Рецензии на книги издательства «Дом-музей Марины Цветаевой»

У меня в детстве была жаркая тайна, отличающая меня от других детей: я был влюблён… в Цветаеву.
Усугублялась моя тайна, несколько развратным надломом: я был влюблён..  в старушку.
Более того, я был влюблён не в Марину, о которой я и не знал, а в её младшую сестрёнку — Асю.
На книжной полочке моего умершего папы, я взял карюю книжечку с её повестью: Дым, дым и дым (1916 г), посвящённой Марине.
Я ставил стульчик к стене, с накрапывающей на обои, лёгкой синевой цветов, и поднимался на него с грустным изяществом самоубийцы перед повешением.
Руки брали блёсткую, в лучах солнца из-за окна, книгу с цветочком (венок удавки?), которую я словно бы продевал через голову, сердце, и блаженно, невесомо замирал в полуметре над полом.
Дыхание перехватывало от красоты боли обнажённого сердца женщины. Сердце замирало. Меня не было в комнате.
Если бы можно было выключить дом, мою комнату с обоями в цветах, словно свет, выключить навек удивлённых и милых соседей, прервав их занятия любовью или семейный ужин, то можно было бы увидеть чудесную картину: на 7 этаже синевы, в просиявшей пустоте, на цыпочках стоит девятилетний мальчик, в сизой футболочке, полузакрыв глаза, как при поцелуе, прижимая книгу, к груди.

Не знаю почему в эту книгу молодой Цветаевой, поместили её фото, в старости.
Это был такой ангелический контраст, что если бы на фото, под которым была надпись — Анастасия Цветаева, было изображение дождя в августе, цветущей на заре, сирени, я бы влюбился в них точно так же.
Прошли года. Я стою на 3-м этаже синевы, полуприкрыв глаза, и обнимаю книгу воспоминаний Цветаевой, посвящённых Марине.
По иронии судьбы, на книге, написанной старой уже женщиной, было изображение молодой Аси.
К этому моменту я люблю уже 2-х сестёр.
У времени суток, свои времена года.
Сейчас, на окно накрапывают звёзды. Вроде, весна, а вроде и осень.
Сладостно от этой неизвестности, словно шёпот времён года, почти любовный… шёпот воспоминаний.
Листаю у тёмного окна, книгу. Книга — свеча. Мои бледно-лиловые ноготки, медленно и прозрачно стекают в отражении окна, тёплым воском.

Иду с книгой через комнату. Читаю на ходу, на лету: дома — нет. Времени — нет. Иду в сумерках пустоты 3-го этажа, касаясь босиком прохладной, высокой листвы тополей и клёна, росших на месте дома, во времена Марины и Аси.
Иду с книгой сквозь времена, тёмные, лунные вёрсты пространств, как шёл со свечою, гг. в фильме Тарковского — Ностальгия, прикрывая её от ветра, ладонью и краем плаща: пронести её до конца, всё равно что сохранить самое главное в душе, память сердца о мире, любви..
Стою в спальне, где спит жена. Сумерки.
В окне, словно кошка свернувшаяся клубочком — луна.
Стою возле постели жены, и, как странный лунатик, сжимаю в объятиях, другую женщину… её воспоминания и сны.
Плачу.
Странная, должно быть, картина в ночи.
Странно я читаю книги… Если жена сейчас проснётся и посмотрит на меня, в темноте, стоящем с книгой над ней, в слезах, она испугается и быть может, вскрикнет.

Читаю шёпотом стих Марины: Идёшь, на меня, похожий.. прохожий, остановись.
Вытираю слёзы.
О чём я думаю? О дочке Марины — Але.
Из её писем, не так давно я узнал, что в то время, когда Ася писала свои мемуары, Аля, вместе с ней, работала над поиском места захоронения Марины, в Елабуге.
Аля не очень любила Асю, ревниво относилась к ней, за её часто пристрастные воспоминания, за её веру в то, что у Марины и её сына, Мура, была инцестуальная связь, из-за чего Марина и повесилась.
Аля называла Анастасию — юродивой.
Аля писала, что быть может справилась бы одна… вот только не отличила бы мужской скелет, от женского.
Только представьте: накрапывают сумерки.
Открытая, как страница, могила: тёмный провал строчек.
Две седые женщины, словно тепло смежённые крылья, стоят над бездонным — в века!, — провалом, в котором смутно, как пылинки звёзд на заре, мерцает жизнь Марины.

Марина хотела, чтобы её похоронили в Тарусе, в раю её детства и юности.
Читая воспоминания Аси, сердце пронзало странное чувство: могила Марины — найдена.
Аля, Ася и я, стоим над тёмным провалом строчек. Но уже нет грусти, сумерек.
Сердце радуется, словно открыв могилу, мы увидели дивное цветение, улыбчивые промельки солнца в высокой листве, немыслимым образом трепетавших под нашими ногами.
И под нашими же ногами, на листву накрапывал уже не дождь, а первые звёзды, и слышался весёлый, яркий, как солнечные зайчики в Эдеме, смех детей: Марины и Аси.

У Пришвина есть чудесный образ: реки цветов.
Весной, по серым полям, бегут ручейки, и на этих голубых веточках весны, потом растут цветы.
Воспоминания Аси — это весна сердца, реки воспоминаний.
Блаженно и светло, словно во сне, чеширски распахиваются двери в доме Марины и Аси, двери в комнате их мамы, старшей сестры, Лёры.
Имя Анастасия, переводится как — воскресшая.
Памятью сердца она входит в комнаты и закоулочки прошлого: реки цветов, пена цветов, прозрачной лазурью бьётся в стены домов на вечерних улицах, где 16-летней Марине, посреди зимы и вечера, поэт Эллис делает предложение: ах, цветы, цветы текут по снегу!
Совсем ещё юная Ася, оставила их наедине, и… вернулась к ним, спустя полвека, цветами, именем своим, словно сестра Эвридики: а там и спустя полвека, тихо падает снег на сонные фонари и юная Марина стоит перед молодым поэтом, с ласковой грустью смотря в его лицо и кутаясь в свой меховой воротничок, цвета утренних звёзд.

Однажды, в раннем детстве, я был в гостях. В солнечной комнате, у окна, стоял открытый чёрный рояль с поднятой крышкой: он был похож на выброшенную на берег, касатку, а может… ангела.
Моя тётя сказала прохладно: рояль расстроен. Сказала и ушла.
А мне вдруг стало так жалко… рояль.
Почему он расстроен? Кто его расстроил? Ему причинили боль?
Я робко подошёл к роялю и стал его гладить, касаясь его клавиш, словно ран.
Рояль вздрагивал всем телом от боли и издавал протяжный стон.
Я плакал вместе с роялем…
Ася, почти так же трепетно и робко, подходит к своим расстроенным воспоминаниям, словно бы гладя их.
Иной раз кажется, что воспоминания — ранены.
Ася сама оговаривается не раз, описывая что-либо, что не помнит точно, было это, или нет: была ли кровать под той лестницей в нашем доме, или я её выдумала? А была ли…
Иной раз кажется, что не Ася выдумывает воспоминания, а воспоминания, выдумывают Асю.

А было ли… Было! Весна воспоминаний творит чудеса и лечит, заполняя пустоту красками чувств, непрожитых, обратнолунных чувств, которые мы видим уже из взрослости, как бы облетая луну нашего прошлого и видя её тайную сторону: словно после долгих лет, душа-эмигрантка, вернулась из страны смерти на родную планету, и идёт в ночной тишине, по траве, блестящей от росы и звёзд.
Вам знакома весна предметов в утренней комнате, когда косые, тихие лучи из-за штор, похожих на ангелов у окна, зажигают на вазе, паркете, корешках книг, лиловых ноготках спящей возлюбленной, свои волшебные цветы?
Так Ася зажигает мгновения жизни, отцветших много лет назад.
Вот, маленьких Марину и Асю, мама наказала и заперла их в чёрном чулане.
Но волшебством воспоминаний, спустя года, возможно, века, в чёрном, почти нарниевом чулане, ласково вспыхивают цветы: целый прибой цветов прильнул к ножкам смеющихся детей!

Это невероятно.Это какой-то прустов синдром, пропрустово ложе воспоминаний: просто чудовищная цепкость памяти Аси: она помнит всё!
Есть герой фильма «Человек дождя», который помнит каждую строчку из своей библиотеки.
Ася — человек цветов. У неё всё цветёт, она помнит узоры на чашечке в 3 года, случайно подслушанный разговор в детстве ссорящихся папы и мамы, да так дословно… словно она подрабатывала ангелом, записывая все грехи в доме, и счастливые моменты. Наверно даже ангелы столько не помнят…
Это… какой то Мистер Хайд воспоминаний!
Сама Ася — худенькая, милая старушка, но.. наступают сумерки. Она садится за столик, писать воспоминания.. и начинается невероятное!
Словно бы лазурное платье на ней, рвётся, трещит по швам, и огромная, смуглая плоть, покрытая чудовищными мышцами воспоминаний, прорывается наружу.

У Марины и Аси, в детстве, была чудесная игра: они брались за руки и начинали кружиться, быстро-быстро.
Мир вокруг них, ласково вспыхивал вальсом цветов и красок.
Марина улыбалась и озорно говорила сестрёнке: Ася.. я тебя сейчас отпущу.
И Ася изо всех сил сжимала руки сестры, и мир, земля, ласково проплывал под ногами, плечами..
Во время чтения, я держал в руках не книгу, а руки Марины и Аси. Я кружился вместе с ними.
Казалось, ещё миг, и озорная Марина, отпустит мою руку и Асину, и мы с ней блаженно сорвёмся куда-то в сон воспоминаний, упадём, как в детстве, спиною души — в цветы.
Сердце кружится. Стены комнат, лазурь цветов обоев на них, кто-то листает, подобно страницам…
Весна обоев, стен: стены стали блаженно-прозрачны.
Вот, 11-летняя Марина бежала с лестницы за мальчиком и упала, разбила в кровь, голову.
Боже… как похоже на её отношения в будущем! Из каждых отношений она выходила как после боя, с перебинтованным сердцем.
А вот Марина в 9 лет пишет признание в любви, Саше, репетитору её брата: смех из комнаты наверху, над ошибками девочки в тексте.
Знакомство женской души с адом любви, уже в 9 лет!
Мужчина, держащий в руке не письмо, а сердце женщины… со смехом!

В воспоминаниях поражают узоры судьбы, своеобразные рифмы, коснувшиеся Марины, когда её ещё даже не было на свете: заметила ли это Ася?
Мама Марины — Мария, хотела, чтобы у неё родился мальчик — Саша.
«Но родилась всего лишь.. я», потом, с грустью вспоминала Марина.
Роды принимала акушерка с именем — Мария, у которой был сын… Саша, мучительно умерший у неё на руках.
А вот ещё одна крылатая рифма в жизни Марины и её мамы: в 17 лет, её мама пережила трагедию любви: хотела выйти замуж за некоего С.Э., с которым она познакомилась на берегу моря в Нерви (смотрите фото в конце рецензии), но его жена не давала развода.
С горя, юная девушка вышла замуж за Ивана Цветаева, человека в возрасте, совершенно ей чуждого: с таким отчаянием бросаются под поезд.
Через много лет, в Коктебеле, на берегу моря, Марина встретит 17-летнего Сергея Эфрона,чья мать совсем недавно, повесилась, вслед за своим младшим сыном, покончившим с собой: грозная тень будущего Марины, повстречалась ей на берегу, а вовсе не её любовь.
О браке с С.Э. Марина потом жалела.
Та зловещая рифма узора с инициалами возлюбленного её матери, замкнулась, словно при лунном затмении.
Интересно, родилась бы Марина… если бы её мать вышла замуж за любовь всей своей жизни с таинственным С.Э?
Как его звали? Сергей… Саша?
Быть может, Марина родилась бы.. мальчиком, с именем Саша.
Эти фантомные боли мужского, иной судьбы, преследовали Марину до конца её жизни в её порывах дружбы и любви.

Но больше всего меня поразил один эпизод из воспоминаний, словно бы сошедший со страниц Эдгара По, или Борхеса:
Марина и Ася, после смерти мамы, читали её тайный дневник.
В дневнике был адрес дома, где жил таинственный С.Э.
Вечером, Марина и Ася пошли к этому дому, на говорящей, тютчевской улице — Молчановка.
Это была улица сна. Улица была, но дома — уже не было.
Две сестрёнки стояли в пустоте мира, с полыхающими, срывающимися за плечами, августовскими звёздами.
Стояли словно у края бездны, как в том самом стихе Марины: Прохожий, остановись!
В этой бездне, не было мира, не было Марины и Аси… если бы их мать вышла замуж за этого человека.
Мурашки по сердцу… Мурашки многоточий, на страницах дневника их мамы, где была странная запись: Мне 32 года. У меня муж и дети, но…
И дальше была вырвана страница. Мужем.
Марина и Ася, в тот вечер, словно бы стояли у такой вырванной страницы жизни, где оборвалась любовь и жизнь их милой мамы.
В этом смысле любопытно кое что дополнить: читая дневники Марины Цветаевой, я нашёл в них… фактически вырванную страницу из дневника матери. Но весь трагизм её в том, что написала это Марина, о своей жизни, в том же самом возрасте, в котором сделала запись в дневнике и её мама:

Личная жизнь, т. е. жизнь моя в жизни (т. е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю - 30-летний опыт (ибо не удалась сразу) достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я - я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных - прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.) 

Поразила меня и ещё одна тайная рифма в воспоминаниях: апельсины.
Заметила ли сама Ася эту рифму?
Когда Марине было 3 г. она с мамой пошла в театр. В антракте, в райском райке, она держала в своих ручках, апельсин,  сосредоточено очищала пальчиками кожуру и бросала эти жёлтые лепестки счастья, как при гадании, в бархатную тьму, на головы людей.
Много лет спустя, в 1909 г, когда Марине было 17 лет, она провожала Асю в Тарусу, и отдала ей на перроне поезда… апельсины.
И потом ещё долгое время шла за поездом, и даже бежала. У Аси стало неспокойно на сердце…
Вскоре, Марина предприняла попытку самоубийства в театре, на пьесе ростановского «Орлёнка».
Револьвер дал осечку несколько раз…
Как её пальчики в детстве, прижимая к груди апельсин, очищали и бросали в тьму, лепестки кожуры, так теперь, в доверчивой тьме театра, прижимая к груди револьвер, её рука словно бы бросала в тьму, лёгкую, как во сне, кожуру курка, кожуру холостых выстрелов.
Может, некий тайный друг, или.. ангел, специально дал ей неисправный револьвер?

Однажды, близкая подруга, подарила мне боль, ранив в сердце, а чуть позже, у неё дома, в шкафчике, почти нарниевом, я наткнулся на семейный, старый пистолет.
Поигрывая с ним в руке, я с улыбкой попросил его на вечер, без патронов, для фотографии.
Грустно улыбнувшись, подруга дала мне пистолет, ласково сказав, чтобы я был осторожен.
Это был ад. Зеркальный ад. Сначала, она меня ранила, а потом.. сама же, дала пистолет, спутав причину и следствие, как это часто бывает в аду и… ссорах.
Смертельно раненый, с пистолетом в кармашке, у сердца, с украденными патронами (взял их в охапку, тайно, словно сошедший с ума, вор, забравшийся в комнату прекрасной женщины: пришёл за жизнью, встретил любовь, а украл — смерть).
Сидел вечером в своём кресле, в полумраке, как Марина в театре: ну улице, были зажигались окна, словно в кресла садились ангелы: давали пьесу - самоубийство Арлекина: пистолет был нерабочий.
Зазвонил телефон. Одна осечка, другая, третяя…
Осечка звонков в пустоту.
Сидел в кресле и грустно улыбался, а потом медленно взял телефон так, как берут пистолет, поднёс к своему правому виску и.. заплакал, услышав встревоженный голос подруги.

Но я что-то отвлёкся, грустно срифмовав эпизод из своей жизни и жизни Марины.
Вспомнилось, как умирала мама Марины и Аси, грустно гладя их и говоря: Боже мой! каждый прохожий вас сможет увидеть, а я не увижу!
Ах, каким лунным светом памяти, фантомной памяти, залиты страницы воспоминаний!
И ты листаешь этот свет так, словно бы видишь страницы жизни Марины и Аси, бережным взглядом матери, которая уже не смогла всё это увидеть.
Как же они нуждались в матери!
Её незримая тень, была с ними всегда.
Более того, её дочери, словно бы дописывали интимный дневник её бесприютной судьбы, любви: два её крыла, трагично и ярко трепетавших в сумерках жизни.

Вот две сестры стоят у вечерней двери дома Марины.
Метёт, метёт снег, звёзды метут…
Марина спрашивает у Аси: ты.. переступила порог, с Борисом? У тебя.. было?
Робкое — да.
И гордое одобрение Марины за младшую сестрёнку, которой всего 17 лет: молодец!
И снова метёт, метёт по всей земле. Окна — в папоротниках и крыльях морозных узоров: фотография рая, и так нежно, крылато, путаются имена Асиного Бори, и Бориса Пастернака, с которым у Марины будет роман в письмах, но позже.
(Ах, здесь просто изумительный водяной знак судьбы!
В одной из своих статей я уже писал, что Марина, поразительно похожа на Мэри Шелли.
И в этом смысле важен пейзаж имён, её окружавших: смазанный почерк эха времён.
Первый муж 17-летней Аси — Борис Трухачёв, невероятно похож на Перси Шелли, который познакомился с Мэри, когда ей было 16: как и Асе, при встрече с Борей).
Фамилия Трухачёв — фактически эхо фамилии Шелли: шелуха, труха (shell).
В 1922 г. ровно через 100 лет после гибели Шелли, у Марины будет роман с Пастернаком, чьи инициалы — Б.П., зеркально повторяют инициалы Шелли: Перси Биши.
Если честно, я начинаю уже сомневаться, кто больше похож на Мэри Шелли — Ася, или Марина?
Если Ася.. то её воспоминания — очаровательный в своём прекрасном трагизме, Франкенштейн, ожившие тени и мгновения прошлого).

Как же нужна была Асе, поддержка её мамы! У детей.. будет ребёнок.
Оставить или нет?
В своё время, Марина подошла к этому вопросу, как поэт: убить в себе ребёнка? Фактически, недописать стих? Допишу, а там видно будет…
Ася была тоже поэтом судьбы: она словно бы сошла со страниц Достоевского и Шарлотты Бронте: со страниц всех сестёр Бронте!
В воспоминаниях, есть таинственная глава, мираж судьбы, рая…
Быть может, ради этой главы и писались воспоминания?
Эта глава похожа на веточку сирени, выглядывающую из-за белого забора таинственного сада.
Этот сад — сон. Сон ангела, задремавшего в Эдеме и вскрикнувшего во сне: он открыл глаза и посмотрел в высокое звёздное небо, взором раненого князя Болконского.
Что ему приснилось? Войны, революция, голод, Марина Цветаева, почти молитвенно поднимающаяся на стульчик и одевающая на седые волосы, словно венок из цветов… колечко, верёвки.
Сон ангела трагично двоится, вскрикивая вместе с крыльями за его плечами.
Ася ждала ребёнка и хотела назвать его — Ирочка.
Родился мальчик… который потом, умер.
В годы голода, в Москве, умерла дочка Марины — Ирочка: фактичечки, Ира умерла раньше своей смерти: тень Иры...
Умер 1-й муж Аси, и второй её муж.
Горе и тьма покрыли её судьбу, и вот, она едет на поезде в ад лагерей…

Искры в ночи шелестят за окном, словно обгоревшие ветви сирени.
Но вот, ангел, открыв синеву глаз, замер на миг.
Цветок яблоневого дерева над ним, невесомо и светло вздохнув на лету, упал на его грудь.
Он снова закрывает глаза и ему снится — рай.
17-летняя девушка, сама бесприютная судьба, «оставленная» своим любимым с ребёнком от него, под сердцем, едет в Венецию (нужна ли она ему, или нет?).
Сердце, как веточка сирени, прижата тишиной и светом дня, к окну, за которым проносится не Италия, а сразу — рай, но девушка пока ещё этого не знает.

Поезд останавливается в раю. Мир нежно замер, покачнулся лазурью, и снова зацвёл в движении.
Вошёл.. ангел: Луиджи Леви.
Что случилось в том купе, с двумя (тремя!) сердцами, невесомо несущихся над землёй? Любовь.
Таинственный незнакомец, звал девушку к себе, в рай (недалеко от этих мест утонул Шелли).
Клялся в вечной любви, и сердце девушки было с ним, а тело, одинокое, бесприютное, боялось сказать ему, что у неё под сердцем, ребёнок, и она вот-вот выйдет за того, кто её не любит, не понимает.
Боже мой! Марина, переписывалась с Борисом Пастернаком, словно с неведомым ангелом, (томясь по встрече с ним: дай мне руки, на весь Тот свет: здесь мои, обе — заняты!), написала удивительную поэму: Попытка комнаты.
Ах, кто бы знал, что в этой «гостинице душ» — перелётный поезд, мчится!, — окажется не Марина, но Ася, со своим ангелом?
Что было бы, если бы Ася доверилась сердцу и уехала с таинственным незнакомцем?
Он обещал её ждать, прощаясь с ней на перроне. Кажется.. он ждёт и по сей день.
Если любит, то и ребёнка от другого полюбит: в нём течёт милая кровь той, кого он любит! Это так просто…

Кажется, что если бы Ася уехала с ним, то… Ангел в Эдеме, проснулся бы счастливым, и не вскрикнул во сне.
Ему не приснились бы сумерки жизни, войны, революции: не было бы смерти Марины!
А что было бы? Марина, Ирочка, Мур и Ариадна, едут на поезде в солнечную Италию, к Асе и её мужу, детям.
За окном проносятся райские пейзажи, таинственный сад с белым забором и веткой сирени, так сладостно близкой к окну.
Ирочка, девочка 9 лет, приложила ладошку к окну: Мама, мамочка! Ты только посмотри на эту сирень!
Как в твоём стихе, — Ангел, уснувший в цветах!
Мама! там, за белым забором, рай?
- Рай, солнышко моё. Хочешь апельсин?

Я уже держала в руках эту книгу. Давно, лет десять ( а может и больше?) назад. Даже прочитала пару страниц. И отложила. Не поняла. Поток слов, поток мыслей, ничего и ни о чем мне не говорящих. В то время я знала только одну Наталию Гончарову. Но книга была не о ней. О другой. О той, что мне была не известна. И не было еще интернета, чтобы узнать. Да и не узнала бы ничего все равно. Кому в те годы была известна художница (несравненная ни с кем!) Наталия Гончарова? Разве только специалистам. Она вернулась в своих картинах значительно позже, в 2013 году. Тогда о ней заговорили, тогда ее узнали. Это сейчас почти каждый знает ее имя. Возвращенная на Родину Гончарова.

Правду говорят, каждой книге свое время. Для меня сейчас пришло время этой книги. Книги, написанной художником слова о творце, создающем стихи красками и кистью. Какое же счастье что им удалось встретится в этом мире! Какая же радость, что родилась эта книга. Совместная. Потому что авторами ее можно считать двоих. Они переплелись в книге, срослись корнями, стали одним целым.

"Вначале было слово".... Нет, для меня вначале были картины Наталии Гончаровой. Странные, необычные, но такие притягивающие. Потом было знакомство с биографией художника. Наверное, без этого предварительного знакомства с Гончаровой книга Цветаевой так бы осталась для меня непонятным потоком слов. Но зная, что и о чем пишет Цветаева, каждая строчка книги звучала для меня песней, наполняла душу блаженством.

Да, каждой книге свое время. И этой книге время пришло.

И неподъемной ношей
невыплаканный груз на сердце, и одиночество навечно, и выжженный огнем в памяти
образ той, кто для нее больше, чем поэт.

Я выпила залпом сразу несколько книг – "Устные рассказы" Ариадны Эфрон, ее письма Б. Пастернаку, «Дочь» Зиновия Паперного и «Воспоминания о Марине Цветаевой». И кажется горы, кажется целое море, бескрайняя высь – образов, голосов, фраз, стихов окружили меня. И Она. Марина. Вокруг которой, весь этот водоворот слов. И первое – устные рассказы Ариадны, ее письма – как раздробленные фрагменты калейдоскопа, которые – вроде бы чужие (Ариадны, не Марины), но, так или иначе, складываются в знакомую картину, в знакомое лицо. Знакомое, но далекое. Всегда я воспринимала Ее как далекую, недостижимую, великую. Она на моем Олимпе. Она мое число Грэма. Но здесь, у Эфрон, она была «Мариной», реже «мамой», она словно стала ближе, реальнее, стоит только протянуть руку…

Я искала тебя всю ночь,
И сегодня ищу опять,
Но опять ты уходишь прочь,
Не дозваться и не догнать.

Не остыли твои следы,
Звук шагов твоих слышу я,
Но идешь, не задев земли,
Но идешь, не смутив воды,
Ненастигнутая моя…

Ариадна Сергеевна – необыкновенная, чрезвычайно одаренная, удивительная. С первых шагов в этот мир, она смотрела на жизнь глазами Марины Цветаевой, она априори не могла быть такой как все, потому что ее воспитывали не как всех. Ребенком она была взрослой, присматривала за Мариной, была серьезной и вдумчивой, острый ум, меткий взгляд, маленький космос в небесно-голубых глазах. Она жила в бедности, даже в нищете, она мечтала найти кошелек с двумя миллионами, чтобы помочь семье и бедным студентам в Праге. Она была приучена к железной дисциплине матери, подчинена ритму ее жизни, и была той, на ком держится быт и дом, будучи еще ребенком. Безусловно талантливая, но не получившая систематического образования, она не имела возможности добиться своих, личных высот и получила от судьбы столько испытаний, сколько смогла вынести. Лагеря и ссылки, уголовники (потому что не хватало мест среди политических), лесоповал, голод, выживание, изгнание, ничтожно маленькое место в этой жизни. Сколько таких историй и судеб в нашей стране? Ведь не счесть. И где брали силы, чтобы пережить? И как можно, вообще, жить?...

Дальше...

И вот этот бисер – воспоминания о матери, о ссылке, о детстве в Берлине и Праге, о юности в Париже и просто повседневное, то, что запало, зацепило, зажгло в душе… Она не Марина. И она не только о Марине. Но ее истории можно воспринимать по-разному. И как целое, и как часть. Они самоценны сами по себе. Как воспоминания современника, как зрителя, как свидетеля и беспристрастного судьи. Как сильной личности. И они часть ,часть судьбы Марины Цветаевой, ее спутника. И вопрос – а разве можно говорить о дочери «спутник»? Об Ариадне можно.

И непрошеными гостями в голове мысли,о том, какие сложные были отношения, как Марина Цветаева не ценила или не понимала дочь, как дочь, отстаивала свое право быть собой, и с каким трудом ей это давалось… И проч. проч. серое и мрачное. Надо понимать, что не бывает одной правды, у каждого она своя. Нужно помнить, что со стороны (с той, с которой «виднее»), видно только одну грань, одну боль и одну слабость или силу. И не нам судить, не нам выносить вердикты и ставить закостенелые штампы. Мы смотрим чужими глазами, мы верим чьим-то словам. Не люблю категоричности. Не хочу быть упрямой. Всегда есть другое объяснение и другая история. Эта история Ариадны Эфрон. Прочтите.

Предисловие. Моя Марина

Знаете, я когда-нибудь напишу о Цветаевой.

Не пару строк, но и не толстую книгу с тысячами ненужных слов. Просто ПО-НАСТОЯЩЕМУ напишу о МОЕЙ Марине, обещаю.

А пока читаю уникальные дневниковые записи (1917-1920 гг.) и лирические стихотворения (1914-1922 гг.), бережно собранные в два томика сотрудниками Дома-музея Марины Цветаевой (того, что находится в Борисоглебском переулке, 6).

О чем я думаю?

О голоде не говорят – он внутри каждого (в желудке, в ногах, в голове). Чувствуя непрекращающееся желание поесть хотя бы чего-нибудь, нуждаясь в элементарных вещах первой необходимости, находясь в состоянии депрессии, вдалеке от мужа и ребенка 25-летняя тощая короткостриженая Марина (моя одногодка) все равно пишет. Пишет много, пишет с надрывом.

Читать ее записи через век (в прозе и в стихах) – все равно что заглянуть в глаза сумасшедшему. Столько смысла! И сколько непонятого!

• «… Говорим о стихах, о Германии, которую оба страстно любим, расспрашивает о моей жизни.
- Вам очень трудно живется?
Смущаюсь, скрашиваю.
И он:
- Маринушка, Маринушка… Ну, скоро я получу немножко муки, я вам тогда принесу… Как все это ужасно!»

…Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице -
Тонкий звон
Старинных часов — как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды -
Флейта,
И сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня любили…

• «Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться – слушайте: вчера, подъезжая к Харькову, прочла «Южный край». 9000 убитых. Я не могу рассказать Вам этой ночи, потому что она НЕ КОНЧИЛАСЬ. […] Подъезжаем к Орлу. Я боюсь писать Вам, как мне хочется, потому что расплачусь. Все это страшный сон. Стараюсь спать. Я не знаю, как Вам писать. Когда я пишу Вам, Вы – есть, раз я Вам пишу!»

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,
Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою — как никто другой.

Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей,
У всех золотых знамён, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
Оттого что в земной ночи́ я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других — у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи.

Но пока тебе не скрещу на груди персты —
О проклятие! — у тебя остаешься — ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!

Первая часть книги - письма Марины и Али Цветаевых к художнице Наталье Гончаровой. В них Марина Цветаева - не волшебница, не ведунья, а всего лишь настойчивый, возможно, даже назойливый друг. Она-то знала про себя всегда, что дает человеку больше, чем тот готов принять. Она в дружбу бросалась с головой, потому что дружба у нее всегда равно любовь.

Вторая часть - очерк о Гончаровой. В котором, кстати, проводится параллель с дальней родственницей и той самой роковой тезке, носившей ту же фамилию, сгубившей (?) Пушкина. О пушкинской Гончаровой написано изумительно. О Гончаровой художнице - прекрасно. Здесь Цветаева снова колдунья и поэт, даже в прозе.

Что вообще у Цветаевой лучше - стихи или проза? Ведь ее эссе гениальны. Ничего подобного не существует. Можно читать о ком угодно, о чем угодно - это неважно, когда так текут слова. Ей удается изобразить всё, всех и заинтересовать всем.

И снова тянутся ниточки. От Цветаевой к Гончаровой, от Гончаровой, делавшей декорации для нескольких балетов (в том числе для "Золотого Петушка") к Дягилеву, и от него - дальше, дальше, дальше ко многим и многим, ко всем, кто чего-то стоит. Свет этих людей такой яркий, они не могут не заметить друг друга на земном шаре.

Что сказать о "Воспоминаниях" А.И.Цветаевой?

Ну, во-первых, наверное, то, что они очень объемны. (В этом месте я сразу возомнила себя Мистером Бином, анализирующим "Портрет моей матери": "Во-первых, она достаточно большая. И это превосходно...") 809 страниц в первом томе, 789 страниц во втором (оба прочитаны в формате PDF)... Медленно читающим с длинным списком других непрочитанных книг а также всем "мистерам Бинам" читать сие произведение залпом не рекомендую. Лучше, пожалуй, растянуть его на зиму (а то и на две-три) вперемешку с другими книжками, когда выберется свободная минутка — у камина, например. Чтобы никуда не спешить. Не гнаться за своими делами, не гнаться за сюжетом книги... В мемуарах с сюжетами вообще бывает сложно, хотя в иных бывает сразу несколько, "Воспоминания" А.И. Цветаевой, в этом плане, не исключение.

Язык — роскошь. Пусть у Анастасии Ивановны не так поразительно чеканен, зернист и афористичен, как у ее старшей сестры, но плавен и логичен, грамотен и чист, красивый, ни в одном слоге не устаревший аристократический русский язык.

Колоссальная аккуратность хронологических описаний. В первом томе она особенно тщательная; для пытающегося "заглотить" "Воспоминания" залпом — это даже более чувствительно: ведь Цветаевы каждый год отмечали Пасху, Рождество, каждое лето ездили на дачу — ну сколько может быть отличий, допустим, в Рождестве-1897 от Рождества-1898? (Но это лишь для "глотающего залпом", см. мой совет про чтение у камина выше.)

Внимательность к каждой детали быта, событиям в жизни — не только Марины (и, естественно, самой Анастасии), но и каждого члена семьи, каждого ее друга, прислуги, животных... многих, многих людей, с которым сталкивала судьба — иногда на миг, иногда надолго. Именно благодаря этой книге, (буквально на днях) я, находясь в Москве, сама провела "экскурсию" для своих родных по дому-музею М. Цветаевой в Борисоглебском, гид не понадобился.

Что поразило в этой книге больше всего — пожалуй, отношение А.Цветаевой к любви, о котором... я не хочу (пока) писать здесь. А также я искала ответа на свой вопрос: почему Маринина дочь Аля (Ариадна Сергеевна Эфрон) находила Асю столь трудной в общении. Я кажется, нашла ответ, но и его здесь (пока) не озвучу.

Вот что приходит в голову за чтением и после чтения "Воспоминаний" - это насколько добрая и человечная была Ася. Пожалуй, единственная из всей Цветаевской семьи... и ведь она в книге своей никоим образом никого не осуждает, скорее - наоборот, старается пригладить действительность, оправдать - всех. Душу Асину очень видно в этом тексте, и она вызывает восхищение своими поступками - и жизнью.
Отдельно восхищаюсь я языком повествования - стиль неуловимо напоминает Лунгину с её "Подстрочником", Нору Галь со "Словом живым и мёртвым" и Лидию Чуковскую с её воспоминаниями.
Живой, литературный русский, способный выражать мысли и чувства так, что им со-переживаешь, их проживаешь вместе с автором, за автора. Это - язык, по которому я скучаю, которого мне не хватает в современной литературе, и - которого уже у Ариадны, Али Эфрон, в её воспоминаниях - нету.
Книга - в любимых, но редко перечитываемых - потому что... слишком она насыщенная, часто нельзя перечитывать, чтобы - не засушить впечатления, не смазать очарование от текста, от эпохи, от личности Анастасии Цветаевой.

Я всегда была любителем мемуаров и автобиографий. Меня завораживает ощущение погружения в чужую жизнь, которая давно прошла, поросла быльем и память о ней осталась только на страницах. Проживая вместе с автором его жизнь, ты не только знакомишься с ним, как бы становишься его близким другом, но и погружаешься в то время, когда он жил, когда было его "сейчас", знакомишься с людьми, которые были ему дороги. Я убеждена, что читая мемуары, человек обогащает свой собственный жизненный опыт, пусть даже "виртуально", но все равно он всегда выносит что-то ценное для себя, проникая в мир другого человека. Я за то, чтобы каждый человек, достигая определенного возраста, писал хотя бы подобие мемуаров, даже если его жизнь, на первый взгляд, кажется самой заурядной. Но ведь любая самая заурядная жизнь - это история взросления человека, история его взаимоотношений с окружающими, свидетельство времени, реалий, событий.

Именно из этих соображений я начала читать книгу мемуаров Анастасии Цветаевой. Я абсолютно не знала творчества ее сестры, Марины, и все же сразу почувствовала, что я должна прочитать эту книгу, что она "из моих". И я ни секунды не пожалела. Эта книга будет одной из тех, что "сделали этот год" для меня. Она невероятно уютна, атмосферна. Сначала благополучное детство двух девочек - Аси и Марины в интеллигентной семье: мать - талантливая пианистка, отец - основатель Музея изобразительных искусств им. А.С.Пушкина. Старая Москва, детские впечатления и образы, праздники, книги, описания быта, люди. Уютная, безоблачная дачная жизнь в Тарусе (обязательно побываю там!).

Потом взросление девочек, первые удары судьбы, новые люди, судьбы, встречи и расставания. Обе сестры так похожи, что чувствуют одинаково, имеют одинаковые голоса, обе вросли друг в дружку, и все же каждая всю жизнь страдает от одиночества. Анастасия потерялась в тени Марины, но я считаю, что она обладала не меньшими дарованиями, просто в несколько другой плоскости. Она потрясающая, глубокая, тонкая. Ее мемуары - это не просто книга воспоминаний, это высокохудожественное произведение, где отточена и мастерски преподнесена каждая деталь, каждое переживание, каждое значимое мгновение жизни. Мне очень понравилось ее мироощущение, я даже заразилась им немного. Страницы пропитаны любовью к жизни, ощущением ценности каждого мига, интересом ко всему на свете, готовностью впускать в свою жизнь людей, узнавать их, любить. Анастасия и Марина всегда были незаурядны, умны и рассудительны не по годам, и к себе привлекали людей незаурядных, нередко оставлявших заметный след в отечественной культуре. Тут и Горький в Соренто, и Волошин в Коктебеле, это потрясающе - вот так, через книгу, соприкасаться с самыми разными жизнями, о которых не имел понятия.

Анастасия Цветаева привела меня к творчеству Марины, а Марина - это тропинка в пока совершенно неизвестный мне мир под названием Серебряный век. Как хорошо, что все еще впереди.