешь Марию — понимаешь, что нужно больше читать фундаментальных текстов, а когда читаешь Савву — понимаешь, что нужно больше делать и не бояться. Их нужно читать именно вместе, хотя оба самодостаточны — парадокс, да. Савва много и перевел и ссылается на исторических личностей, про него это все говорят, что он связывается с историческими личностями разных эпох и выстраивает логичную последовательность событий, Мария — естественное звено той цепи, которую выстраивал Савва, и частью которой является сам, она просто его будущее, поэтому их и интересно читать — они не повторяют других, а развивают общечеловеческие идеи, не замыкаясь на чем бы то ни было. В 1934 году Савва написал стихотворение "Встреча Марии", где Марией он зовет жизнь, "которой я доныне не постиг. Она и смех, она и плач, она и песня, и трубач...Ее Марией иногда я ласково зову, Чтоб сон перенести сюда, — увидеть наяву", мне оно не дает покоя, я все думаю, что он обладал какими-то особенными знаниями, которые помогают словом творить реальность. Может, это просто особенность религиозного человека — жить по Слову?

Был горд этим... сбродом?
В каком-то роде!
"Они победили", это уж точно.
Но в чём? В какой области?
—
Не героин и не опиум.
Даже не вздумай пробовать!
Они победили, победили в одном.
С такой страстью вбивать гвоздь в лоб:
тут быть надо либо отбитым, либо совсем окрылённым.
—
Пока мастер вбивает гвоздь, понимаю,
что встретил умельцев когорту,
умело они совмещают первое и второе.
Не поспоришь!

С каждой книгой у меня особая история и стиль прочтения. Какая-то с блокнотом, в чем-то просто размеренно плаваю, тут с первых же страниц я поняла, что буду "экранизировать", потому что придумала фишку: у меня будут две параллельные+еще одна теневая линия раскрытия сюжета. Первая - Екб, гриппующие Петровы, с перекосом то в комедию с треш попойками, то в холодящий ужас (те самые твисты. К слову, их два, но что-то говорит мне, что и Петров-младший с сюрпризом, был там мальчик...) Вторая - греческий миф, вполне себе костюмированный, антуражный, в который мы будем окунаться через отражения зеркальные, в воде, зрачки главного героя и т.д., окунаться, как в альтернативную реальность с Аидом, Персефоной, их интригами . Третий теневой - та же Россия, но главный герой будет то ли во сне, то ли мертв - то ли гриппозный бред, то ли блуждания грешной души "самоубийцы-писателя". Петров будет уноситься туда в болезненных забытьях, а потом очухиваться, но помнить их.

Так вот я для себя объединила все три теории о смысле "Петровых в гриппе" в одно. Что-то вроде "Поколения пи". Хоть книжная история вполне в одной вселенной (но во временном разбросе), мысли, что не все так просто, добавляют ей эдакой кислотности и мухоморности.

Я не являюсь любителем российской литературы, а современной уж и подавно.
Волей случая, наткнулся на это произведение, почитал отзывы, положительным из которых я верю редко, а вот отрицательные мне кажутся намного честнее, не особо торкнуло на чтение. Благодаря рецензии товарища Подполковника (Podpolkovnik) я пропитался ещё большими сомнениями и уверенностью в том, что увижу очередную тухлую историю о плохой жизни.
По факту оказалась книга очень даже забавная, смешная.
Никакого восхваления бедности не нашл, это история среднестатистической российской семьи. Правдивая история. Для меня там не было "чем хуже, тем лучше".
Петрова – младшего жалко? Да не особо, мы видели его позицию в книге. О чем жалеть? Обычный парень в обычной семье.

Вообще вся книга построена на видении мира грипующими Петровыми от главы семейства Петрова, потом его супруги – Петровой и их сына Петрова.
Показано как они видят друг друга, относятся друг к другу.
Есть тут и некоторые таинственные персонажи, по которым мы должны вывести самостоятельно, кто это. Я, признаюсь, понял не до конца, надо перечитать и переосмыслить некоторые моменты.
Чем понравилось сформулировать сложно (и понравилось ли?), юмор жизненный и немного чернушный (про трупы), но Петровы стали мне родными. Ну или это я почувствовал себя немного Петровым. Эта книга – зона комфорта.

Ещё возникает мысль, по поводу имен и фамилий, почему автор практически не упоминает своих Петровых по именам? Почему именно Петровы, не самая звучащая фамилия. Ответ прост: – это среднестатистическая российская семья и фамилия у них тоже среднестатистическая.
Такие дела.
Кому читать? Не знаю:)
Мне зашло, когда вроде не можешь выбрать , но при этом хочется чего-нибудь приятного и хорошего.

Для меня очень трудно писать именно рецензию на такие книги. Потому что очень это схоже с оценкой, а как оценивать историю семьи.
Читая такие книги, я понимаю насколько школьный урок истории прошел через меня совершенно плоско на бумаге. Только повзрослев мое внимание цепляется за отдельные статьи-воспоминания, книги о жизни СССР и это открывает для меня новую, настоящую историю. Вспоминаю обрывки семейных историй о бабушке и дедушке, но с новой грани.
В детстве помню историю, что мой дедушка выбрал место для нашего аула, привел туда людей и обосновал село со звонким названием “Пятилетка”. По утрам он ходил по домам и звал на сельхоз работы. Я, как человек, знавший историю по цифрам, датам и коротким описаниям Причина-Повод-Следствие, не вполне понимала, откуда он пришел, зачем ему надо было по домам ходить, кого-то звать, что за сельхоз работы и даже название села для меня было совершенно оторвано от истории. И именно эта книга воссоздала картину жизни в то время, я как будто бы это прочувствовала и история перестает быть плоской. Огромное спасибо автору за такую атмосферную книгу.

Всю неделю до выхода книги, пока я читала t, гугл настойчиво кидал мне новости, как крюк ягуаны на фаллосоносителя, что "вот, свершилось!" Примерно в это же время мне мой друг, будучи любителем Пелевина, устойчиво утверждает, что история-то оказывается про Таню, про неё, и улитку. И вот уже 27 число (а 7 так-то моя любимая цифра), в конце выложенного отрывка "Таня, Танек...", а я с удивленным лицом в 9 утра на работе "тихо схожу с ума". И нет, всё так иронично сложилось, что после прочтения у меня и в мыслях не было, что что-то пошло не так. А потом эти игры слов про срубленную облепиху и уничтожение русской культуры в реальной жизни и "фимянизм" и получения счастья (вроде как) в книжной.

Ну, мы же маленькие человечки, видеть всякие знаки в совсем несостыкующихся вещах и есть работа воображения и социальных программ. Потому и обман внутренний, внешний, посередине, вдоль и поперёк, а Толстой - тень, ходящая вокруг да около. И куда ни глянь, постмодернизм съедает наши мысли, пытаясь доказать всем и вся несвязываемость связываемых вещей, которые при этом и смысла-то вовсе не имеют.

Меня хоть и Таня зовут, но ироничное содержание мимо не прошло. Давай, попытайся себя осознать через межкультурные ресурсы, иначе зачем вообще все эти -измы в наш-то век. Страдай, человек, во благо... Лжи.

Интеллигенция должна выгуливать традицию. Ее инструмент — совок и поводок. Не будучи потомственным интеллигентом, я следую именно этому правилу в надежде, возможно, тщетной, быть допущенным до платана, подобно флоберовскому Мато. Мне хочется в это верить. Не обличать и лицемирить, как номенклатурная пристройка на воле нашего отечества, а водить и показывать — к этому стремились все помыслы мои и просьбы к провидению.

Пищей современности нашей явилась журналистика, прикрытая литературой. Жажда общения со словом иссякает, маргинализируется и становится стилем. Меня увлекают технологии. Я произношу слово “контент”. Мне кажется, — говорит мне Н., — в критике уже нет настоящего читателя, поэтому когда в ты натыкаешься на канал в Телеграме, который ведет именно такой читатель, вдумчивый, серьезный, отзывчивый, — она делает сообразную этим эпитетам паузу и продолжает, — это, наверное, счастье. Я не согласен, конечно, особенно со словом “телеграм”, но когда происходят совпадения, я теряюсь. Так было и тут. Я выключаюсь на слове “счастье”. Слушать Быкова — это счастье, вспоминаю я комментарий одной неизвестной мне особы к одной известной мне лекции. Такова предыстория всех моих опытов со словесными танцами. С перекрестка случайно хлопнувших в ладоши фраз. Так я решил стать читателем-счастьем, его эквивалентом.

Технология — путь раскрашенной очевидности. Современность называет это сервисом. Счастье в таком случае — тоже сервис, только ментальный. Наш разговор и встреча с Н. пришлась на мои отношения с голосовым помощником Алисой и ее братом по ИИ репликой Оккие-Доккие, к сожалению, не знавшим русского языка. С их помощью я хотел написать рецензию на последний роман Виктора Олеговича Пелевина. Но моя затея не удалась. Реплика не интересуется книгами, а Алиса выдала за себя Галину Леонидовну Юзефович, в чем, конечно, была мной уличена. Желание мое объяснимо: как вы знаете, главный герой романа — текстовый алгоритм. Затереть неудачу пришлось осторожно: я стал читать "Июнь" Дмитрия Львовича Быкова, автора самого большого выпущенного в Виктора Олеговича ежа. Так мысль об одном событии пересекает движение другого, совпадение событий обучает тростник речи. “Паттерн,” — поправляет меня Порфирий Петрович. “Отчет,” — произносит Корастышевский, и усы его разъезжаются в улыбке, как разогнавшийся сегвей его автора. Счастья я не испытывал. Но задача моя служебная, и я вытянулся в струну, нужен был третий импульс. Импульс звучания.

Движение образуется тягой к воскрешению. В этом смысле шаг — всегда основа ритма воспроизводства. Но качество этого воспроизводства остается вне фокуса. Качество тяги механизма характеризуется пробегом. Потому что механизм должен вращаться, — говорил мне В.П., — когда-нибудь все напечатают, вопрос в том, кто, когда и кого, но и это уже неважно. Он был прав. Через семь лет его фб-посты стали книгой. А тот разговор моими мыслями. Процесс — это размер звука. В журналистике/литературе звук создается критической массой отголосков. В какой-то момент кажется, что звук этот и есть сам процесс, уверенность критики создает еще большую иллюзию развития, до тех, впрочем, пор пока перед глазами не вырастет сам механизм. Или, по-нашему, технология.

Я стал читать отзывы на iPhuck10 изумительнейших женщин (нас познакомила Алиса) — Галину Леонидовну Юзефович и Анну Анатольевну Наринскую прежде всего — и они были комплиментарными. Моя точка сборки, настроенная, как вы можете судить, на совпадения давала, кажется, сбой. Я, по старой привычке, настраивал гитару по гудку телефонной трубки, струна тянулась, но звук не подстраивался, не совпадал. И вдруг: трубка заговорила. Вот что я могу, — произнесла Алиса. Струна, наконец, звучала как надо. — Или просто поболтаем, — ответили мне ГА и АН. Почти наш знакомый Аэм-Дээм, нужно было подстроить басовые струны. Тюнером выступил неожиданно выглянувший из прекрасного далека Борис Кузьминский с “ведомостным” отзывом: стало понятно, что Пелевина нужно мерить Быковым, дискурсморгеном его романов от абрисного Анонимуса из Любви к трем цукербринам до целиком угадываемого Порфирия Петровича из Iphuck10. Вот так все и сложилось, ладоши хлопнули.

Их называют главными романами осени. И это верно, прежде всего, потому, что созданы они обладателями самых многочисленных писательских фанклубов. Это дерби, матч между командами одного города, во-первых, и, во-вторых, это витрина всей нашей сегодняшней поп-словесности. Что же, литература как спорт. Мне нравятся подобные аналогии. Это русский хоккей, игра с традицией, достойная лишь нескольких северных стран.

Быков говорит об анекдоте. Мол, рассказывать одно и то же глупо, слушать неинтересно, но если послушать все-таки, то на десятый раз даже может понравиться. Он прав. Iphuck10 — это прежде всего скучный роман. Но его скука заложена в его интенции: это роман об алгоритме, а алгоритм — это статика, веселого там мало. Я думаю, Пелевин долго к этому шел. Он создает редимейды, объекты, которые живы только в определенном месте, это вполне дюшановский жест — вернуть книгу, дать ей музейную жизнь. И в этом смысле, видимо, анекдот тут вовсе не случаен: редимейд тоже начинался с анекдота. Неслучайно и то, что Дмитрий Быков называет “суконно-фейсбучным языком”. Авангард — шаг без поступи, язык будущности, скучный, но ведь и жизнь похоже тоже скоро будет редимейдом, или технологией, или хлопком в ладоши. Это имлицитный сюжет любого редимейда: он делает собой любую жизнь. IPhick10 высказывал мой собственный незамысловатый сюжет, да и не только мой. Есть ли у него альтернатива? Есть ли в этом счастье? Я стер Алису из телефона, удалил реплику.

Быков в своей рецензии говорит, что и он не лучше. Это тоже правда. "Июнь" — это 3 интеллигентских анекдота о том, что время сводит человека с ума. Логика сюжета традиционная (совок и поводок, мы помним): прошлое объясняет настоящее и — отчего-то — помогает видеть будущее. Алгоритм гниения ясен, война не спасет. Форма свободная: разговор, болтовня с поперечными лицами, с собой, в сутолоке, в толпе вся невыносимость матрицы жизни. Мы помним: стилем стала публицистика. Два лучших романа осени, наш разговор происходит зимой. Один продолжение другого, без ежей ясно: мы читаем одну и ту же книгу. И, кажется, это входит в понятие редимейда, ритуала, хоровода, ярмарки Нон-фикшен.

Моя история должна быть веселой. Я извлекаю из себя все паттерны, но метро не становится быстрее, снег тает, место на диске заканчивается. Мои колени развинчиваются не от стихов, и не от веселой важности услышанного. Я пытался вырастить мыслящий тростник, настроиться. Не вышло. Меня держит за руку жена. Ее имя — это два слога. Мой младший цокает языком, старший хлопает в ладоши.

--
Этот текст написан специально для проекта Солома.

@solomatoday во всех соцсетях, Дзен и Телеграм.

Внимание. большой и толстый спойлер.
Для рецензии слишком много эмоций. Поэтому история. История моей болезни "перевалом Дятлова" похоже подходит к концу. Ибо тайна перестала быть тайной. Автор заметно антипатичен и Сталину, и Хрущёву, и Стране Советов вообще. Но ведь правители во все времена не особо заботились о народе, у них - внешнеполитические игры, а простой люд интересен постольку, поскольку этим играм помогает или мешает. Суровым же временам - суровые правители. Впрочем, отвлеклась. Собссно, будь я на месте правителя СССР, я была бы сурова не К своему народу, а ЗА свой народ. После случившегося в районе "Горы мертвецов" (воистину пророческое название дали манси). Не надо объявлять войну государству, ради которого рвали жопу убийцы наших ребят (зачем же уподобляться извергам и уничтожать мирное население). Надо просто скинуть (локальненько) на логово упырей ту самую, межконтинентальную, которую они так боялись нежданчиком получить на свою голову. Тем более что ответить они бы не успели, как доказывает автор. Слишком недальновидно? эмоционально? глупо? Пофиг, мир сказал бы спасибо, хотя скорее всего не вслух.

Растёт и растёт притяжение,
Сближение наших планет.
Я глаз твоих вижу движение,
В них звёзды и солнечный свет.

Нас сводит какою-то силою
Заснеженным утром... и в май,
Когда своей песнею милою
Обдал соловей через край.

Цветут и сирени и яблони.
Пройду меж цветов в забытьи.
И снова встречаю внезапные
Глаза пресвятые твои.