Рецензии на книги издательства «Academic Studies Press»

Не верьте людям, заявляющим, что национализм - это прежде всего любовь к своему народу и любовь по отношению к своей Родине. Ничего подобного, если реально посмотреть на мировую историю и на историю нашей страны, то идеология национализма предстает перед нами самым страшным злом, придуманным вышестоящей элитой только ради одного - разъединить и разобщить народы, которые до этого искусственно взращиваемого местечкового национализма, столетиями жили в мире и согласии.
Разделяй и властвуй.
Они всегда разделяют.
Не даром предатели, вставшие на сторону нацистов во время Великой Отечественной войны, уже в 1947 году на деньги Запада создали "Союз борьбы за освобождение народов России", вся агитация которого била в одну точку, с помощью насаждаемого национализма в Советских республиках разъединить народы Советского Союза.
Они всегда разделяют.
И всегда будут разделять.
Они постоянно будут паразитировать на вашей искренней любви к своей Родине.
И одна из позорнейших страниц из истории Российской империи, так называемое "Дело Бейлиса", о котором рассказывается в данной книге, еще одно свидетельство этого разделения.
Я не буду пересказывать всю подноготную "Дела Бейлиса", ибо наверняка почти каждый из вас знает историю позорного судилища, но так как мы здесь обсуждаем книги, рассказываем о книгах и советуем (или не советуем) их прочитать, то для ликбеза дам обширную цитату из книги Роберта Вейнберга. Заодно вы и поймете для себя, стоит ли читать книгу и по нраву ли вам слог автора.

Автор книги приятно удивил, когда признался, что весь этот пещерный антисемитизм, в том числе и в виде бредовых легенд о ритуальных убийствах евреями христианских младенцев, пришел к нам из просвещенной и развивающейся Европы. Надо же, я, честно говоря, ожидал очередных "заламываний рук" либерала о темном Российском царстве, в котором не только родились слоны, но и все современные пороки общества. Понятно, что и на Западе есть историки и публицисты, пишущие с любовью о нашей стране, но, ведь раскручивают, как правило, больных на голову антисоветчиков.

"Вплоть до XIX века обвинения в ритуальном убийстве были мало распространены в Российской империи – по двум причинам: слабый интерес православных к ритуальным убийствам как таковым и отсутствие евреев, которым запрещалось проживать в империи до конца XVIII века. Однако в результате разделов Речи Посполитой при Екатерине II население страны пополнилось несколькими сотнями тысяч евреев и примерно пятью миллионами католиков и униатов. Эти новые подданные империи, сосредоточенные на ее западных и северо-западных окраинах (Белоруссия, Украина, Литва), принесли в нее свои народные верования и предрассудки – включая представления о ритуальном убийстве, глубоко укоренившиеся в этих областях. В течение XIX века эти представления были восприняты православным населением, причем конкретные способы распространения мифов, связанных с кровавым наветом, еще не выяснены. К началу ХХ века вера в ритуальное убийство у русских и, шире, у православных России стала обычным явлением."

Как мы видим, весь этот пещерный европейский антисемитизм, благодаря местным идеологам правого толка, свободно лег на благодатную почву в большинстве своем малообразованного и полуграмотного российского народа.
Царская власть на местах отводила от себя вину за управленческие неудачи и показывала народу: - Ату его! Вот кто во всем виноват!
И к большому сожалению, часть российского народа велась на эти уловки.
Роберт Вейнберг оговаривается, что сейчас точно установить мотивацию всех фабрикаторов "Дела Бейлиса" не представляется возможным.
Мы можем только предполагать, что министр юстиции И.Г. Щегловитов решил подыграть чиновникам из Киева ради того, чтобы самому понравиться Николаю II, который (если судить по его опубликованной переписке) мягко скажем, не испытывал любви к евреям...
Мы можем только догадываться, чем руководствовался прокурор Киевской судебной палаты Г.Г. Чаплинский, один из главных фабрикаторов "Дела Бейлиса".

"В начале мая прокурор Киевской судебной палаты Чаплинский, на которого министр юстиции Щегловитов в середине апреля возложил наблюдение за ходом расследования, отстранил Мищука от дела. Чаплинский знал, что антиеврейски настроенные депутаты Государственной Думы следят за делом, и, кроме того, хотел заручиться поддержкой местных антисемитов, желавших отвлечь внимание от Веры Чеберяк, которая входила в одну из черносотенных организаций. Чаплинский обвинил Мищука в подмене улик и препятствии правосудию; по этим сфабрикованным обвинениям Мищук отсидел в тюрьме три месяца. Сложно судить о мотивах Чаплинского, проигнорировавшего установленные Мищуком факты и принявшего версию о ритуальном убийстве. Возможно, он искренне верил в то, что евреи убивают детей иноверцев ради крови, или же сделал это в расчете на продвижение по карьерной лестнице, надеясь снискать расположение начальства, которое, как предполагал Чаплинский, оценило бы его усилия по обвинению еврея в преступлении."

Но, мы знаем точно, чем руководствовались националисты - антисемиты, постоянно пытающиеся на деньги транснациональных корпораций посеять вражду среди народов, устроить бунт и погромы.

"... местные украинские националисты полагали, что евреи господствуют в городе, а имперские чиновники им потакают. Поэтому после обнаружения тела Андрея антисемитские активисты сразу же обвинили евреев в ритуальном убийстве, надеясь деморализовать киевскую еврейскую общину, которая и без того сталкивалась с открытой враждебностью городских властей и правых организаций."

"Обвинения в ритуальном убийстве были выдвинуты уже в воскресенье, 27 марта – в день похорон. Н. А. Павлович, пропагандист-антисемит, принадлежавший к двум крайне правым организациям, «Союзу русского народа» и «Двуглавому орлу», нарушил печальную церемонию, раздавая листовки на пути следования процессии и на кладбище. Листовки воскрешали призрак кровавого навета, обвиняя евреев в том, что те убили Андрея в ритуальных целях."

Увы, у книги Роберта Вейнберга есть небольшой изъян, она мала по объему. Но, мне кажется, что для первого ознакомления и погружения, как в проблематику "Дела Бейлиса", так и в историю возникновения легенд о ритуальных убийствах, она очень даже годна к прочтению.
Разделена книга на две части. В одной из которых Роберт Вейнберг подробно пересказывает историю убийства Андрея Ющинского, ход предварительного следствия и сфабрикованный процесс с судилищем Бейлиса. А в другой части приведены разнообразные документы по "Делу Бейлиса". Стенограммы показаний свидетелей на процессе, полицейские донесения, переписка между высокопоставленными чиновниками, которые были задействованы в "Деле Бейлиса", газетные статьи из изданий правого толка, письма возмущенной общественности.
Я вот, честно говоря, был в легком шоке, когда читал письмо одного такого "интеллектуала", который на полном серьезе утверждал, что есть связь между ранами на теле Андрея Ющинского с положением созвездий на небе. Нда, среди образованных, дебилов в то время тоже хватало...
- А каков был вердикт суда присяжных? - спросит заинтересованный читатель.
А вердикта была два.

"Присяжные совещались несколько часов и наконец, утром 29 октября, сообщили судье, что вынесли решение. Как показало первое голосование, присяжные сочли (семью голосами против пяти), что преступление имеет признаки обрядового убийства и произошло на кирпичном заводе; при втором, когда обсуждалась причастность Бейлиса, голоса разделились поровну (шесть против шести). Один из присяжных будто бы поменял свое мнение в последний момент, решив, что Бейлис невиновен. По российскому законодательству, равенство голосов истолковывалось в пользу обвиняемого и, следовательно, Бейлис отпускался на свободу. Несмотря на недостаток улик в пользу совершения убийства на кирпичном заводе, ставка властей на то, что присяжные поддержат обвинение в ритуальном убийстве, оправдалась. К тому же им удалось убедить в виновности Бейлиса половину присяжных."

Итак, за недостатком улик, иначе по сфабрикованному делу, местным киевским властям засудить Бейлиса не удалось и после двухлетнего пребывания в камере предварительного заключения он вышел на свободу. Вроде как справедливость восторжествовала. Но, ведь правые националисты победили. Вы просто вдумайтесь в суть происходящего. В начале ХХ века в Российской империи в городе Киеве суд присяжных на полном серьезе проголосовал (7 за и 5 против) и вынес вердикт, что ритуальные убийства существуют и убийство Андрея Ющинского было одним из таких "ритуальных убийств"!
Уж и не знаю, хвалил император Николай II такой исход дела или нет, пока история об этом умалчивает.
Наверняка вам будет интересно, что стало с персонами, которые принимали яркое участие в фабрикации дела против Бейлиса.
Отвечу с помощью книги Роберта Вейнберга.
Почти всех их настигла кара.

"После захвата власти в 1917 году большевики получили возможность свести счеты с царскими чиновниками, чьи действия казались им особенно пагубными для российского народа. Министр юстиции Щегловитов был расстрелян. Государственный обвинитель Виппер сумел найти работу при новой власти, но затем подвергся тюремному заключению (1919), где и умер в том же году. Студент Голубев погиб на фронте в Первую мировую войну. Ксендз Пранайтис скончался в начале 1917 года. Веру Чеберяк киевские коммунисты расстреляли по приказу из Москвы (1918)."

Люди, верящие в тонкие невидимые флюиды, наверняка скажут, что это была карма.
Я же скажу, что это была простая справедливость.

Книга исследовательницы Кэрол Стивенс произвела двоякое впечатление. На уровне широких обобщений в ней очень здорово показано, как русская армия из войска «степного типа», основу которого составляла лёгкая конница, постепенно превратилась в армию, организованную по последним образцам европейской военной мысли. Эти изменения происходили как в результате меняющихся условий войны (вместо татарских орд теперь приходилось сражаться с армиями европейских государств), так и в рамках процессов, которые принято называть «военной революцией». Теорию «военной революции», имевшей место в XVI-XVII веках, впервые предложил Майкл Робертс. Суть такова: совершенствование огнестрельного оружия повлекло за собой масштабные перемены в тактической подготовке войск, изменении их состава (возросла роль пехоты и артиллерии, а значение кавалерии, напротив, снизилось), способе их комплектования и снабжения, что, в свою очередь, влекло за собой изменения всего государственного аппарата. В этом контексте любопытно, как Кэрол Стивенс оценивает петровские преобразования. По её мнению, значение военных преобразований Петра I, которые от эпического фейла под Нарвой в 1700 г. привели русскую армию к Полтавскому триумфу 1709 г., сильно преувеличено историками. По её мнению, эти реформы были в значительно большей степени подготовлены предшествующим ходом развития (в годы правления Алексея Михайловича и далее), чем принято считать. Институциональные преобразования Петра в последние годы его царствования, как считает исследовательница, носили куда более системообразующий характер.

Зато на уровне деталей творится что-то странное. Местами автор попросту не уделяет им должного внимания, излагая суть слишком схематично, но это как раз понятно — иначе монография сильно бы разрослась. Куда больше расстраивает количество ошибок, не замеченных ни автором, ни научным редактором книги. Вот лишь несколько примеров, найденных в процессе чтения:

«Правление жены и сына (???) Петра I после его смерти продемонстрировало, что петровские реформы сформировали стандарт военного устройства России» (с. 23)
(по-видимому, здесь имелся в виду ВНУК Петра I Пётр II)

«У отца Ивана III Василия II были живые дядья, и в 1430 году они оспорили его право на московский престол» (с. 44)
(если правильно помню события междоусобицы в Московском княжестве, то это сделал лишь один дядя – Юрий Дмитриевич)

Также в книге даётся странная (и неправильная) хронология опричнины: 1562-1572 (с. 110), на Ливонию Иван Грозный нападает в 1557 году, а не в 1558, как положено (с. 140).
Далее был такой пассаж:
«Вскоре после этого в Литву бежал князь Андрей Курбский, один из виднейших политических деятелей Русского государства и успешный военачальник» (с. 146)
Не ставлю под сомнение разнообразную военную активность Андрея Михайловича Курбского, но какова была его политическая деятельность до бегства в Литву – вопрос, конечно, занимательный: совершенно непонятно, в чём она заключалась и как отразилась на политике Московского царства в эти годы. Впрочем, автор никак не объясняет этот эпитет.

Встретилось и внутреннее противоречие. Говоря о начале русско-польской войны 1654-1667 г., Кэрол Стивенс упоминает о том, что Москва отправила к Богдану Хмельницкому военную помощь. А дальше видим путаницу в цифрах. На с. 227 «Москва послала в Украину на помощь Хмельницкому 4000 человек», а на с. 235 «около 6000 человек были посланы в Украину на помощь Богдану Хмельницкому». Две тысячи больше, две тысячи меньше – какая разница?

И впечатление в итоге, как я уже сказал, очень-очень противоречивое. Особенно недоволен мой внутренний редактор. Впрочем, это его основная задача – быть недовольным.

Прямо в тему оказалась книжка. Ну как в тему, просто повестка в современном мире меняется так стремительно, что кажется, это было давно, а оно уже рядом.

О том, что прочитал. Я знал об этом и раньше, поэтому ничего нового. Если кто не погружен в тему, тому будет интересно. Но можно прочитать статью в Википедии, примерно тоже самое. Дело Бейлиса не красит власть Российской империи. Но ведь антисемитизм проявление не чисто российское. Если вспомнить, что творилось в Европе: изгнание евреев из Англии, Испании и Португалии; еврейские погромы во Франции, Германии, Польше; дело Дрейфуса; Холокост. Но вот книжку надо написать про дело Бейлиса. Ужасно, что чисто уголовное дело превратилось в антисемитское судилище. И хотя Бейлис был лично оправдан, но, как говорится, осадок остался. И по сути, ведь расследование так ни к чему и не пришло. Главная подозреваемая Чеберяк так и осталась подозреваемой. Только в 1918 году ее расстреляли при большевиках. За уголовщину, или за ее прошлые "заслуги", мы уже не узнаем.
Сама книга - сухой пересказ документов представленных в конце книги. Они занимают почти половину книги, но это голос прошлого. Можно представить себе, как шло следствие и судебное разбирательство.
На большое исследование книжка не тянет, а для статьи в Вики очень большая.

Сложно понять, какое отношение библейская притча имеет к событиям, происходящим с рассказчиком в «Хромой судьбе».

Ивонн Хауэлл, «Апокалиптический реализм: фантастика Аркадия и Бориса Стругацких», 2021

Главная прелесть этой страной книги в том, что автор искренне увлечена своим предметом. Она городит порой чушь, удивительно не попадает в советские реалии, с которыми якобы знакома, надумывает и додумывает чудовищные интерпретации куда более простых вещей, но делает это она ярко, с огоньком и желанием. Поэтому частые фейспалмы не убивают книгу, они просто настраивают на определенный лад, когда ты ждешь, что же автор придумает на следующей странице (это не мой навет, она сама пишет, что не стоит останавливаться на простых интерпретациях, надо строить более заковыристые).

Книга строго делится на две части. Первая, о «Жуке в муравейнике» и «Волны гасят ветер», прекрасна, легка и читается на одном дыхании, здесь автор явно на коне, чего только стоит ее интерпретация образа Тойво Глумова, теперь и вправду невозможно будет иначе видеть эту историю. Вторая часть куда более уныла, строится на попытке доказать, что позднее творчество Стругацких является лишь упрощением для массового читателя светозарного учения русского космиста Федорова. Попытка, если я верно понял автора, заранее обреченная на провал, так как авторы с творчеством Федорова напрямую знакомы не были, но Хауэлл говорит, что блеск истины дошел до них через третьи руки.

Тут надо понимать, что все это интересно только потому, что автор предлагает тебе посмотреть на то, как она видит книги, которые ты читал. Ты видишь их со своим багажом текстов, аллюзий и интерпретаций. Другой человек видит их со своими качественными и количественными характеристиками. И подобные книги позволяют если не совместить, то хотя бы сравнить тоннели реальности. У Ивонн он несколько мрачноват, она видит Стругацких через призму апокалипсиса.

Занятно, что для такого анализа всю светлую, побуждающую видеть в будущем хоть какой-то позитив, часть творчества Стругацких автор не рассматривает вовсе. Ибо не уложится она в прокрустово ложе заранее созданной теории эсхатологии и поиска здания культуры вне человеческого общества.

Уже во второй книге попался мне на глаза ракурс постоянного поиска аутентичных текстов. Ирина Каспэ писала про этот поиск как часть ложного сознания советских ИТР, якобы настолько привыкших читать между строк, что тексты Стругацких стали символом поиска второго смысла. Отсюда и попытка найти изначальный неизменный вид произведений, чтобы все элементы таинственного паззла встали на свое место. Отсюда и поиски, и удаления того, что якобы наносное. Как при Муссолини в Риме, когда сносили средневековые пристройки к древнеримским зданиям, уничтожая порой вполне аутентичные части строений из-за неверной оценки возраста – попытки вернуть в некое идеальное состояние текст Стругацких обречены на такой же провал. Не могу забыть то чувство, которое я испытал, когда мой папа начал цитировать финал ХВВ, а в моем издании, напечатанном уже после реставрации капитализма, этих строк не оказалось. В этом есть что-то не то.

Книга, кроме всего прочего, очень старая. В оригинале она вышла в 1994, написана на материале конца 80-х. Это позволяет проверить некоторые положения автора. В этом свете чудовищно наивно послесловие, в котором автор понимает, что конец СССР нанес смертельный удар той интеллигенции, что читала Стругацких, создавала клубы и искала отличия в текстах. Понимает и надеется, что международное сообщество их спасет. Святая простота.

Отдельно стоит сказать о том, что автор странно понимает наши с вами реалии. Слышать в a la guerre только лагерь по-своему мило, но это полбеды. Меня шокировало то, что автор считает, что действие «Отеля «У погибшего альпиниста» происходит в СССР и Петер Глебски – русский Шерлок Холмс. Кроме наших с вами реалий удивляет и какой-то маниакальный зуд в поиске нацистской Германии в самых неожиданных местах, ладно в «Граде Обреченном», но в Лесу в «Улитке…»?!

Весело и любопытно, но только в том случае, если сильно дисконтировать сказанное, не принимая большую часть построений автора всерьез.

Самые понятные мне круги, связанные с этой книгой – это круги под глазами. Потому что книга по экономике, а с экономической теорией я встречаюсь крайне редко. В данном случае перевесил интерес к Японии. Поэтому никакой оценки экономической составляющей давать не буду. Мне всё понравилось. Сложный текст заставляет мозг работать, и в то же время основные мысли предельно ясны. К тому же книга прекрасно структурирована. Но вот пара неэкономических соображений.

Японию воспринимают как закрытую страну. И хотя исторически она и правда была долгое время изолирована, я думал, это осталось в прошлом, и теперь просто предрассудок. Но оказалось, что для политической и экономической жизни Японии такое мнение справедливо. Исследователи называют состояние страны "проницаемой изоляцией".

То есть Япония не очень охотно взаимодействует с другими странами. Помогают ей избегать общения круги компенсации. Это формальные и неформальные объединения бизнесменов с чиновниками и политиками. Вроде ассоциаций, картелей и т.п.. Они заняты тем, что концентрируют доходы у себя (внутри круга), а расходы распыляют наружу. После войны круги способствовали взрывному экономическому развитию, а заодно помогали избежать зависимости от других государств, таких как США.

Но потом мир начал меняться. Появился интернет, разрослась гражданская авиация. Глобализация. Государства стали сотрудничать плотнее и зависеть друг от друга больше. Но японские круги компенсации не только не подхватили это движение навстречу глобальной системе, но и стали ему активно препятствовать. Это привело к большому кризису и продолжительной стагнации.

Можно провести параллель с психологией отдельного человека (вообще нельзя, но я проведу). Те защиты, стратегии, способы решения проблем, которые помогали в одних условиях, начинают мешать в других. То, что подходит для спокойной жизни, ухудшает ситуацию в кризис. Так оно и на уровне государства бывает.

Ещё интересно, что Япония – единственная жертва применения ядерного оружия – сейчас один из самых крупных потребителей атомной энергии. Но у них и выбора почти не было. Маленькая островная территория, кругом горы, катаклизмы регулярные, угля-газа-нефти почти нет. Ещё и давят постоянно снаружи. Удивляюсь, как они вообще выживали всё это время. Страна-шизоид. Исключительно в хорошем смысле слова.

Для любителей это достаточно увлекательное исследование опиума и алкоголя на территории Маньчжоу-го. Но не уверена, на сколько правдивы слова из аннотации "эта тема ранее не поднималась в научной литературе". Будет ли интересна монография специалистам или просто тем, кто прочитал достаточно на тему того же опиума в Китае. Ну, как минимум, в конце 33 страницы библиографии, может там есть на что обратить внимание.
В целом, автор достаточно динамично, компактно и простым языком описывает роль интоксикантов в обществе Маньчжоу-го. Теме алкоголя уделено больше внимания, чем опиуму или табаку. Автор отмечает, что несмотря на появление новых наркотических средств, алкоголь не просто не сдает позиции, а лишь набирает. Смит видит в этом актуальность дальнейшего углубления и изучения темы.
Монография начинается с краткого исторического обзора алкоголя в китайском обществе и, в частности, на северо-востоке. В 3 главе еще более краткий обзор прессы 1930-х и 1940-х годов, в 4 - реклама, как продвижение, так и призывы к запрету. В 5 поговорили про литературу, в которой так или иначе фигурирует алкоголь, в 6 про работу женщин и их связь с опиумом. Под конец про борьбу с зависимостью и разбор трактата “Занимательные беседы”. Все это с использованием иллюстраций для лучшего погружения в суть. Мне хватило затронутых тем и глубины их обзора.
Опасалась, что книга может оказаться скучной или слишком заумной, к счастью, довольно приятный научпоп.

За последние десятилетия историки подвергли существенному пересмотру стереотипный взгляд на императорский Китай как на изолированную страну, которая спряталась ото всех в своем культурном высокомерии. Книга современного китаиста Доминика Заксенмайера посвящена крайне интересному типу духовных связей между Европой и Китаем, которые возникли благодаря миссионерской деятельности ордена иезуитов и появлению первых китайских христиан-интеллектуалов.

Почему расцвет этих связей пришелся на XVII век? В самой Европе католицизм ощутимо сдавал свои позиции и, как следствие, сделал ставку на остальной мир. Возникла глобальная империя иезуитов — от Конго до Бразилии и Японии, в которой Китаю отводилась важная роль. В свою очередь, династия Мин переживала весьма трудные времена, которые и привели к ее падению в 1644 году. На этом фоне среди конфуцианцев-интеллектуалов распространились представления о том, что в обществе утрачено правильное понимание учения Конфуция и что обретение нравственного совершенства вовсе не предполагает обязательной реализации себя на государственной службе, а является следствием воздействия неких «космических сил». Так всемирное христианство и китайское конфуцианство оказались способными увидеть и заинтересоваться друг другом.

Заксенмайер рассматривает эту встречу через судьбу и труды одного китайского католика — Чжу Цзунъюаня, который жил, не выезжая никуда, в своем родном городе Нинбо на восточной побережье. Он не был столь известным и влиятельным, как «три столпа китайского христианства» Ли Чжицзао, Сюй Гуанци и Ян Тинъюнь, зато его провинциальное положение позволило автору лучше очертить те самые «глобальные связи» — впрочем, все еще достаточно воображаемые.

Дело в том, что встреча культур в XVII веке была не похожа на таковую в веке XIX. Европейцы проповедовали свою религию, но совершенно не настаивали на европейском образе жизни, даже наоборот, подчеркивали свою обособленность. Отсутствие какой-либо реальной информации о Западе (Заксенмайер пишет, что Чжу, скорее всего, не знал даже о Реформации и Тридцатилетней войне) вело к тому, что китайцы-«западники» идеализировали далекую Европу. Они думали о ней как об «обители мира и добродетели, где нашли свое воплощение идеалы Конфуция».

Таким образом, в сознании китайских христиан их религия, которую они называли тяньсюэ — Небесное учение, представлялась не чужеродной доктриной, но исконно китайской мудростью, которая оказалась утрачена на родине, попала на Запад, была там сохранена без искажений и теперь возвращается обратно, чтобы привести Китай наконец-то к «состоянию высокой нравственной цельности и политической стабильности». Непосредственные же носители этой религии — отцы-иезуиты — оказывались равными мудрецам древности, образцом совершенного человека (цзюнь-цзы) и безупречными конфуцианцами.

Чжу в своих текстах прилагал немало усилий, чтобы разъяснить именно такое положение дел и преодолеть этноцентризм, традиционно присущий китайцам, в пользу всеобщей этики, где «низкий человек» значит не варвар и иностранец, а невежа и невежда. Нельзя сказать, что ему это удалось в полной мере, но все же, как отмечает автор, Китай эпохи Мин или Цин был куда более религиозно толерантным местом, чем тогдашняя Европа, включая заметные христианские, буддийские, мусульманские, сикхские и другие сообщества. Если же учесть, что китайская экономика XVII века была первой в мире, а конфуцианство всегда ставило во главу угла не метафизические догматы, а нравственное совершенствование и принципы общежития, то возникает неожиданная картина мира, в которой именно Китай содержал в себе основы того, что сегодня становится глобальной цивилизацией, Европа же с этой точки зрения представляет собой побочную ветвь развития.

Кстати, любопытным примером еще не изжитого евроцентризма является перевод названия этой книги на русский язык, где «A Seventeenth-Century Chinese Christian and His Conflicted Worlds» превратились в «Конфликт между мирами в сознании китайского христианина XVII века», хотя ни о каком конфликте именно в сознании Чжу Цзунъюаня Заксенмайер не говорит, наоборот, подчеркивает гармоничное восприятие им христианства как «продолжения и усовершенствования» конфуцианства (для китайца вообще свойственно везде искать согласие, а не разногласие). Такой синтез двух, в общем-то, далеких друг от друга традиций выглядит более жизнеспособным, чем прямой конфликт, полное отвержение одного в пользу другого или тотальный релятивизм. У нас до сих пор есть чему поучиться у китайца семнадцатого века.

предисловия в мировой литературе всегда занимали важное место в восприятии текста. это доказывает хотя бы то, что знаменитые предисловия вальтера скотта и вовсе были опубликованы отдельным томом.

в этом смысле невозможно обойти стороной федора михайловича, хотя, стоит признать, льюис бэгби не обделяет вниманием и других русских писателей, из которых русскоязычный читатель мог забыт в.т. нарежного, написавшего 'российского жилблаза', определенно намекая на французский плутовской роман лесажа 'похождения жиль бласа'. такое погружение американского исследователя в русскую культуру не может не удивлять и восторгать. бэгби штрихами охарактеризует предисловия некоторых русских писателей: нарежный, аки маленький марсель, страстно желает быть принятым в высшее общество; "желчное перо лермонтова не щадит никого" в скандально известном ироничном предисловии "героя нашего времени"; гоголь же кажется тревожным, что неудивительно, если вспомнить его болезненную реакцию на критику его ранних произведений и отъезд в италию на целых тринадцать лет и так далее. но какова была цель иллюстраций предисловий других русских авторов - неясно, если бэгби никак не показал связь достоевского с предшествующей культурой.

впечатляет и глубокое знание языка бэгби, если он даже способен обратить внимание на говорящие фамилии героев и даже домыслить следующее: видоплясов меняет фамилию на танцев, и

'ни рассказчик, ни достоевский не высказывают эту рифу вслух. но ее легко предположить - 'засранцев'.

занавес.

касаемо 'записок из мертвого дома' - возмутительно, что он называет их романом, поскольку это повесть. русскоязычного читателя поражает, как бэгби гиперболизирует ужасы, творящиеся в "записках". в том-то и дело, что лагерь здесь изображен скорее как санаторий, ведь первоначально "записки" не хотели печатать потому, что, как отмечает игорь волгин, лагерь изображен слишком уж мягко, чего доброго энтузиасты носа кажут. поэтому достоевкий в дальнейшем несколько огрубляет текст, хотя он действительно не слишком впечатляет современного читателя, читавшего 'гулаг' солженицына и тем более 'колымские рассказы' шаламова.

глава под названием 'игра с авторскими идентичностями' в полной мере отображает тему авторской полифонии, хотя это слово у бэгби напрямую не фигурирует (что удивительно). на примере предисловия 'братьев карамазовых' куда лучше видно наличие нескольких авторских идентичностей, многоголосье автора, а не только героев:

'как ни странно, выглядит это как диалог между двумя голосами о том тексте, который они намерены создать'. 

что подчеркивает ту же преемственность: любимый достоевским в. гюго представляет в предисловии  'последнего дня приговоренного к смерти' драматическую сцену.

примерное разделение авторского многоголосья:

'рассказчик-хроникер (имплицитному автору, выступающему в качестве его наставника). начиная жизнеописание моего, алексея федоровича карамазова, нахожусь в некотором недоумении. а именно:  хотя и называю алексея федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен наш алексей федорович, что вы выбрали его своим героем? что он сделал такого? кому и чем известен? почему я, читатель, должен тратить время на изучении фактов его жизни?

имплицитный автор (рассказчику-новичку). последний вопрос (для вас. -л.б.) самый трудный; я могу только ответить (вашим читателям  и от вашего имени. - л.б.): 'может быть, увидите сами из романа'.

рассказчик-хроникер (обеспокоенно). ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего алексея федоровича?'

это и дальнейший анализ двухстраничного предисловия достоевского ввергает в изумление. как всегда, достоевский, имея кратчайшие сроки для сдачи романа, чтобы заработать денег, не только тонко следит за хронологией романа ("бесы", например), но и успевает написать такое короткое, но такое блестящее предисловие.

бэгби несколько уходит от темы, занимаясь разбором хроникера из "бесов", показывая ненадежность антона лаврентьевича, то, что он не брезгует распространением слухом, то, что он - всевидящее око, рассказывает даже о том, свидетелем чего не был. самая скандальная мысль: может ли быть такое, что антон лаврентьевич - тоже одна из пятерок петра верховенского?.. будучи главным рассказчиком, так легко скрывать то, о чем не хочешь говорить. впрочем, бэгби тут же опровергает эту крамольную мысль, указывая на работы других исследователей, опровергающих подобную точку зрения.

тяжко вздыхая от съедающих подозрений касаемо честности хроникера, переходим к степану трофимовичу.

'степан трофимович, которого мы при первом прочтении должны считать (как позднее выяснится, необоснованно) центральным персонажем произведения'. 

почему же необоснованно? можно подумать, в произведении обязательно должен быть один главный герой (что, конечно, не так, чего стоит 'война и мир' л.н. толстого с его троицей). так и здесь: не зря ф.м. достоевский так расписывает биографию степана трофимовича, поскольку верховенский и ставрогин, два главных героя, связаны: степан трофимович нашел то, что искал ставрогин: веру. из читающего 'что делать?' пожилого протеже варвары петровны и непутевого отца он превратился в человека, в первый раз осмысленно понимающего текст евангелия и потому укротившего свой дух. и там, где верховенский пусть и незадолго, но познавший нечто важное перед смертью, покидает мир, ставрогин выбирает иной путь, 'чтобы доказать, что он ничто', говорит бэгби. и это кажется одним из самых внятных и коротких объяснений самоубийства ставрогина. он - ничто, раз совершил самый тяжкий грех - обидел малого от сего мира. и даже заверения тихона не помогут. но не стоит и забывать о бахтиновской версии: ставрогин не кается, поскольку он кривляется со своей печатной исповедью, где надо бы несколько в слоге подправить. какое это раскаяние, когда ты стоишь спиной к народу.

таким образом, современная западная русистика действительно впечатляет, хотя и не смотрит на текст с точки зрения человека, прожившего несколько лет, несколько превратно толкует некоторые аспекты,  но это только дает исследователю взглянуть на текст с другой точки зрения и найти то, чего не смог бы русскоязычный литературовед.

Книга заинтересовала двумя моментами: а) это американский, еще и современный взгляд на Русско-Японскую войну (РЯв), б) привлекательность темы.
Прежде остановлюсь на переводе. Текст читается легко, что свидетельствует о том, что переводчик М. Чернецова подошла творчески к своей работе, и, сохранив стиль и смысл оригинального текста, сумела адаптировать его к русскому языку. Потому что прямой перевод всегда делает текст тяжелым для восприятия. В тот же момент в книге во введении и первой главе встречаются непонятные для меня вещи. Например, на стр. 17 читаем:

Будут описаны основные события войны: от неожиданного нападения на русский флот в Порт-Артуре и первого боя на р. Ялу до больших боев при Ляояне, Мукдене и на Цусиме

Хотел бы я увидеть, как на острове бьются несколько десятков кораблей!
При описании боев за Порт-Артур автор несколько раз пользуется фразой, что японских солдат использовали в качестве «живых ядер». Хотя на 37 стр. приводится транскрипция японского выражения, у меня возникает сомнение в правильности перевода с японского на английский, и с английского на русский. Что это значит? Я впервые сталкиваюсь с таким аллегорическим определением японских солдат.
Еще один пример на 46 стр. Здесь цитируются воспоминания офицера броненосца «Цесаревич» ночной торпедной атаки на корабли портартурской эскадры.

В 11:38 командир услышал в кабине приказ…

В какой кабине? Судя по контексту, речь идет либо о каюте, либо о рубке. Складывается ощущение, что переводчик малосведуща в истории, и ей все равно, где капитан корабля находится на корабле, и на острове или у острова могут сражаться флоты. Возможно, о Цусимском сражении она тоже узнала (узнала ли?) впервые.

Что же нам поведал Франк Якоб? Во введении он говорит, что историки недооценивают значение РЯв в мировой истории. Указывает, что война стимулировала средь азиатских народов борьбу против колониальной зависимости, возвела в статус великих держав Японию, явилась началом конфликта этой страны с США, завершившиеся Перл-Харбором, оказала влияние на создание плана Шлиффена, а для Российской империи запустила процесс революций.
Раскрыты эти тезисы поверхностно. Начнем с того, что указанные во введении источники, довольно неполные. Основной упор сделан на немецкие донесения прикомандированных к нашей армии и флоту представителей. Кстати, я не знал, что в Порт-Артуре были немецкие офицеры, и в августе, видимо перед началом осады, они покинули крепость. Ну, это мелкие детали, главное же, что отсутствуют работы российских и японских историков. О последних автор сообщает, что к 100-летию войны в Японии вышло много исторических работ. Но ссылается он только на немногочисленные переведенные на английский язык. Что касается отечественных исследователей, то тут есть некоторая для меня загадка. Так в списке источников на русском языке указано 15 работ. В библиографии 9. Но по тексту нет на эти работы ни одной ссылки. Есть только несколько обращений к статьям на английском языке современных историков, которые взяты из сборника, подготовленного к 100-летию РЯв, выпущенного в Бостоне. Собственно то, что пишет автор о войне, и в частности о русских вооруженных силах и свидетельствует, что вставленные (видимо редактором) русскоязычные источники, на самом деле Якобу неизвестны. Замечу, что в отечественной исторической науке принято, что исследователь, занимаясь другими странами, должен знать соответствующий язык. В нашем случае Якоб, очевидно, знает немецкий, но этого мало.
В итоге, описывая кратко ход войны в первой главе, допущено множество фактологических ошибок. Начиная со сведений о численности войск и о понесенных потерях сторон. Причем есть ляпы. Мол, японцы, покинув Порт-Артур в 1898 г. не знали, что за 6 лет русские создали мощные фортификационные сооружения. О разведке, конечно же, японцы не слышали. Правда, однажды автор пишет, что на японскую разведку работали чуть ли не все население Маньчжурии. При этом характеристика хода войны несистемная. Нет нормальной оценки, как на стратегическом, так и на оперативном уровнях. Причем порой происходит скатывание к каким-то частностям. Например, автор описывает атаку японских миноносцев на нашу эскадру в начале войны, приводя даже воспоминания очевидцев. Но при этом нет малейшего упоминания о боях в Желтом море и Корейском проливе. А при описании сдачи Порт-Артура не говорит, что же стало с русской эскадрой. О гибели на минах японских кораблей тоже ни слова. Но зато указано, что мины ставили японцы, которым удалось потопить «Петропавловск» с Макаровым.
Усугубляет восприятие предвзятый подход. Так из книги мы узнаем, что русские солдаты безынициативные и слабые, неустойчивы в бою. Приведены примеры непорядочного поведения экипажей интернированных кораблей. На самом деле все очевидцы, включая, например, английских репортеров, указывали, наоборот, на стойкость русского солдата, и что как им не повезло с командованием. Причина поражения очевидна – кризис управления на уровне высшего командного звена. Этих простых и понятных слов в книге нет. Но по поводу предвзятости интересно другое. Постоянно автор использует по отношению к Российской империи слова «экспансия» и «оккупация». Хотя к Японии тоже иногда применяется «экспансия», но ни разу «оккупация». Более того, автор пишет, что для Японии являлось жизненно важным иметь протекторат над Кореей. При этом не рассматривается вопрос, насколько реально Россия могла угрожать Японии. Искажает реальность, говоря, что японцы до войны пытались урегулировать вопрос дипломатическим путем, а Российская империя надменно отказывалась вести переговоры.
Еще один вопрос, рассмотренный в 4 главе – это финансирования японцами революционеров. Это короткий пересказ воспоминаний непосредственного участника этих действий Акаси. У нас об этом писал Д.В. Павлов. Хотя в самой главе Якоб верно говорит, что действия японцев на этой ниве были ограниченными и не играли особой роли в ходе Первой русской революции, но везде в итогах он пишет обратное. Буд-то финансирование японцами революционеров подтолкнуло к революции (ограниченной только 1905 г.), получению опыта борьбы с властью, что и привело к событиям 17 года. При этом автор допускает грубую ошибку как исследователь. Он строит все свои рассуждения только на основе воспоминаний японского агента.
Кроме всего прочего в книге жуткое число повторов. Порой возникает ощущение, что автор не знал что писать, но нужно было выдержать какой-то объем. Например, тезисная суть переговоров в Портсмуте упоминаются во введении, в 1-ой главе, в 5-ой, непосредственно посвященной этим переговорам, затем в 6-ой и заключении.

Есть в книге некоторые положительные моменты. Оказывается, к нач. ХХ в. в Японии сформировались социалистические движения, которые выступали против войны. Я имел об этом представление. Но из сугубо советских источников, и считал их слишком преувеличенными. В реалии антивоенная риторика на страницах японских оппозиционных газет была заметной. Само же население в целом, не то что было против войны, но и восторга большого не выказывало.
Описывая переговоры в Портсмуте, их ход Якоб рассматривает на основе выдержек из американских «провинциальных» газет. Оказывается, в США очень внимательно следили за ходом войны. Поэтому все это самым тщательным образом фиксировалось на страницах самых малотиражных периодических изданий. У меня возникло предположение, что автор сначала занимался именно анализом газет, а уж потом вышел на озвученную в названии книги тему. Кстати предмет исследования весьма интересный. Помню, что в молодости читал российскую работу, где анализировалось отношение американцев к СССР в годы II МВ на основе американской периодики времен войны… В этой главе автор в восхитительных тонах описывает дипломатию Витте. Тут вновь исследовательская ошибка – то, как русские проводили переговоры, подано исключительно на основе воспоминаний этого деятеля.
В последней 6-ой главе исследователь пытается доказать, что знаменитый план Шлиффена смог появиться на свет только благодаря поражению Русской армии, и что генерал учитывал ход этой войны. Тут я могу быть не прав, но мне чаще попадалась точка зрения, что немцы наоборот недооценили должным образом ход РЯв. Но, по крайней мере, точка зрения Якоба не лишена смысла.
Вообще чего-то нового кроме мелких деталей, типа указанных американских газет, книга мне не дала. Большинство высказанных взглядов давно была прописана в отечественных работах. Даже такой момент, что с Портсмута начинается путь к Пёрл-Харбору. Автор заявляет, что это недавнее открытие американских исследователей и ссылается на работу начала 00-ых годов. Я уж не знаю, что за такие американские исследователи, что увидели это столь поздно, но в отечественной исторической литературе этот очевидный факт описывался еще в советское время. Все-таки мне кажется, что и по отношению к американским исследованиям автор отнесся неразборчиво, и ему просто неизвестны по этому вопросу более ранние публикации.

По большому счету книга все-таки сводится к описанию РЯв. Что касается влияния на ход истории, то этому уделено мало внимания. А ведь очевидно, что если бы Япония проиграла эту войну, то маловероятно, что мы бы потом столкнулись с японским милитаризмом и экспансией. История Кореи пошла совершенно другим путем. Частично автор прав по отношению к русским революциям. Тут важно отсутствие акцентов. Революционная ситуация в России формировалось не из-за хода войны. Но даже Ленин говорил, что Первая революция позволила подготовиться, обучиться. Не будь этой подготовки, неизвестно каким образом могло все пойти в 17 г. Но, это уже из области околонаучной фантастики, тем ни менее значение РЯв на ход мировой истории недооценено.
В целом же скажу так, что такая работа может быть полезна тем, кто профессионально занимается историей этого конфликта. Для тех, кто просто интересуется этой войной, я не думаю, что книга даст много полезного.

в этом монументальном труде приводится анализ нескольких романов достоевского, хотя и не всех ("униженные и оскорбленные" кэрол аполлонио почтительно обходит стороной, не найдя, видимо, повышенного либидо алексея). начиная с "бедных людей", она огорошивает заявлением о сексуальных желаниях вареньки. если плохо проверяемые и не совсем убедительные реминисценции якобы из "новой элоизы" руссо (которого достоевский, в отличие от толстого, терпеть не мог) и "памелы" ричардсона стерпеть можно, скрипя зубы, то нападки на этих буквально "детей" - девушкина и вареньки, выдерживать невозможно. что самое интересное, о сексуальных влечениях аполлонио навешивает чуть ли не всем героям без повода, обходя стороной, например, лизу тушину, где можно было сильнее разгоняться.

иными словами, девушкин - действительно ловелас. 

никакой он не ловелас, другими словами, потому что ядро образа девушкина - акакий акакиевич башмачкин из  Николай Гоголь - Шинель (сборник) . не стоит и забывать, что при некотором бунтарства (писать письма! и кому? девушке! мог ли башмачкин такое провернуть?), он остается "маленьким человеком", потому с таким возмущением наш герой читает "шинель", не желая признавать себя в башмачкине.

переходя к "белым ночам", аполлонио в качестве эпиграфа приводит бессмертные строки представителя йенской школы романтиком - новалиса, что довольно мило, хотя и не уместно, потому что больше подходит той же "шинели":

где нет богов, там господствуют призраки

но еще более неуместным кажется наложение эдиповой трагедии на несчастного мечтателя. где здесь убитый отец? где мать?

в произведении были сцены, когда настенька плакала. это тоже, по мнению авторки, эротический момент повести:

об опасностях и радостях этого физического контакта сигнализируют слезы, в эротические моменты повести служащие символическим лубрикантом.

в разборе романа "игрок" обрадовалась, не натолкнувшись на рассуждения о том, что алексей тайно влюблен в бабушку (или еще что хуже). гораздо интереснее рассуждения аполлонио о бане, о ее не только очистительной силе, но и демонической (что ярко показано в российском сериале "топи", кстати). что довольно справедливо, ведь четырехтомник афанасьева русских народных сказок к тому времени уже вышел, что достоевскому, безусловно, было известно.

отвернувшись от любви и погрузившись в мир игры, алексей отвергает то, что для достоевского является исконно русскими ценностями: любовь, общинность и духовность.

общинность. не хватает еще пресловутого выдуманного коллективизма советского народа. какие шаткие ориентиры на менталитет, которого не существует! впрочем, аполлонио прекрасно понимает про любовь и духовность, присущую русской литературе, но напрочь забывает о целомудрии, постоянно крича о раскрепощенных героях.

здесь же странно, что франция аполлонио выделяется в качестве грешной страшны, назовем ее так, тогда как у достоевского это больше америка, куда свидригайлов предлагал бежать раскольникову, но куда сам отправился один:

Ну, брат, это всё равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.

авторка плавно переходит к "преступлению и наказанию", говоря:

как минимум одной из причин проблем раскольникова является сексуальное воздержание.

напоминать читателям о теории  и статье раскольникова, наполеоне, долгих беседах с порфирием петровичем, - смысла нет. оставляю место для зловещей паузы в эфире.

куда более интересны наблюдения авторки касаемо целой кипы загадок романа: когда и при каких обстоятельствах свидригайлов научил стрелять дуню из пистолета? каковы были отношения между раскольниковым и его невестой и пр.

что характерно, в своем труде аполлонио возвеличивает традиционно отрицательных героев. с петром верховенским провернуть это не получилось, что  неудивительно: это истинный бес, с этим спорить очень трудно. но на свидригайлова и ставрогина она посмотрела с такой точки зрения, с какой, наверное, мало кто осмеливался.

она обращает внимание на благотворительность свидригайлова, на его добрые отношения с детьми (в т.ч. и помощь родственникам сони мармеладовой), говоря, что не такой уж он и злодей, что понятно, это не классицизм, где герой будет сугубо положительным или отрицательным: он вбирает в себя и те, и другие качества. но интерпретация самоубийства свидригайлова кажется несколько странной в том смысле, что аполлонио сбрасывает со счетов библейские мотивы и ужаснейший грех: самоубийство, то есть посягательство на себя, на творение Божье. аполлонио говорит только о том, что из-за самоубийства свидригайлова дуня и раскольников могут жить лучще: они

освобождаются от  бремени своего греховного аскетизма и получают возможность начать строить полноценные, здоровые и наполненные любовью взаимоотношения с другими людьми.

что не совсем убедительно. во-первых, вряд ли свидригайлов думал о том, как деткам хорошо будет после его смерти жить. во-вторых, причем тут свидригайлов, если раскольников все равно пришел с повинной, по сути, опередил свидригайлова, который мог бы (да не хотел) донести на родиона романовича. в-третьих, по щелчку пальцев им хорошо не стало, и бремя аскетизма они не сбросили: раскольников даже на каторге все еще в мучениях и не пришел к раскаянию (по мнению л.и. сараскиной, он вообще не раскаялся, это литературоведы привели его на эшафот покаяния), а дуня и разумихин еще долго будут ждать чистой и хорошей прибыли от своего дела.

возмутило до глубины души многократное слово "проститутка" в адрес сони мармеладовой. безусловно, так оно и есть, она - обладательница желтого паспорта, но какое право критик имеет ее так называть, если сам достоевский ни разу ее так не назвал, тем самым отождествляя ее с великой блудницей (сама соня не раз называла себя великой грешницей) - марией магдалиной, искренне раскаявшейся блудницы.

наконец мы подходим к десерту - "бесам". аполлонио не совсем разграничивает понятия "самозванец" и "князь тьмы", которыми наделяют ставрогина петр верховенский и марья лебядкина соответственно. если первый термин имеет больше политическую окраску и желание петруши сделать ставрогина этаким вдохновителем и прекрасным лицом революционного движения, то "князь тьмы" лебядкиной действительно существовал: ставрогин и был демоном, не обуздывающим свои страсти и не желающим считаться ни с чьим мнением, тогда как "самозванец" есть только в мечтах верховенского.

аполлонио интересно связывает степана верховенского и ставрогина, говоря, что первый - литературный отец николая всеволодовича, что подтверждается дважды прозвучавшей в романе цитате из апокалипсиса: "не холоден ты и не горяч". к сожалению, авторка подробнее на этой мысли не останавливается, но можно предположить, что конец ставрогина мог быть таким же, каким был у степана трофимовича. можно провести аналогию с "преступлением и наказанием": финал был бы подобен тому, какой свидригайловский конец жизни был бы у раскольникова, если бы он не попал на каторгу.

что сразило меня наповал, так это почти обожествление и христоподобность ставрогина, о которых так подробно пишет аполлонио. во-первых, ставрогин говорит тихону: "если же потребуюсь, явлюсь всюду", что ошибочно можно принять за цитату из библии, настолько она притчеподобно и смиренно звучит. во-вторых, этимология имени ставрогина. это имя происходит от древнегреческого σταυρός — крест, что я знала до труда аполлонио, но до конца не понимала, к чему бы это, хотя, казалось бы, все так просто:

и очевидно намекает на страсти христовы. 

наконец, "раскаяние" ставрогина, которое бахтин метко охарактеризовал примерно так: ставрогин исповедуется, стоя спиной к народу. с чем можно согласиться, если вспомнить не совсем традиционный способ исповеди - написать на заграничной (!)  бумаге несколько театральным и смешным слогом исповедь. но версия аполлонио, связанная с тем, что матреша на самом деле является литературным персонажем, а ее история - художественным вымыслом (а была ли девочка?) ставрогина, сражает наповал. не было этого страшного греха, ставрогин все сам сочинил, поскольку он

пытается очистить мир от шрехов, приняв их на себя - imitatio Christi.

ставрогин отныне не великий грешник или фарисей, а христос, явившийся в этот мир, чтобы спасти человечество от грехов. фантастика и восторг. и очередное доказательство того, как многолики и глубинны романы достоевского, раз будоражат умы людей всего света и подталкивают к тому, чтобы и по сей день писать критику и создавать свои теории, пускай иногда и слишком безумные.

Книга, собственно, о гоголевском "Носе". Делится она на несколько частей:
1) Текст, с нумерацией абзацев
2) Комментарии. Номер каждого отсылает на определённый абзац текста
3) "Языковая игра как двигатель сюжета" - даётся понятие языковой игры, поясняется, что представляют из себя идиомы в языке; рассказывается, как Гоголь с этим работает
4) Девять интерпретаций по разным темам (хотя последние две главы несколько о другом - об этом позже)

Теперь по порядку:

Текст:
Обычный.

Комментарии:
1) Проясняются моменты, которые могут быть непонятны читателю (что такое "Северная пчела")
2) Подсвечивается, как Гоголь взаимодействует с языком:
- Буквализирует выражения ("опустить руки" используется не для "отчаяться", а для действительно опускания рук вниз; "поднять нос" используется не как "зазнаться", а поднять выроненный, отделившийся нос; цирюльнику говорят "руки у тебя воняют", что намекает на выражение "нечист на руку")
- Обращает внимание читателя на переносное значение слов (усы "идут" по лицу; персонаж "полетел")
- Прикалывается над языком ("Здравия желаю, ваше благородие" превращается в "Желаю здравия вашему благородию"; персонаж кивает пальцем)
3) Демонстрируется абсурдность некоторых моментов (герой не мог увидеть другого на том стороне моста, т.к. мост в жизни длиной в 400 м; в Благовещение вряд ли бы Ковалёв попал к чиновнику)

Комментарии очень хороши; многие моменты действительно становятся яснее, так как нужно очень хорошо знать т.н. "правильный" язык, чтобы замечать отхождения от него. Хочется немного придраться к тому, что можно было бы и подробнее: например, Ксана Бланк упускает фразу "кровь пошла [из носа]".

Языковая игра как двигатель сюжета:
Как уже сказал - поясняется суть языковой игры и суть идиом, после этого проясняется какие у Гоголя отношения с этим. Лучшая для меня глава книги; самая убедительная интерпретация. Ксана Бланк, впрочем, тоже склоняется именно к ней - но это ни в коем случае не отвергает все другие интерпретации т.к. они спокойно сосуществуют и друг друга дополняют. В конце этой главы замечательный вывод, подтверждающий одну мою мысль по поводу Гоголя.

Интерпретации:
Тут берётся некий взгляд на книгу и рассказывается, кто что говорил на такую тему, кто чего думал; даётся определённый вывод автором.
1) Шутка фарс анекдот
То что написано в названии: рассказывается восприятие повести как анекдота. Упоминается множество сюжетов, связанных с носами - это была популярная тема в 1820-1830-ые. Говорится о самом явлении гоголевского смеха.
2) Социальная сатира
Ну да, тут про сатиру. Приводятся неочевидные объекты сатиры.
3) Профанация сакрального
То, как в повести представлены элементы связанные с религией. Почему действие происходит в Благовещение, про возможные отсылки на процесс литургии и т.п. Ещё проводятся параллели с Босхом и Брейгелем. Глава важная, но последняя деталь, доводящая до конца данные мысли, будет лишь в главе 4). Без её прочтения остаётся мысль "ну ок, а дальше-то что с этим делать?"
4) Хроники повседневной жизни и народных суеверий
Эта глава хороша тем, что её составляющие нельзя ни толком подтвердить, ни толком опровергнуть: она рассказывает про самые привычные вещи для Гоголя и его современников, т.е. что-то он мог включить даже не задумываясь. Страницы про Ивана Яковлевича Корейшу проясняет главу 3).
5) Экскурс в подсознание
Психоанализ. Снова так, что глава будет полностью ясна только после прочтения следующей. Глава важная, хотя понравится не всем.
6) Эхо немецкого романтизма
Влияние немецкого романтизма на Гоголя (и то, как это влияние пытались опровергнуть). Говорится о том, как Гоголь нарушает традиции романтизма, тем самым уходя от них в своём творчестве к реализму. Подсвечиваются общие с Гофманом моменты. Темы влияния люблю, глава хороша.
7) Чистый абсурд
Рассматривается абсурдизм в повести - помимо очевидного, например, странные реакции героев: Ковалёва больше волнует беспричинность пропажи, а не пропажа - ему лучше бы потерять на войне, или на дуэли. Ещё демонстрируется влияние на абсурдизм начала ХХ века: в частности Хармса.
8) Опера Шостаковича "Нос"
Это уже не про интерпретацию повести, а про оперу. Лишним не будет, но это про конкретное авторское-Шостаковическовое восприятие при переносе в другую сферу искусства. Ещё несколько страниц уделено мультфильму "Нос, или Заговор «не таких»" - из-за него ещё раз рассматривается отрывок из повести "как авторы могут брать подобные сюжеты" - и рассматривается в более серьёзном ключе.
9) Игра с реальностью: Гоголь, Кафка, Дали"
Так же не интерпретация - здесь про параллели с Кафкой и Дали. N.B. был ли знаком Кафка с "Носом" неизвестно - знаком был с Ревизором и Мёртвыми Душами. Про Дали тоже неясно.

В итоге - книга отличная. Вполне можно читать без особых познаний в литературоведении, объяснения подробны. Лучше всего читать её всю подряд. Но если важна отдельно тема главы 3), то вместе с ней следует читать ещё и 4). Так же и для 5) необходима 6).

Лично мне не хватило главы про редакции книги, т.к. информация про это рассыпана по книге - несколько неудобно - и всё равно остаются вопросы к этому - например, когда в текст был возвращён Казанский собор, который из-за цензуры в ред. 1836-го был заменён Гостиным двором.

Любопытная, но совсем не звездная книга. Автор довольно дельно и интересно рассказывает о том, как участие в войне и ее фактический проигрыш царским правительством (и Временным) привел к распаду империи и старту процесса деколонизации. Однако нового в его рассказе почти нет, все то, о чем он говорит, исследовано давно и прочно, разве что описание прямой связи между событиями на фронте и крахом государственности в тылу можно считать авторским достижением.

Несколько иронизируя можно сказать, что эта книга – еще один пример того, что западные ученые с изрядным запозданием стали повторять то, что писали их советские коллеги десятилетия назад. Не на уровне глубины исследования, не в деталях и примерах, а в той теоретической рамке, что стала использоваться. Раньше говорили о тюрьме народов, теперь о деколонизации, смысл от этого не меняется. Тут любопытно понять – что же подтолкнуло западных ученых начать эти теоретические рамки использовать? Мне кажется, что тут сыграло роль окончание холодной войны – теперь можно говорить, что СССР не был прямым продолжением Российской империи, что коренизация была искренней и продолжительной. Хотя, возможно, теперь снова нельзя, ведь новая холодная война в самом разгаре?

У меня, кстати, сложилось впечатление, что сама эта рамка деколонизации была добавлена автором только для того, чтобы связать в книгу свои разные статьи разных лет. Как со всеми теоретическими рамками, с этой выходит такой же конфуз – рамки эти самодостаточны, описание их занимает страницы, а не сотни, и потом, сколько примеров не нанизывай, лучше не станет, так как на любой пример можно найти контрпример. Это очень характерно для книг Валлерстайна, e.g. Но Санборн не очень на своей рамке настаивает, так, в предисловии отметил, в послесловии повторил. Возможно потому, что не все статьи в эту рамку одинаково хорошо укладываются? Например, любопытная, но выбивающаяся глава про медперсонал и эпидемии на фронте (но там я нашел удивительную цитату про «антиваксеров» Первой мировой, люди почти совсем не изменились)?

Любопытно было читать про то, как автор изрядно бьет по казакам, по их мародерству и издевательствам над мирными жителями на оккупированных землях Галиции и Восточной Пруссии (сколь кратковременной ни была оккупация). Любопытно хотя бы в том изводе, что в современной России казаки подаются совсем в ином свете, куда более положительном.

Интересно и в очередной раз читать про то, что царская власть создала прецеденты для многих мер большевиков. Чего стоят только депортации народов (из прифронтовой полосы). Занятно и другое проецирование – сколько раз встречался миф про одну винтовку на двоих как приметы начального этапа Великой Отечественной, а корни этого мифа в Великом отступлении 1915. По крайней мере, Санборн не единственный, кто это утверждает, теперь это почти общее место. Картину развала управления дополняет московский погром 1915 года, после которого, думается мне, обратной дороги уже не было.

Мне было откровенно интересно читать и про осенние бои 1914, и про Великое отступление 1915, и про бои у озера Нарочь, здесь автор, при отсутствии научной новизны, сумел дать хороший нарратив. Еще интереснее про Кавказский фронт и про рейд почти к Багдаду для встречи с англичанами, не знал, что наших так далеко заносило.

Смутил меня автор только один раз, когда дошел, наконец-то, до Октября. Санборн столь напористо стал рассказывать о том, как большевики купались в германском золоте, что я несколько опешил. Сколько десятилетий историки ищут, но не могут найти надежных документов об этом золоте! Сколько фальшивок, дутых сенсаций и очередных разочарований для страждущих докопаться до Страшной Правды. Вот же она, почувствовал я, вот она, буквально в конце предложения, в сноске, сейчас я увижу ее, кристально-чистую, раскопанную автором правду для всех читателей мира. Но разочарование ждало меня – все, на что смог сослаться автор, это вышедшая в 1971 году в Канаде книга об украинской революции, написанная неким автором со славянской фамилией. Мелко, Хоботов! Любят историки на чем-то заморочиться, то исследователь истории казаков начинает рассказывать о своей версии проблемы авторства Шолохова, то признанный авторитет вдруг начнет ссылаться на Солженицына как источник.

В сухом остатке довольно эпическое полотно тающего государства, либералов, которые считают, что могут его заменить, и националистов, готовящихся выскочить из-за угла. Все это на мрачном фоне бойни на фронте, эпидемий и растущего насилия в тылу. И вся столыпинская стабильность и экономический рост, о котором так любят до сих пор вспоминать любители галльских багетов, исчезли как туман на солнце, освободив место для нового поворота сюжета.

P.S. Источники, в целом, у автора хорошие, тут и Лор , и Фуллер, и Холквист .

...Абсурдность ситуации делает неуместным трагический финал, а более подходящим - смех.

Меня всегда удивляло, как печальны стихи Тэффи на фоне ее рассказов, особенно ранних. Но я и читала, в основном, ранние, давно уже, в 2010-ом - "224 избранные страницы" издательства "Вагриус". Судя по этой биографии, со временем Тэффи и в прозе стала куда печальнее, но, даже печалясь, она не изменяла иронии и, что особенно важно, самоиронии. Я не люблю, когда высмеивают высокомерно, с чувством собственной исключительности. Не люблю, когда высмеивают со злостью и не самых злодеев, поэтому не смотрю современных комиков.

Жаль, автобиография Тэффи не вышла целиком. В работе Эдит Хейбер мне не хватило самой героини, ее откровенности и большего раскрытия. Однако в остальном это прекрасный труд! Я будто снова оказалась в том времени, когда взахлеб читала мемуары наших эмигрантов: Георгия Адамовича, Дон-Аминадо, Наталии Ильиной, Василия Яновского, Николая Бердяева. Вот Берберову не прочту никак.

В книге Хейбер - четкое изложение фактов, много переписок Тэффи, последовательное повествование, по которому приятно плыть - от истории семьи Лохвицких (девичья фамилия Надежды, ставшей Тэффи; Мирра Лохвицкая - известная поэтесса - сестра Надежды) до послевоенного периода, когда, перебиваясь случайными заработками и пожертвованиями, Тэффи пишет последнее, справив 80-летний юбилей и не потеряв достоинства и стати.

После смерти Сталина работы Тэффи и эмигрантов стали потихоньку возвращаться к советским читателям. Эдит Хейбер предсказывает, что интерес к Тэффи вырастет еще. От себя добавлю, что рассказы Тэффи - это именно то, что меня восхищает в короткой прозе: точность, краткость, ритм. И, несомненно, юмор. Почитайте Тэффи, чтобы улыбнуться и припудрить повседневность!

Кстати, она носила Mitsouko от Guerlain, которому уже больше века.