Тарковский – гений, и это, пожалуй,то, с чего нужно начать, потому что дальше всё будет непросто со всех точек зрения, но прежде всего – любая точка зрения субъективна, закрепим и это.
Дневники Андрея Тарковского отдали в публикацию, разумеется, его родственники – тут можно рассуждать: а хотел ли автор, или не хотел ли, а вот видно (чего-то там) по тому, какон писал, или не видно это самое желание, выбирал формулировки, не выбирал. Тут мнения у рецензентов расходятся (стоит тут вскользь заметить, что прочитав дневники и вспоминая любые интервью Тарковского станет ясно, что он говорил так же, как писал, выбирал ли слова или нет – просто был образованным человеком с порой излишне вычурной речью, заломом рук и покусыванием усов).
Итак, дневники, со всем нервным почерком и отличными рисунками (потрясающе рисовал, вообще-то) отнесены были издательствам и выходили за рубежом – первым делом, издали их в Италии, издавались они и по-французски, и по-немецки, и совсем неудивительно, что до России дневники добирались долго и тоскливо. Герой – невозвращенец, бросил Родину, ну и снимай своё забугорное, наша природа очистилась от таких, как он, его место займут нормальные режиссёры, да и что он снял, да смотреть это позорище невыносимо.
Кажется, что это что-то из 2023 года, но дело было в 1984.
Интересно, что на русском языке дневники приходится читать в сокращении, о чем пишут исследователи творчества Тарковского, которые докопались-таки до иностранных копий: так поэт и переводчик Николай Болдырев сокрушается в своей статье в журнале «Октябрь», что-де сокращения кошмарные, и это, в целом, действительно так. Ну сравните – в отечественном издании запись за январь 1986 – «зябнут ноги, читаю гениальную «Анну Каренину», тогда как на самом деле Тарковский посвятил размышлениям о Толстом «три с половиной страницы насыщенного текста, быть может, самых важных раздумий во всем дневнике». Поразительно конечно: подумайте, как при жизни Тарковского доставала безмозглая цензура, когда то один совет невнятных товарищей, чьи имена история уже забыла, то другой, собирался вычеркивать из «Соляриса», «Зеркала», «Сталкера» и прочего то одно, то другое, уничтожало смыслы, идеи, образы. На это, по всей видимости, обречены великие – что поделать, надо сократить. Сокращение равно упрощение, а упрощение – путь туда, о чем много раз по кругу повторяет Тарковский. Вокруг меня, мол, одни идиоты, бесталанны, алчны, пусты, глупы (коронное: запомнить и использовать в быту: «Сегодня смотрел«Ватерлоо» Бондарчука. Бедный Сережа! Стыдно за него»).
Давайте честно: идеальных людей не бывает. Кто не сидел на кухне и не обсуждал коллег, людей из интернета, знакомых знакомых или сына маминой подруги, тот Будда (и вообще, напишите мне, пожалуйста, я хочу таких друзей). Тарковский с его «острыми глазами и нервной психофизикой», как обозначил Янковский в документалке «После Тарковского», того же Янковского припечатал – «субтилен, слаб духом, увы». Вместо Янковского в «Ностальгии» должен был быть, конечно, Кайдановский, но того уже не выпускали из страны, тогда как сам Тарковский в ту страну уже решил не возвращаться. Сделали Кайдановского из Янковского, огрубили, возмужали, дали свечу в руки и сказали – иди. Тот до сих пор с восторгом говорит о работе с гением, кажется даже, плевать ему на «субтилен» и прочее. В истории остается не это, а вот свеча и проходка со свечой – останется.
Примерно то же самое про всех: Евтушенко– пошляк (но разве ж это не правда?), разогнанная команда еще даже не начатого фильма (по костюмам, по декорациям) – бездари (но что тут попишешь), потом нашли других и выгнали опять. Не горят они делом, тогда как сам автор дневнико живет только поиском смысла. Смыслы эти так или иначе проговариваются – с какой-то невероятной фиксацией на записи снов, записей чужих цитат и мудрых мыслей. Если окружающие Тарковского люди смыслы не ищут в каждой запятой, в непришитой к сюртуку пуговице, к декорации не того оттенка – что про них еще стоит сказать? Только и зафиксировать – «уволил к чертовой матери». Писал о том, о чем важно и болело – ну, хотя.
Отмотаем немного «за» дневник.
Андрей Тарковский вряд ли счастливый сын – отец ушёл из семьи, когда Андрей ещё был Андрюшей. Отец Арсений был не менее велик, писал, как известно, стихи, страдал от много чего (и непонимания в том числе), искал свои смыслы в словах и образах, нашел ту самую женщину, которая ради него была при нём до самой смерти и роль ее сложно назвать как-то иначе если не «служением», хотя был ли супруг верным? То же и Тарковский, безмерно любящий сына Арсения, бросает семью (сыну едва ли не столько же лет, и, как можно заметить, зовут сына в честь деда). Ищет Андрей свой смысл в отношениях – и при жене, обедает в одном ресторане с любовницей,которая нарочно окружает себя мужчинами, чтобы Андрей сходил с ума от ревности. Об этом в дневниках, если что, нет, а есть в воспоминаниях друзей, коллег и прочих желтых прессах. Все ли рассказано дневнику, или что-то вырезали родные, пока несли издателю? Да, собственно, не важно – но вот показательно, что актриса Наталья Бондарчук записана примерно так: «Боже,ну и глупа же Наталья!» (тут хочется едко заметить – а с чего бы было бы иначе,если выше написано, что папа у Натальи – «бедный Серёжа»?), вот, что оставили потомкам дневники.
Реальность, как говорится, иная: с Бондарчук у Тарковского во время съёмок «Соляриса» случается безумный роман, хотя и тот женат, и та замужем. Наталья, которую (тоже) в детстве бросил отец, искала фигуру отца и абсолютно утонула в океане мудрости и таланта Тарковского, да так, что после разрыва резала вены (как пишут, еле удалось спасти и отвезти в больницу). Глупа ли та Наталья, которой было едва за двадцать на момент съёмок? Очевидный факт, который отмечает Тарковский, сокращая весь этот жизненный сюжет до одной строчки – и вряд ли это даже может быть оскорблением, которое почему-то все рьяно подчеркивают. Спасибо, Андрей Арсеньевич, мы поняли: глупа, читай зачеркнуто, молода (писал про глупость, кстати, человек, которому тогда уже было сорок).
У Тарковского невероятная фиксация и на Достоевском, и тут, заметим – как они похожи, тот же болезненный взгляд, мрачность (и мрак) внутренний и даже внешний. О Достоевском, а не, например, о всех этих женщинах (хотя, как можно понять из текста выше, Тарковскому уж точно было чего написать на эту тему) – столько слов, мыслей, переживаний. Я сниму «Идиота»! Нет, «Братьев Карамазовых», нет – «Преступление и наказание». От последнего придется отказаться почти сразу, потому что книгу эту «опошлил» и испоганил режиссёр Лев Кулиджанов (легендарная экранизация с Тараторкиным и Смоктуновским), а уж после такой пошлости экранизировать этот роман Тарковскому уж совсем не хотелось. А с другой стороны, снится Тарковскому сон, и параллелей он никаких не озвучивает, но озвучу я – как будто умер, но вижу или слышу вокруг то того, то другого, а сделать ничего не могу. Помните, наверное, как Достоевский укладывался на сон грядущий с запиской про то, что он может впасть в летаргический сон и, вот, товарищи, написано - просьба не хоронить меня столько-то дней.
Он жадно изучал Достоевского, и сердце болело уже за его, Достоевского, дневники: открыл почитать и тут же закрыл, потому что долги, болезни, страдания. Поразительно, что дневники Тарковского– едва ли не то же самое, что дневники Достоевского: долги, болезни, страдания. Болят ноги, болит спина, захворал, температура, умру. Запишите моё завещание: посадить вяз, вырастить сына и ничего от него не скрывать. Примечательно, что болел Тарковский, как все мужчины – сегодня умираю, завтра температура проходит, и он пишет: чего это я помирать-то собрался, вот же чушь написал, ей-богу. Срочно выздоравливать и на работу!
Подобная дихотомия у него во всем, и даже в оценках тех самых идиотов, которые его окружают: «Как ничтожны, жалки и беззащитны люди, когда они думают о «хлебе» и только о «хлебе», не понимая, что этот образ мышления приведет их к смерти» и следом – вот бы я был миллионером. Но и то понятно: миллионы нужны не вообще, а для поиска смысла. Для съёмок, потому что в дневниках – только о кино, о «посадить дерево», отремонтировать дачу. Должен тому-то и тому-то, а долги не уменьшаются. Боль, страдания (и никаких женщин, кроме жен). Огромная любовь к сыну – кругами, кругами. Как растет второй сын (потому что первого «отняла» жена, странная действительно такая – с чего бы?). Столько переживаний и слов о том, как он растёт, как он важен Тарковскому, много любви, выраженной, как умел. Умел ли?
А собственно – про чувства, и тут придётся вернуться к абзацу про отцов и детей. Великий режиссёр пишет, что не может смотреть на выражающих чувства людей («Даже искренние. Это выше моих сил — когда близкие мои выражают чувства»). Во-первых,обратите внимание на слово «даже» - как будто обычное дело выражение не искренних чувств, а во-вторых, выше сил смотреть, как выражают чувства близкие. И дальше размышления, а не из семьи ли все это пошло. Отец не особенно общался с бабушкой – ну, не умели они. Дальше спекуляция на фактах могла бы быть такой – ушедший и далекий, но невероятно важный отец, в честь которого назван и один из сыновей, говорил ли он много важного и теплого своему гениальному сыну? В дневниках отмечены, впрочем, его оценки фильмов, которые тот успел посмотреть. Всё, что можно сказать – все они очень старались. Это невыражение эмоций, буквально запрет на всю вот эту вот «сопливость» - отражается в зрительных образах, во снах, в кино (которые зрительные образы или сны и есть). Молчаливый человек со свечой (Янковский) не говорит слов. Он просто идет. Это – образ, рождение,жизнь, смерть. Свеча, которая (постоянно) гаснет. Эмоция внутри молчания, потому что оно, молчание – картинка. Молчаливое действие.
Оцените сами, прочувствуйте про себя.
Моя цель, писал Тарковский, вывести кино в ряд всех других искусств. Сделать его равноправным перед лицом музыки, поэзии, прозы. Вот, собственно, и всё – очень простые жизненные цели. Женщины, они, конечно, были, но вряд ли так важны для дневников. Опять же, помните, что в истории останется не это. Не то, кто там был субтильным идиотом (хотя, вообще-то, «бедный Серёжа» это вне конкуренции).
То, как чувствовал и мыслил этот человек, ощущая на своих плечах то ли выдуманную, то ли реальную, руку чего-то свыше, слышал голос, который едва ли не говорил ему во сне на ухо «сними свои семь фильмов», то ли предсказывал судьбу даже через гадалок («тебе осталось снять три» - и так оно и вышло), вел его, но будто и не помогал вовсе. Оголённый нерв, дотошная до ужаса фиксация чужих хвалебных отзывов, переписываемых в дневниковые тетради, поиски интервью в западной прессе, где то один великий режиссер, то другой, похвалил и заметил. Отвратительный характер, смена семей, женщин, друзей, актеров, сотрудников на площадке – постоянный поиск. И не причина ли всего этого - сложная с детства судьба, где то одно, то другое про близких, про несказанное слово, про недолюбленное и недоцелованное. А где же я?
А я – один, говорит Тарковский, и, вообще-то прав.
Каждый человек - одинок, но не каждый снял семь чудес света.
