Дана Делон «Под небом Парижа» — история laonov
17 июня 2022 г. 07:35
5K
Лунатики
- Слышишь, милый? Синица поёт на заре.
Открой окно.
Как хорошо… ещё темно, тёмное, звёздное утро, и синица поёт.
Интересно, в Эдеме были синицы?
Так могла петь синица на 7 день творения, когда бог и ангелы, спали.
Что-то бесприютное есть в этом пении.
Ещё нет ни мира, ни плоти… ни света: один голос в мире, одинокий, беззащитный.
Душа, обнажённая до голоса и тоски.
Не знаешь, почему о пении синицы на заре, нет ничего в поэзии?
Почему все молчат об этом чуде и неземной тоске?
Сердцебиение голоса…. медленное, словно в воде.
Слышно, как дышит душа: вдох, короче выдоха. Качельки души, над бездной…
Кого зовёт душа на заре? И точно ли это синица?
Может, к звёздам обращается, что вот-вот погаснут, или к солнцу, которого ещё нет?
Плакать хочется…
- Как думаешь, это она поёт, или — он?
- А это разве важно? Просто они поссорились, и птица поёт… душа, тоскует, зовёт, любимую.
- Значит, всё же — любимую?
- Возможно. Птица может умереть от тоски и любви? Помнишь стих Гейне — Азра?
Эта синичка мне напоминает Гейне.
Ты же знаешь его историю? Похоже на сказку. Грустную. Там ангелы есть… Азраил.
Это был жизнерадостный поэт, воспевавший чувственную любовь, прелестный Арлекин, благородный: защищая честь любимой своей, или истины, не раз бывал на дуэли.
Порой, забавной, в твоём стиле, кстати.
Однажды его вызвали на дуэль, на рапирах.
А Гейне… ни разу даже не держал её в руках, впрочем, как и его противник.
Это было чудесное зрелище.
На утренней заре, на окраине парка, где пели птицы и где влюблённые, быть может, назначили на это утро, свидание… двое мужчин, назначили — смерть.
Боже, как сладко пели птицы в то голубое утро!
Секунданты и друзья, ожидая назначенного свидания со смертью (словно таинственная и прекрасная дама в чёрном платье и в чёрной вуали, она приехала на чудной карете, запряжённой чёрными конями), на некоторое время словно забыли, что им предстоит: они были зачарованы эти летним утром, пением птиц на заре: казалось, пели самые деревья и тающие в листве, звёзды.
Словно они приехали не для дуэли, не для смерти, а только чтобы посмотреть на эту красоту…
Словно в ласковом сне, когда точно знаешь, что никто не умрёт, чтобы не произошло, противники, робко, боком, сходились с друг другом, будто крались по узкому уступу под окном высокого дома на скале, где живёт прекрасная незнакомка.
Рапиры они держали на отлёте, как крылья; крались друг к другу, почти спинами: это было похоже… на первый сексуальный опыт, ангелов.
Гейне, в какой-то миг, забыл о дуэли и любовался на пение листвы.
Забыл о дуэли и его противник: он просто закрыл глаза и крался во тьме, по краю крутой скалы: дойти бы до конца, три метра всего осталось! Какая там дуэль!!
Вдруг, любуясь небом и птицами, Гейне почувствовал укол в бедро. Брызнула кровь…
Его несчастный противник, в ночи закрытых глаз, почти уже добравшийся по уступу скалы до спасительного места, испугался этого укола, быть может, больше Гейне, и выронил рапиру… в тёмную бездну.
Где-то на парижских, тёмных, развратных улочках, Гейне подобрал прелестную, юную девушку, с тёмно-каштановыми волосами и жаркими чёрными глазами, и поселил её у себя.
Она была как прелестный дикий ангел: не умела ни писать, ни читать, и с удивлением улыбки, спрашивала друзей Гейне: а он не шутит, что он известный поэт?
Её звали — Матильда.
Она была чудесна: могла устроить из-за пустяка, грандиозный скандал, прямо при гостях.
Что-то стихийное, грозовое, было в её характере.
Она падала на пол, валялась по полу в рыданиях и била себя в грудь кулаком, но… заметив, что она вызывает не столько сострадание, сколько — улыбку, она вдруг затихала на полу и смеялась вместе со всеми: похоже на некоторые наши письма и ссоры, правда?
Забавно, что такие театральные представления, случались в основном, во время её месячных, и часто, входя в дом Гейне,и видя всё это, его друзья нежно краснели; нежно краснела и Матильда, у которой словно бы подсмотрели её женскую тайну.
Все смеялись над Матильдой.
А когда с Гейне случилась трагедия, и его парализовало, она осталась с ним до конца; словно нежный зверок, скрашивала его одиночество, лёжа у его ног и читая ему романы Александра Дюма, а он ей иногда читал свои стихи, уже не в силах её поцеловать: целовал, стихами…
Может и правда, на той тёмной, парижской улочке, Гейне подобрал бесприютного ангела?
Однажды к Гейне пришла подруга. Он как обычно лежал в постели, в сумерках.
Она спросила его: а что это за странное приспособление из верёвок, прибитое к стене, над изголовьем?
Гейне грустно улыбнулся и ответил: о, это гимнастическое изобретение. Но, между нами говоря, я думаю… что это, скорее, приглашение к самоубийству.
Милый, мне очень грустно. Расскажи одну из тех нежных глупостей, которые только ты умеешь рассказывать.
Поцелуй меня и расскажи…
- Мне недавно снилось, или мечталось, не помню, что мы с тобой поссорились и жили в разных квартирах, в разных городах.
И вот, мне сладостно пригрезилось, когда мне нечем было дышать без тебя, что было бы славно, каким-нибудь чудом, в тайне от тебя, наполнить голубые, красные, зелёные шарики (светофор в раю?), твоим дыханием.
Я даже в мечтах стараюсь быть правдоподобным: возможно, ты участвовала в благотворительной акции и надувала шарики?
Устраивается праздник. Дети, взрослые… все счастливы. Наконец, наступает вечер. Все расходятся по домам.
Нежным и чуточку сумасшедшим вором, я пробираюсь в парк, к реке (там чудесные лотосы, алые клёны у берега и жёлтый дуб: пейзаж моих снов и вечной тоски по тебе..), где был праздник, и словно Адам в Эдеме, срываю чудесные, спелые плоды…
Кстати, я почему-то уверен… что Адам, натрескался яблок в Эдеме, и дал их отведать птицам, милым животным. Может потому у них взгляд, грустных и всезнающих, всепрощающих ангелов?
Это так по-мужски… когда уже согрешил, накренился в пропасть и уже почти падаешь, то хочется ускорить это падение… самому, насладившись им, превратив падение — в полёт.
- Это уже чисто женское, тут ты ошибся.
Ладно, прости, продолжай.
- Я сорвал десятки радостных шариков, наполненных твоим милым дыханием и пришёл с ними домой.
Бросил их на постель, находящуюся словно в космосе, и… лёг с ними, невесомо обнимая, и целуя твоё дыхание.
Вот, я беру тонкую трубочку и погружаю её в шарик, и лакомлюсь твоим сладким дыханием, словно соком во фрукте из Эдемского сада.
Улыбаюсь. Налакомившись, вынимаю трубочку и нежно спускаю воздух в шарике, на свою обнажённую шею, грудь, живот… спускаюсь ниже, чувствуя твоё дыхание. Ах…
- Ты ласковый похититель моего дыхания?
И сердца…
- А потом, я разом лопаю все шарики, и комната наполняется твоим милым дыханием, и я дышу тобой, одной тобой… дышу тобой и ласкаю себя… и снова дышу тобой, до самозабвения.
- Ты почему замолчал и закрыл глаза? Замечтался?
Хочешь… я нежно подую на тебя? На твою шею, грудь…
Ты куда встал?
- За трубочкой. Хочу тебя пить… через трубочку: твоё дыхание хочу.
- И что мне нужно делать? (улыбка глаз и слов)
- Ничего. Просто — дыши. Живи.
Я прильну трубочкой к твоим губам, и буду пить тебя…
Кстати, как твоё горлышко? Меньше болит?
- Да, уже лучше. Расскажи ещё что-нибудь нежное, глупое.
- Иногда, я так сильно тоскую по тебе… что мне хочется умереть, чтобы сразу же, быть рядом с тобой, не теряя ни секунды, быть хотя бы призраком… даже если ты в другом городе.
Я нежно мечтаю, как ты спишь ночью и твоя рука свесилась с постели, и, словно опавший лист, невесомо и светло, замерла над землёй.
Ах, если бы я полетел в космос… я бы взял с собой охапку кленовых, дубовых листьев, и, выйдя в открытый космос, подбросил над собой… вместе с нашими письмами, и они ласково замерли бы среди звёзд, моих рук и биения сердца, бьющегося в сторону звёзд, ибо звёзды — повсюду.
Я так ощущаю сердце и на земле, рядом с тобой…
Так вот, став призраком, я бы целовал твою невесомую ладошку, замершую надо мной.
А ночью, свернувшись прозрачным клубочком, словно зверок, спал бы у твоих милых ног.
Я бы ни на минуту не отходил от тебя… даже если бы ты вышла замуж.
Я бы смотрел с тобой фильмы по вечерам, на диване: ты смотрела бы фильм, что-то из Годара, про дыхание, а я бы смотрел на тебя… и на твоём милом лице, светло отражались бы эмоции от фильма: улыбка, самая милая в мире, дрожание век… а вот твоя чудная морщинка возле правого глаза проступила чуть больше, значит, в фильме случилось что-то грустное.
Ты бы пила на кухне чай, с твоим любимым овсяным, имбирным печеньем, а я бы любовался тобой, твоим горлышком, как бы счастливо улыбающимся: ты в наслаждении закрыла глаза и слегка откинула голову… быть может, вспоминаешь обо мне: я любил целовать твою шею, когда ты кушала что-то вкусное, или то, что мне нельзя кушать: что-то мясное…
В этом любовании тобой… была бы такая неземная нежность, какая не снилась и Прусту, с его печеньем Мадлен.
Я бы ни на минуту не отходил от тебя: следовал бы за тобой утром в ванную, в туалет…
Из меня вышел бы чудесный туалетный призрак: я бы стоял в невидимом фраке, с невидимыми, прекрасными цветами в темноте, и ждал тебя… и вот, входит твой муж.
Я вжимаюсь в стену. Цветы — тоже. Замираем…
Боже, но какой же яркий аромат лотосов в туалете! Он нас выдаст!
Наконец, входишь ты, милая, сонная… садишься и улыбаешься благоуханию и неизвестно как, залетевшей сюда, порхающей у потолка, голубой бабочке.
Кстати, я так и не видел, как ты ходишь в туалет. Чисто поэтический интерес: я видел как ты кушаешь, пьёшь. Есть в этом некий ранимый и нежный пейзаж природы. Полнолуние доверия…
Было бы славно, не столько даже видеть, как ты ходишь в туалет, видеть тебя нежно-всю, сколько… держать тебя за руку в этот миг и видеть улыбающуюся, робкую нежность твоих чайных глаз.
Знаешь, есть в этом и что-то ангелическое.
На рассветных красных полях, почти тетрадных, разврата, всегда есть что-то небесное, и жаль, что мало кто туда доходит.
Для ангела, и правда, не было бы особой разницы, между блестящей, блейковской росинкой в чашечке цветка, или…
- Для этого тебе не обязательно умирать и превращаться в призрака.
Сказал бы мне раньше. Неужели стеснялся? Забавный ты…
Ты не стеснялся, когда сегодня ночью предложил мне… умереть с тобой вместе, взяв меня за руку так нежно… как не брал меня, когда делал мне предложение.
Странно мы с тобой ссоримся, милый.
Словно стоим у бездны, на высокой горе, как на дуэли героев Лермонтова и вот-вот сорвёмся. Или мир… сорвётся, куда-то.
Такие глупости друг другу говорим…. даже страшно.
Словно уже умерли и тела стали блаженно-прозрачны, и стала видна вся мимолётная тьма, боль и ад… слов, которые не должны видеть не то что любимые, но даже мы сами.
Смотри, синяя бабочка на потолке… Красивая, да?
Как в стихе Бунина: Настанет день - исчезну я...
- Любимая… я тебя очень люблю и не смогу жить без тебя. Не важно, на Земле, в аду или в раю.
Может, не будем умирать сейчас? Дай мне свои таблетки.
- А ты тогда дай мне свой пистолет.
Какой он тёплый… (улыбается и целится в бабочку на потолке, прикрыв правый глаз).
Мы как два сумасшедших дуэлянта с тобой, влюблённых друг в друга.
Дуэлянты-шизофреники: у одного — таблетки, у другого — пистолет. И всё происходит где-то высоко-высоко над землёй, на мрачном уступе скалы: ранит одного… станет больно другому, потому что он им живёт, дышит.
Обними меня, милый, мне холодно.
Не чувствую тела… себя, не чувствую.
Ветка комментариев
Все комментарииИ правда почему? Дискриминация среди пернатых?)
Без шуток, для меня это и правда, загадка)
Если в стихе сделать рифму - кровь-любовь, это сразу же считается пошлостью.
А тут.. как сговорились поэты. Про соловьёв да соловьёв, жаворонков.
Ощущение, что они не выходят на улицу и не слышат редкой красоты пения синицы на заре.
Или поэты... дрыхнут, на заре?)
Вы слышали синицу на утренней заре? это что то невероятное. Я бы экскурсии водил.
Пришли бы два человека: я и вы) сонные и счастливые. Ну, я то уж точно.
Спасибо вам за стихи из детства и милую Веронику Тушнову)
И за внимание отдельное спасибо вам)
Доброго вечера)
И правда почему? Дискриминация среди пернатых?)
Вспомнился стих Вероники Тушновой Синицы... Не о пении на заре, но о синичках и не только.
Может быть развеселит такая синичка-воришка, залетела из детства
Спасибо за тихую, печальную историю.