Написанный мир и ненаписанный мир

43 нехудожественных произведения Итало Кальвино — это эксперименты, меланхолия, игривость и эрудиция

В рассказе Итало Кальвино «The Adventure of a Photographer» (1958) главный герой, Антонино, является скептиком «Кодак-момента», негативно относящимся к современному стремлению документировать свою жизнь для последующего просмотра. Но после того, как он случайно делает хороший снимок друга на пляже, Антонино становится одержим идеей создания идеальных снимков предметов, которые обычно ускользают от камеры: трубы отопления в его комнате, влажное пятно на стене, пепельница, полная окурков. Чтобы осуществить свой идеал — запечатлеть истину этих «нефотографируемых» вещей, он приходит к выводу, что у него нет другого выбора, кроме как фотографировать сами фотографии. История Кальвино — это изящная аллегория о границах искусства и литературы от писателя, который начинал как убежденный послевоенный реалист, а затем охотно обратился к мифу, фантазии, магии и авангардному неверию в мимесис. Но чрезмерные художественные амбиции Антонино также указывают на то, кем впоследствии станет сам Кальвино: писателем, стремящимся перебрать все жанры — романистом, критиком, редактором, антологистом, полемическим теоретиком литературы в эпоху ее механического обеднения.

Казалось, он делал все это с точностью, уверенностью и спокойствием, как он рекомендовал в опубликованной после его смерти книге  Six Memos for the Next Millennium (1988). (Еще одно фотографическое размышление: Можете ли вы найти хоть одну фотографию Кальвино, на которой он не выглядит слегка лукавым, как будто удивленным и позабавленным масштабами собственного гения?) В сборнике «The Written World and the Unwritten World» собраны эссе, письма, рецензии, обзоры, конспекты, лекции и интервью за всю карьеру Кальвино — он умер в 1985 году в возрасте шестидесяти одного года — и первое удовольствие, которое он доставит читателю, это открытие того, что так много глубокой нехудожественной литературы до сих пор не переведено на английский язык. Для современной англоязычной аудитории в сорока трех статьях, представленных здесь, есть и такие, идеологический момент которых, возможно, трудно определить — о промышленных темах в итальянской художественной литературе после войны, о критическом анализе споров той эпохи о политике романа. Некоторые из книжных обзоров Кальвино 1970-х годов находятся в своеобразном переплетении того времени, когда методы и идеи структурализма и социологии встретились с зашкаливающей символикой поп-этнографии. Иногда специфическая актуальность нового журнала или серии книг, в которых участвовал Кальвино, может больше не переводиться. Но по большей части эта работа столь же элегантна и захватывающа, как и предыдущие тома нон-фикшн, такие как  The Literature Machine (1980) и «Collection of Sand» (1984).

Как всегда, так много разных версий Кальвино. Прежде всего, это гениальный и эрудированный литературный профессионал, появившийся, например, на книжной ярмарке в Буэнос-Айресе в 1984 году, чтобы высказаться о возможных перспективах развития книгоизания. Выдержит ли книга конкуренцию с электронными устройствами? «Ну, мой ответ может быть только один: верность книге, несмотря ни на что». Тем не менее, книга позволяет нам выйти за рамки самих себя как читателей и как писателей, вкладывая в наши уста чужие слова: «может быть, не мы пишем книги, а книги пишут нас». Здесь и в других местах Кальвино и его практика кажутся очаровательным компромиссом между экспериментами — его пристрастием к современному роману, его новаторской послевоенной метафантастикой и тем, что раньше называли «магическим реализмом» — и достоинствами традиции, хотя (здесь он следует за Т. С. Элиотом и Хорхе Луисом Борхесом) традиции, творчески измененной, переиначенной, переделанной приходом нового.

Эрудированный Кальвино чем-то напоминает идеального литературного хозяина, который знакомит вас с целым рядом авторов, от классических до современных, никогда не будучи настолько вульгарным, чтобы подразумевать, что вы еще не знаете, о ком и о чем он говорит. Некоторые из его восторгов вполне ожидаемы и напоминают нам, что он автор таких вымыслов, как Раздвоенный виконт (1952) и Барон на дереве (1957): историй о нереальных метаморфозах, начинающихся с простой поэтической предпосылки или изменения. В  «Fantastic Tales: Visionary and Everyday» — предисловии Кальвино к антологии 1983 года — он бодро перечисляет произведения, среди многих других, менее известных, Э. Т. А. Гофмана, Мэри Шелли, Эдгара Аллана По, Роберта Луиса Стивенсона и Генри Джеймса, который «принадлежит к девятнадцатому веку хронологически, но к нашему веку с точки зрения литературного стиля». Учитель Кальвино спокойно относится к своему пониманию канона и уверен, что и мы его понимаем; но обычно есть какой-то нюанс, какой-то неразрешимый для нас аспект. В данном случае это тот факт, что фантастическая литература опирается на визуальные явления («чудеса», «явления») — за исключением тех случаев, когда это не так, когда невидимое — это все.

Есть и тот Кальвино, для которого чтение и сочинительство — гораздо менее безмятежные занятия, и их не так легко интегрировать в жизнь как таковую. В заглавном эссе (прочитанном в качестве лекции в Нью-Йоркском университете в 1983 году) он описывает болезненное несоответствие между словом и реальностью. «Когда я покидаю письменный мир, чтобы найти свое место в другом, в том, что мы обычно называем миром, состоящим из трех измерений и пяти чувств, населенным миллиардами нам подобных, для меня это каждый раз равносильно повторению травмы рождения». Остроумный и волнующий пересмотр обычных клише о рождении шедевра. Но и переход от жизни к литературе не является легким. Кальвино говорит, что пишет, как только обнаруживает в другом писателе определенные навыки или достижения, на которые сам не способен; он пишет, чтобы стать другим, и только так он может работать: «Я пытаюсь отождествить себя с воображаемым автором той книги, которую еще предстоит написать, автором, который может даже сильно отличаться от меня».

В некотором смысле «Мир написанный и мир ненаписанный» подтверждает мнение о Кальвино как о писателе, в высшей степени контролируемом, хотя и игривом — итальянском аналоге своего друга и коллеги по Улипо  Жоржа Перека . (Самое перэковское произведение здесь — «Plan for a Journal», 1970 год, с его вызывающими списками тем и направлений: «путешествие-приключение-инициация-дезориентация»). Но, как и у французского автора, интеллектуальные игры Кальвино не совсем отвлекают от трагического или меланхолического содержания. В случае Перека это смерть его родителей от рук нацистов; в случае Кальвино (который сражался в итальянском Сопротивлении) — более обобщенное ощущение того, что мир расколот, одно из его лиц со слезами на глазах, а другое иссохло, «с хорошей долей самодовольства и обмана в обоих».

Брайан Диллон

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ