Лунатики

- Слышишь, милый? Синица поёт на заре.
Открой окно.
Как хорошо… ещё темно, тёмное, звёздное утро, и синица поёт.
Интересно, в Эдеме были синицы?
Так могла петь синица на 7 день творения, когда бог и ангелы, спали.
Что-то бесприютное есть в этом пении.
Ещё нет ни мира, ни плоти… ни света: один голос в мире, одинокий, беззащитный.
Душа, обнажённая до голоса и тоски.
Не знаешь, почему о пении синицы на заре, нет ничего в поэзии?
Почему все молчат об этом чуде и неземной тоске?
Сердцебиение голоса…. медленное, словно в воде.
Слышно, как дышит душа: вдох, короче выдоха. Качельки души, над бездной…
Кого зовёт душа на заре? И точно ли это синица?
Может, к звёздам обращается, что вот-вот погаснут, или к солнцу, которого ещё нет?
Плакать хочется…

- Как думаешь, это она поёт, или — он?

- А это разве важно? Просто они поссорились, и птица поёт… душа, тоскует, зовёт, любимую.

- Значит, всё же — любимую?

- Возможно. Птица может умереть от тоски и любви? Помнишь стих Гейне — Азра?
Эта синичка мне напоминает Гейне.
Ты же знаешь его историю? Похоже на сказку. Грустную. Там ангелы есть… Азраил.
Это был жизнерадостный поэт, воспевавший чувственную любовь, прелестный Арлекин, благородный: защищая честь любимой своей, или истины, не раз бывал на дуэли.
Порой, забавной, в твоём стиле, кстати.
Однажды его вызвали на дуэль, на рапирах.
А Гейне… ни разу даже не держал её в руках, впрочем, как и его противник.
Это было чудесное зрелище.
На утренней заре, на окраине парка, где пели птицы и где влюблённые, быть может, назначили на это утро, свидание… двое мужчин, назначили — смерть.

Боже, как сладко пели птицы в то голубое утро!
Секунданты и друзья, ожидая назначенного свидания со смертью (словно таинственная и прекрасная дама в чёрном платье и в чёрной вуали, она приехала на чудной карете, запряжённой чёрными конями), на некоторое время словно забыли, что им предстоит: они были зачарованы эти летним утром, пением птиц на заре: казалось, пели самые деревья и тающие в листве, звёзды.
Словно они приехали не для дуэли, не для смерти, а только чтобы посмотреть на эту красоту…
Словно в ласковом сне, когда точно знаешь, что никто не умрёт, чтобы не произошло, противники, робко, боком, сходились с друг другом, будто крались по узкому уступу под окном высокого дома на скале, где живёт прекрасная незнакомка.

Рапиры они держали на отлёте, как крылья; крались друг к другу, почти спинами: это было похоже… на первый сексуальный опыт, ангелов.
Гейне, в какой-то миг, забыл о дуэли и любовался на пение листвы.
Забыл о дуэли и его противник: он просто закрыл глаза и крался во тьме, по краю крутой скалы: дойти бы до конца, три метра всего осталось! Какая там дуэль!!
Вдруг, любуясь небом и птицами, Гейне почувствовал укол в бедро. Брызнула кровь…
Его несчастный противник, в ночи закрытых глаз, почти уже добравшийся по уступу скалы до спасительного места, испугался этого укола, быть может, больше Гейне, и выронил рапиру… в тёмную бездну.

Где-то на парижских, тёмных, развратных улочках, Гейне подобрал прелестную, юную девушку, с тёмно-каштановыми волосами и жаркими чёрными глазами, и поселил её у себя.
Она была как прелестный дикий ангел: не умела ни писать, ни читать, и с удивлением улыбки, спрашивала друзей Гейне: а он не шутит, что он известный поэт?
Её звали — Матильда.
Она была чудесна: могла устроить из-за пустяка, грандиозный скандал, прямо при гостях.
Что-то стихийное, грозовое, было в её характере.
Она падала на пол, валялась по полу в рыданиях и била себя в грудь кулаком, но… заметив, что она вызывает не столько сострадание, сколько — улыбку, она вдруг затихала на полу и смеялась вместе со всеми: похоже на некоторые наши письма и ссоры, правда?
Забавно, что такие театральные представления, случались в основном, во время её месячных, и часто, входя в дом Гейне,и видя всё это, его друзья нежно краснели; нежно краснела и Матильда, у которой словно бы подсмотрели её женскую тайну.

Все смеялись над Матильдой.
А когда с Гейне случилась трагедия, и его парализовало, она осталась с ним до конца; словно нежный зверок, скрашивала его одиночество, лёжа у его ног и читая ему романы Александра Дюма, а он ей иногда читал свои стихи, уже не в силах её поцеловать: целовал, стихами…
Может и правда, на той тёмной, парижской улочке, Гейне подобрал бесприютного ангела?
Однажды к Гейне пришла подруга. Он как обычно лежал в постели, в сумерках.
Она спросила его: а что это за странное приспособление из верёвок, прибитое к стене, над изголовьем?
Гейне грустно улыбнулся и ответил: о, это гимнастическое изобретение. Но, между нами говоря, я думаю… что это, скорее, приглашение к самоубийству.

Милый, мне очень грустно. Расскажи одну из тех нежных глупостей, которые только ты умеешь рассказывать.
Поцелуй меня и расскажи…

- Мне недавно снилось, или мечталось, не помню, что мы с тобой поссорились и жили в разных квартирах, в разных городах.
И вот, мне сладостно пригрезилось, когда мне нечем было дышать без тебя, что было бы славно, каким-нибудь чудом, в тайне от тебя, наполнить голубые, красные, зелёные шарики (светофор в раю?), твоим дыханием.
Я даже в мечтах стараюсь быть правдоподобным: возможно, ты участвовала в благотворительной акции и надувала шарики?
Устраивается праздник. Дети, взрослые… все счастливы. Наконец, наступает вечер. Все расходятся по домам.
Нежным и чуточку сумасшедшим вором, я пробираюсь в парк, к реке (там чудесные лотосы, алые клёны у берега и жёлтый дуб: пейзаж моих снов и вечной тоски по тебе..), где был праздник, и словно Адам в Эдеме, срываю чудесные, спелые плоды…
Кстати, я почему-то уверен… что Адам, натрескался яблок в Эдеме, и дал их отведать птицам, милым животным. Может потому у них взгляд, грустных и всезнающих, всепрощающих ангелов?
Это так по-мужски… когда уже согрешил, накренился в пропасть и уже почти падаешь, то хочется ускорить это падение… самому, насладившись им, превратив падение — в полёт.

- Это уже чисто женское, тут ты ошибся.
Ладно, прости, продолжай.

- Я сорвал десятки радостных шариков, наполненных твоим милым дыханием и пришёл с ними домой.
Бросил их на постель, находящуюся словно в космосе, и… лёг с ними, невесомо обнимая, и целуя твоё дыхание.
Вот, я беру тонкую трубочку и погружаю её в шарик, и лакомлюсь твоим сладким дыханием, словно соком во фрукте из Эдемского сада.
Улыбаюсь. Налакомившись, вынимаю трубочку и нежно спускаю воздух в шарике, на свою обнажённую шею, грудь, живот… спускаюсь ниже, чувствуя твоё дыхание. Ах…

- Ты ласковый похититель моего дыхания?
И сердца…

- А потом, я разом лопаю все шарики, и комната наполняется твоим милым дыханием, и я дышу тобой, одной тобой… дышу тобой и ласкаю себя… и снова дышу тобой, до самозабвения.

- Ты почему замолчал и закрыл глаза? Замечтался?
Хочешь… я нежно подую на тебя? На твою шею, грудь…
Ты куда встал?

- За трубочкой. Хочу тебя пить… через трубочку: твоё дыхание хочу.

- И что мне нужно делать? (улыбка глаз и слов)

- Ничего. Просто — дыши. Живи.
Я прильну трубочкой к твоим губам, и буду пить тебя…
Кстати, как твоё горлышко? Меньше болит?

- Да, уже лучше. Расскажи ещё что-нибудь нежное, глупое.

- Иногда, я так сильно тоскую по тебе… что мне хочется умереть, чтобы сразу же, быть рядом с тобой, не теряя ни секунды, быть хотя бы призраком… даже если ты в другом городе.
Я нежно мечтаю, как ты спишь ночью и твоя рука свесилась с постели, и, словно опавший лист, невесомо и светло, замерла над землёй.
Ах, если бы я полетел в космос… я бы взял с собой охапку кленовых, дубовых листьев, и, выйдя в открытый космос, подбросил над собой… вместе с нашими письмами, и они ласково замерли бы среди звёзд, моих рук и биения сердца, бьющегося в сторону звёзд, ибо звёзды — повсюду.
Я так ощущаю сердце и на земле, рядом с тобой…
Так вот, став призраком, я бы целовал твою невесомую ладошку, замершую надо мной.
А ночью, свернувшись прозрачным клубочком, словно зверок, спал бы у твоих милых ног.
Я бы ни на минуту не отходил от тебя… даже если бы ты вышла замуж.
Я бы смотрел с тобой фильмы по вечерам, на диване: ты смотрела бы фильм, что-то из Годара, про дыхание, а я бы смотрел на тебя… и на твоём милом лице, светло отражались бы эмоции от фильма: улыбка, самая милая в мире, дрожание век… а вот твоя чудная морщинка возле правого глаза проступила чуть больше, значит, в фильме случилось что-то грустное.
Ты бы пила на кухне чай, с твоим любимым овсяным, имбирным печеньем, а я бы любовался тобой, твоим горлышком, как бы счастливо улыбающимся: ты в наслаждении закрыла глаза и слегка откинула голову… быть может, вспоминаешь обо мне: я любил целовать твою шею, когда ты кушала что-то вкусное, или то, что мне нельзя кушать: что-то мясное…
В этом любовании тобой… была бы такая неземная нежность, какая не снилась и Прусту, с его печеньем Мадлен.
Я бы ни на минуту не отходил от тебя: следовал бы за тобой утром в ванную, в туалет…
Из меня вышел бы чудесный туалетный призрак: я бы стоял в невидимом фраке, с невидимыми, прекрасными цветами в темноте, и ждал тебя… и вот, входит твой муж.
Я вжимаюсь в стену. Цветы — тоже. Замираем…
Боже, но какой же яркий аромат лотосов в туалете! Он нас выдаст!
Наконец, входишь ты, милая, сонная… садишься и улыбаешься благоуханию и неизвестно как, залетевшей сюда, порхающей у потолка, голубой бабочке.
Кстати, я так и не видел, как ты ходишь в туалет. Чисто поэтический интерес: я видел как ты кушаешь, пьёшь. Есть в этом некий ранимый и нежный пейзаж природы. Полнолуние доверия…
Было бы славно, не столько даже видеть, как ты ходишь в туалет, видеть тебя нежно-всю, сколько… держать тебя за руку в этот миг и видеть улыбающуюся, робкую нежность твоих чайных глаз.
Знаешь, есть в этом и что-то ангелическое.
На рассветных красных полях, почти тетрадных, разврата, всегда есть что-то небесное, и жаль, что мало кто туда доходит.
Для ангела, и правда, не было бы особой разницы, между блестящей, блейковской росинкой в чашечке цветка, или…

- Для этого тебе не обязательно умирать и превращаться в призрака.
Сказал бы мне раньше. Неужели стеснялся? Забавный ты…
Ты не стеснялся, когда сегодня ночью предложил мне… умереть с тобой вместе, взяв меня за руку так нежно… как не брал меня, когда делал мне предложение.
Странно мы с тобой ссоримся, милый.
Словно стоим у бездны, на высокой горе, как на дуэли героев Лермонтова и вот-вот сорвёмся. Или мир… сорвётся, куда-то.
Такие глупости друг другу говорим…. даже страшно.
Словно уже умерли и тела стали блаженно-прозрачны, и стала видна вся мимолётная тьма, боль и ад… слов, которые не должны видеть не то что любимые, но даже мы сами.
Смотри, синяя бабочка на потолке… Красивая, да?
Как в стихе Бунина: Настанет день - исчезну я...

- Любимая… я тебя очень люблю и не смогу жить без тебя. Не важно, на Земле, в аду или в раю.
Может, не будем умирать сейчас? Дай мне свои таблетки.

- А ты тогда дай мне свой пистолет.
Какой он тёплый… (улыбается и целится в бабочку на потолке, прикрыв правый глаз).
Мы как два сумасшедших дуэлянта с тобой, влюблённых друг в друга.
Дуэлянты-шизофреники: у одного — таблетки, у другого — пистолет. И всё происходит где-то высоко-высоко над землёй, на мрачном уступе скалы: ранит одного… станет больно другому, потому что он им живёт, дышит.
Обними меня, милый, мне холодно.
Не чувствую тела… себя, не чувствую.