Рецензии на книги издательства «Нестор-История»

Ранчин А. М. Путеводитель по «Слову о полку Игореве». — М.: Издательство МГУ, 2012. — 176 с., обл.

Ранчин А. М. «Слово о полку Игореве». Путеводитель. — СПб.: Нестор-История, 2019. — 272 с. Тираж 1.000 экз.

Как интересно переиздают у нас книги! Перелицовываем название – и книга как новая! И уже не беда, что первое издание осталось нераспроданным:)

У второго издания шансов, кажется, побольше: белоснежная бумага, удобочитаемый шрифт, твёрдый переплёт, а над обложкой явно работал профессиональный дизайнер. Но вот содержание... В предисловии автор обещает «помочь всем любопытствующим понять древний памятник, облегчить вузовским преподавателям и школьным учителям труд истолкования «Слова...» студентам и ученикам, а им, в свою очередь, — постичь смысл этого сочинения» (с. 3). Думаете, нам предлагают нечто вроде учебного пособия? Не верьте! Для использования с учебной целью книга Ранчина слишком сложна, автор заваливает читателя лавиной информации. Похоже, что исследователь вложил в книгу всю свою обширную эрудицию без остатка. В своё время этого соблазна успешно избежал автор советской учебной книги о «Слове...» (Лихачёв Д.С. «Слово о полку Игореве»: Историко-литературный очерк. Пособие для учителей. Изд. 2-е, исправленное и дополненное. — М.: Просвещение, 1982. — 176 с., ил.—Тираж 100.000 экз.). К этой старой лихачёвской книге можно предъявить целый ряд претензий (в частности, она скучновата). Зато она функциональна, то есть вполне соответствует декларируемому назначению. Материал излагается в положительной форме, есть иллюстрации, ссылки единичны, а полемика с так называемыми скептиками, отрицающими подлинность «Слова...», вынесена в Приложение — видимо, в знак презрения к недостойным оппонентам (объективно этот раздел книги представляет собой заключительную главу).

В отличие от Лихачёва, Ранчин полагает, что «учебная книга о «Слове...» может строиться во многом как обзор существующих гипотез и точек зрения» (с. 11). Увы, не может: вместо учебной книги неизбежно получится сочинение в популярном у историков и филологов жанре «обозрение версий». Сказать нечто новое чрезвычайно трудно, а квалифицированный обзор существующих гипотез и точек зрения по некоей научной тематике в состоянии выполнить каждый толковый специалист, разрабатывавший тему продолжительное время и успевший выработать свой собственный комплекс взглядов по всем спорным вопросам. Обычно этот комплекс представляет собой довольно пёструю мозаику. Вне зависимости от этого обстоятельства, качество текста бывает очень и очень разным. Посмотрим, что вышло у Ранчина.

Хотя этот автор не склонен ни к юмору, ни к эпатажу, начинает он с высказывания о «Слове...» прямо шокирующего:

... Прежде всего, это произведение, у которого нет собственного текста.
(с. 4)

Помилуйте, дорогой Андрей Михайлович: как это «нет текста»? Вы же отрицаете общеизвестное. Текст «Слова...» существует, и к тому же в двух версиях, с интересными для исследователя разночтениями (текст Екатерининской копии 1796 г. и текст первого издания 1800 г.). Но Андрей Михайлович, конечно, знает это не хуже меня. Просто ему вздумалось маленько заморочить голову воображаемому неискушённому читателю, который в разных изданиях обнаружит существенно различающиеся тексты «Слова...» (ибо издаются чаще всего реконструкции, содержащие значительное число поправок-конъектур, а иногда и перестановки фрагментов текста). Через пару страниц Андрей Михайлович признается, что имел в виду отсутствие «общепризнанного канонического текста».

Итак, читатель узнал, что общепризнанного канонического текста «Слова...» не существует: единственная древнерусская рукопись, к тому же отделенная от времени создания памятника тремя-четырьмя веками, сгорела в московском пожаре 1812 г.
(с. 6)

Если бы студент-филолог на экзамене смешал понятия«отсутствие текста» и «отсутствие общепризнанного канонического текста», то такого студента, наверно, с экзамена выгнали бы. А вот доктор филологических наук А.М. Ранчин, профессор МГУ, почему-то считает, что может позволить себе такие вольности в формулировках...

Классический пример реального отсутствия текста — так называемая Раскольничья летопись, которую называет в числе своих источников Татищев (и которую, кроме Татищева, никто никогда не видел — по той простой причине, что в физическом мире она никогда не существовала). Отсутствие общепризнанного канонического текста — ситуация принципиально иная, и к тому же не редкая: к примеру, нет общепризнанного канонического текста у романа Булгакова «Мастер и Маргарита». В отношении произведений средневековой русской книжности ситуация много хуже: там вариативность может быть столь велика, что требовать выработки «общепризнанного канонического текста» попросту глупо. «Задонщина», к примеру, известна в шести списках, и все имеют существенные различия.

К сожалению, сплоховавший уже на первых страницах автор и далее не всегда изъясняется внятно. Вот он начинает обсуждать проблему соотношения текстов «Слова о полку Игореве» и «Задонщины». Текстуальная связь очевидна, но кто у кого списывал? Что первично и что вторично?

За первичность «Задонщины» — бóльшая простота и меньшая стилистическая цельность её текста в сравнении со «Словом...». В «Задонщине» «поэтический» стиль механически сочетается с «деловым»: с перечислениями потерь убитых, с перечислением плачущих по мужьям русских жен. Естественна бóльшая целостность, стилевое единство оригинала в сравнении с подражанием, но трудно представить, чтобы подражатель художественно неоднородному произведения создал шедевр, выдержанный в единой манере.
(с. 27)

Вы поняли, что хотел сказать автор? Я — нет. Вот его аргументы в пользу первичности «Задонщины»:

- бóльшая простота;
- меньшая стилистическая цельность текста.

Далее без какого-либо перехода автор начинает сам себя опровергать: в «Задонщине», оказывается, не то что «меньшая стилистическая цельность текста» — там вообще нет стилевого единства!

В «Задонщине» «поэтический» стиль механически сочетается с «деловым».

А для текста первичного теоретически должны быть характерны, как сообщают нам далее:

- бóльшая целостность;
- стилевое единство.

И следует вполне здравое умозаключение:

... трудно представить, чтобы подражатель художественно неоднородному произведения(так в тексте; ох, профессор! – А.Г.) создал шедевр, выдержанный в единой манере.

Итак, первично всё-таки «Слово...» (шедевр, выдержанныйв единой манере). Если перечитать всю тираду, то выходит, что автор начал «заупокой», а кончил «за здравие». Ну, так и на том спасибо. Пойдём дальше.

Уже на с. 29 обнаруживается, что наш автор дал себе труд прочесть главную на сегодняшний день книгу о «Слове...»: Зализняк А. А.«Слово о полку Игореве». Взгляд лингвиста. — Изд. 3-е, доп. — М., 2008. Посмотрим, что он из этой единственной в своём роде книги вынес.

Замечательный специалист по языку Древней Руси А.А. Зализняк, скрупулёзно проанализировший лексику и грамматику «Слова...», показал: в тексте нет явных свидетельств, что «поэма» не памятник XII в., зато имеются данные, доказывающие, что ни Н.М. Карамзин, ни чешский славист Й. Добровский не могли создать это творение.
(с. 29)

Из этой тирады с непреложностью следует, что Ранчин не понял у Зализняка ни-че-го! Нет явных свидетельств, что «поэма» не памятник XII в.? То есть, другими словами, нет явных свидетельств, что «Слово...» — фальсификат? Так это давным-давно было констатировано исследователями; это общее место в подавляющем большинстве работ о «Слове...». Книга Зализняка совсем о другом. Вся её первая половина (важнейшая) — анализ задач, которые стояли перед воображаемым мистификатором XVIII века (неизвестным миру гениальным поэтом, вознамерившимся выдать свой текст за древний). Зализняк приходит к выводу, что объём лингвистических знаний, которым располагал условный персонаж-мистификатор, в полном объёме стал достоянием науки лишь к концу XX века (4 страницы занимает одна только финальная таблица с перечислением тех лингвистических особенностей «Слова...», которые скептикам надо признать мистификационными удачами позднего автора и хоть как-то объяснить). Выводы Зализняка убийственны для скептиков: «на наш взгляд, одной лишь лингвистической стороны проблемы достаточно для получения решающих выводов» (с. 245). Но Ранчин — не лингвист, а филолог, и силу лингвистических аргументов он, как показывает его книга, просто не в состоянии осознать (а ведь лингвистика принципиально отличается от всей мутной гуманитарщины: в лингвистике есть законы). Ранчин смело вступает в заочную дискуссию с Зализняком (между прочим, умершим в 2017 году, что должно было придать оппоненту храбрости). Любопытно сравнить не только аргументы, но и стиль мышления двух учёных. И такое сравнение отнюдь не в пользу Ранчина: Зализняк логичен и последователен, а мысли его оппонента скачут самым причудливым образом.

Прежде всего внимание Ранчина привлёк загадочный дивъ из «Слова...», который там кличеть връху древа и место которого занимает в «Задонщине» диво, причём в контексте обессмысленном: «диво кличетъ подсаблями татарскими» (Пространная редакция, список ГИМ). Как же мистификатор, опиравшийся на «Задонщину», произвёл из бессмыслицы эффектный мифологический образ? Зализняк предвидит ответ скептика: «Случайность» (с. 235, таблица). И Ранчин фактически предлагает именно такое объяснение, только в завуалированной форме: «нам неизвестно, в какой форме читалось это слово (то есть слово «диво». — А.Г.) в той рукописи «Задонщины», которой мог пользоваться фальсификатор»; кроме того, «див» из «Слова...» может обозначать не мифическое существо, а удода или какую-то другую птицу (с. 31). Да, есть такая допотопная орнитологическая версия (шитая белыми нитками, ну да ладно). Значит, если я правильно понял, в недошедшем до нас списке «Задонщины», который использовал мистификатор, изначально было чтение дивъ, а не диво, и этот самый дивъ мог обозначать обычного удода? Но тогда «Задонщина» в интересующем нас месте приобретает следующий смысл:

А уже дивъ удод кличетъ под саблями татарскими...
(список ГИМ)

Эх, птичку жалко...)

А текст «Слова...» приобретает следующий смысл:

Дивъ Удод кличеть връху древа: велитъ послушати земли незнаемѣ — Влъзѣ, и Поморію, и Посулію, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутораканьскый блъванъ!

Да-а, сильна ты, удод-птица! Сильна и опасна! Может, и не зря посекли тебя саблями татарове поганыя...)

Ранчин возникающего комического эффекта не видит, он вполне доволен собой и перескакивает на другую тему: «Слишком поспешно и бездоказательно А.А. Зализняк отверг текстологическую концепцию А.А. Зимина» (с. 31). Скептик Зимин (ум. 1980), как известно, оставил обширное и сложное для восприятия текстологическое исследование, где силился доказать первичность «Задонщины» и вторичность «Слова...». Но дело в том, что Зализняк, в отличие от Ранчина, прекрасно понимал избыточность детального разбора «текстологической концепции А.А. Зимина». Если решающие аргументы даёт лингвистика, то какой смысл углубляться в текстологию? Тем более, что это работа не для лингвиста, а для текстолога. И на момент выхода в свет 3-го издания книги Зализняка такая работа уже была выполнена: Бобров А.Г. Заколдованный круг (о книге А. А. Зимина "Слово о полку Игореве") // Русская литература. 2008. № 3. — С. 65—118). Ранчин с этой публикацией Боброва, видимо, не знаком (в списке использованной литературы она не значится).

Далее Ранчин возвращается к критике отдельных лингвистических аргументов Зализняка (с. 34—39), объявляя их «неравноценными» (с. 34). Можно подумать, что сам Зализняк считал их «равноценными»! Да и возражения Ранчина «неравноценны»; одно так прямо смехотворно:

В реконструкции ритмики «Слова...», принадлежащей современному языковеду В. В. Колесову (тоже не сомневающемуся в древности памятника), некоторые энклитики сочтены полноударными словами. Но тогда их расположение может диктоваться не столько свойствами устной речи XII в., которые воспроизводил древний автор, сколько особенной, поэтической ритмикой текста. Реконструкция В.В. Колесова небесспорна, но учитывать её (как и другие опыты в изучении стиха «Слова...») необходимо. А.А. Зализняк этого не делает.
(с. 36-37)

Вот такой посмертный выговор: оказывается, Зализняк должен был учитывать условную реконструкцию ритмики «Слова...», где некоторые энклитики, частицы по определению безударные, были сочтены полноударными словами. Хоть плачь, хоть смейся...

В данном конкретном случае — явный конфуз, но вообще-то выдёргивать из комплекса аргументов Зализняка отдельные позиции и по отдельности критиковать их не так уж и сложно. Честный скептик должен действовать иначе: последовательно перебрать их все, один за другим, а затем представить нам вместо итоговой таблицы Зализняка свою собственную (поглядеть на это было бы крайне любопытно). Но является ли Ранчин честным скептиком, или же он просто рисуется перед нами, щеголяя независимостью своего мышления? Итоговый вывод Зализняка он вроде бы принимает: «вероятность, что древнерусскую «песнь» написал автор XVIII в., ничтожно мала, она почти что нулевая» (с. 39).

Но это отнюдь не финал! Даже после такого признания Ранчин преспокойно высказывает суждения, остающиеся в рамках представлений скептиков.

Чисто теоретически нельзя исключить, что — если фальсификация имела место — в разное время в руках у ценителей русских древностей побывали разные рукописи со «Словом...». Такие сомнения рождает свидетельство Н.М. Карамзина: а одну ли рукопись видели он и первые издатели «песни» Н. Н. Бантыш-Каменский и А. Ф. Малиновский?
(с.42)

Здесь необходимо вспомнить, что «Слово о полку Игореве» было найдено не в виде некой тетрадочки с текстом, как многие наивно полагают, а в составе толстенного рукописного тома, включавшего Хронограф (текст огромного объёма), некую летопись («Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Рускыя»), и ещё три повести («Сказание об Индии богатой», «Повесть об Акире Премудром», «Девгениево деяние»). Зная это, перечитайте хулиганское высказывание Ранчина.

На следующей странице — кульминация: наш высокоучёный автор, который явно рвётся, но никак не решается перейти в лагерь скептиков, облекает в слова и выпускает в мир изумительную идею. Но идея эта столь одиозна, что творец счёл за благо придать ей форму вопроса:

Быть может, в руках у безымянного мистификатора было какое-то древнерусское сочинение об Игоревом походе (отраженное в тексте «Задонщины»), но известный нам текст«Слова...» — не простое издание, а переработка этого сочинения?
(с. 43; ср. с. 79, 2-й абзац)

Идея-то, в сущности, не нова. Много ниже Ранчин гордо объявляет в одном из примечаний:

... Не рассматриваю я и версию, что известный нам текст «Слова...» — следствие адаптации исходного «языческого» произведения («пра-Слова...») к канонам христианской книжности: согласно этой версии, христианские элементы (по крайней мере похвала князьям, ратоборствующим за христиан против «поганых» — язычников) — дополнения редакторов-переписчиков.
(с. 178, прим. 22)

Ну конечно: зачем Ранчину рассматривать чужую версию, постулирующую некое исходное «пра-Слово...»? Он ведь эту идею втихую позаимствовал, и к тому же в упрощённом виде (не педалируя языческую тематику). И теперь у него своё собственное «пра-Слово...». Просто он называет его иначе: «древнерусское сочинение об Игоревом походе».

Ход мыслей Ранчина примерно такой: «Задонщина» на роль источника «Слова...» не тянет, но «Слово...» непременно должно быть подделкой просто потому, что слишком оригинально в окружении бесспорных памятников литературы домонгольского времени. И вот Ранчин, вслед за критикуемым на с. 178 дилетантом, вводит мнимую сущность — «древнерусское сочинение об Игоревом походе», в XV веке ставшее источником «Задонщины», а в XVIII веке ставшее источником «Слова...». Что ж, осталось эту идею проработать — представить нам хоть какие-нибудь предположения об этом призрачном «сочинении об Игоревом походе». Но вместо этого следует метафора, в качестве которой использована цитата из Цвейга: мистификатор «проделал примерно то, что делают владельцы антикварных лавок, когда они из подлинного ларца эпохи Возрождения, умело используя настоящие и поддельные материалы, мастерят два-три ларца, а то и целый гарнитур, вследствие чего тот, кто отстаивает подлинность этих вещей, так же неправ, как и тот, кто называет их поддельными» (с. 43).

Прозрев истину и возвестив её миру, Ранчин успокаивается и вспоминает, что он всего лишь заканчивает первую главу своей книги — «А была ли рукопись». Но глав-то задумано целых шесть; и как же теперь писать остальные?

А вот как:

Так или иначе, версия о создании «Слова...» в конце XII столетия остаётся, на взгляд автора этих строк, только гипотезой. Но гипотезой более обоснованной, чем все прочие.
Все последующие утверждения и суждения в этой книге основаны на предположении, что «Слово...» — древнерусский памятник XII в.
(с. 43)

Конец главы. Занавес.

Вряд ли в изучении «Слова о полку Игореве» книга Ранчина кому-то поможет. Зато знакомство со стилем мышления её автора будет незабываемо: других столь ярких примеров интеллектуального двурушничества я не смог припомнить...

Продолжение подробного разбора книги Ранчина считаю излишним. Терпеливых читателей ждут долгие блуждания в лабиринте версий, причём с таким экскурсоводом, который склонен задерживаться в тёмных углах и заводить в тупики. А читатель особо требовательный, вроде меня, ещё и часто спотыкаться будет о мелкие ошибки, неточности, неудачные формулировки...

... Только в ряду предполагаемой, но не дошедшей до нас древнерусской светской литературы «Слово...» перестанет быть сиротливо уникальным, перестанет возвышаться «уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности»(Прим. 55: Выражение А.С. Пушкина из статьи «О ничтожестве литературы русской» [Пушкин XI: 268]). Надо, впрочем, признать, что даже и на этом фоне «Слово...» выделяется своей оригинальностью.
(с. 79)

Понял ли сам автор, что написал? «Слово...» выделяется своей оригинальностью даже на фоне предполагаемой, но не дошедшей до нас древнерусской светской литературы:)

Здесь возникает вопрос: а был ли у книги Ранчина редактор? Видимо, нет, ибо таковой нигде не указан. Но нет и указания, что книга печатается в авторской редакции. Странно, очень странно это для уважаемого издательства «Нестор-История».

Корректор на концевой странице книги значится, но его работа не на высоте. Как вам, к примеру, вот такая цитата из сборника былин Кирши Данилова:

Другой витязь, Михайла Козаринов
Первова татарина ножом сколол,
Другова сабаку (так! — А. Р.) конем стоптал,
Третьева — о сыру землю.
(с. 48)

Ничего странного не замечаете?

Кто понаблюдательнее, тот догадается, что конному витязю несподручно колоть врагов ножом. В самом деле, в оригинале не «ножом сколол», а «копьем сколол». Но это не главное, есть странность посильнее: слово «витязь» чисто книжное, в старых записях былин его нет и быть не может (проскакивает лишь в единичных поздних записях от грамотных сказителей, испытавших влияние книжной культуры). Кирша Данилов – это XVIII век, и в его сборнике, конечно, никакого «витязя» нет. Первая строка из четырёх, приведённых выше, принадлежит Ранчину. А напечатана с отступом и «приклеилась» к цитате по недосмотру корректора.

Ну и, наконец, «вишенка на торте». На сей раз ответ должен держать сам автор книги.

Среди тёмных мест «Слова о полку Игореве» есть этноним (?) «хинова» (словоформы с корнем «хин» трижды появляются в тексте). Толкований предложено множество, и ни одного убедительного среди них нет. В 1800 г. первые издатели «Слова...» полагали, что все три словоформы с корнем «хин» – искажения слов, производных от существительного «хан». Ранчин вытаскивает на свет эту давно забытую версию и начинает её опровергать:

Однако такое толкование сомнительно, поскольку, во-первых, непонятна последовательная замена исконного «а» на «и» («хан» — «хин»); форма «хин» неизвестна древнерусским памятникам. Во-вторых, в «Слове...» все половецкие ханы обозначены по именам (Шарокан-Шарукан, Кобяк, Кончак, Гзак-Гза); у половцев был не один хан, а несколько, и обезличенное упоминание просто «хана» странно.
(с. 139)

Ещё более странно следующее: Ранчин явно забыл (если знал), что ни половецких, ни татарских правителей на Руси никогда не называли ханами; половецкие в глазах летописцев были «князья», а татарские (позже) — «цари». Один только верховный правитель монгольской империи был «канъ» (но всё-таки не «ханъ»). Слово «ханъ» до XV века на Руси не употреблялось (впервые появляется в записках Афанасия Никитина о его большом азиатском путешествии). Здесь у Ранчина такой грандиозный ляп, после которого...

Впрочем, не буду продолжать. Мне и самому приходилось делать грубые ошибки. И не слишком ли я суров в своих оценках? Можно ли сказать хоть что-то в пользу книги Ранчина, которая вызвала у меня затяжной припадок гнева и раздражительности?

В принципе, можно: книга Ранчина не скучна. По крайней мере, для человека, который изначально заинтересован в обсуждаемой тематике.

Довольно любопытные записки дореволюционного «политтехнолога»– продажного журналиста, авантюриста, выдвиженца «нетрадиционного» князяМещерского и т.п. В центре внимания традиционно для представителя первойрусской эмиграции – вопрос о причинах крушения империи. Особых постов этотполяк не занимал, хотя и пытался посредничать в переговорах о сепаратном мире сГерманий, но даже учитывая его вранье и пристрастность (месть Витте, например),нельзя отрицать того, что Колышко был «в теме» и знал подноготную политики РИ.При этом его мемуары написаны с «большим разрешением» и показывают детали,которые с вершин власти не всегда видны. Да и зигзаги внутренней и внешнейполитики от описания таких деталейц становятся более понятными: мемуары – это не учебник. Помимо портретов государственных деятелейзанятны замечания автора, например¸ о страсти Александра к своей любовнице илихарактеристика «самомненья» и страсти к само-державию последнего царька (которыеего и погубили вместе с семьей и со страной). Могла ли Россия при таких деятеляхизбежать революционного «Везувия»? Спорный вопрос. Пришел Семнадцатый и нашавтор в эмиграции активничал и интриговал уже по мелочам. Судьба «политтехнолога».Бедная страна!

"... с внуками интереснее, чем с собственными детьми."

Это точно, особенно когда воспитываешь любопытную непоседу мышку Пипиту. Бабушка с дедушкой и их маленькая внучка живут в цирке. Почему нет? Конечно, много опасностей, но это не беда, ведь

"лучше русской полевой мыши никого нет".

Внучка Пипиту не даст никому скучать: малышка решит, что итальянка, и помчит в Италию, не даст покоя ни соседям, ни животным цирка и тем более своим бабушке и дедушке. Пипита воплощение маленького, но умного ребёнка, познающего мир. И в конце концов, знаете, что её ждёт? Как и всех детей: школа!

°°°

Детям, думаю, такие приключения точно понравятся, для взрослых же нашла в книге такие плюсы:

- за весёлым и динамичным сюжетом с приключениями скрываются семейные ценности: нельзя убегать из дома, надо помогать семье, важность дружбы и так далее;

- шрифт большой, то есть позволяет читать сказку детям самостоятельно;

- смешные имена героев (Пипита, Пик, Шуршик и так далее) и словообразование (мышиный диалект).

Также у книги есть продолжение.

Итого: хорошая добрая детская история про непоседливую мышку, её друзей и семью. Мне понравилась.

Роман о судьбе казненой 13 марта 1822 года на Аландских островах(в то время российская империя) служанки, основанный на реальных событиях.

Очень атмосферное произведение. Мрачноватое, сонное, слегка заторможенное, суровое как зимняя вьюга и пробирающее до костей, с подмороженой реакцией на происходящее, собственно как сами финны. Чуть больше чем полностью пропитанное безысходностью, безнадегой, замершими фьордами, страданиями и суровыми зимними холодами... Так совпало, что самую мрачную часть читал когда за окном была метель, тяжелое серое небо почти касалось окна и колючие снежинки проникали в самое мое нутро. И в какой-то момент уже не персонажи жались к друг другу в тесной комнатенке за печкой, потому что другие помещения были промороженны, это я прижимался к теплому боку растопленной с утра печки и в гнетущей атмосфере ожидания чего-то неправильного и непоправимого надеялся на раннюю весну...
В общем за атмосферу и образность отдельное спасибо автору. И погоде мое мерси, особенно если учитывать, что в процессе написания сего опуса светило довольно яркое зимнее солнышко..

А если про сюжет и прочую дребедень. То... Книга состоит из 2 частей.

В первой, рассказывается история довольно красивой служанки, которая сбежала с большой земли на острова и влюбилась в женатого. Дала ему и залетела. А местному представителю власти не дала и задела его самолюбие. Да еще жена первого затаила обиду. И да свершится месть. Или не свершится. Но казнь точно свершится - исторический факт, как никак. А вот остальное уже домыслы автора.
Внезапная смерть уже 3 нагуляного младенца, причем смерть не естественная(тоже факт), зато и судили собственно. Главную героиню приговаривают к смерти за убийство собственных грудничков, убийства которых она не совершала. Тут еще и война с российской империей и русские солдаты, хотя причем тут они непонятно, кроме того что император всея Руси Александр вроде бы первый, отклонил ходатайство о помиловании и подтвердил смертную казнь. Суровое по тем временам наказание за убийство собственных младенцев, вроде как колонией ограничивались в те времена. Ну да не иначе кто-то постарался и подсуетился, ради отмщения. А может всему виной обычный человеческий фактор и неопытностью судьи. Кто знает?..

Во второй части рассказывается о жизни обывателей после казни гг. Как это все сказалось на размеренной и устоявшейся островной жизни. О метаниях и страданиях, злоключениях и небольшом торжестве справедливости, которого возможно в реальности и не было. В общем то что обычно бывает в сказках после "жили долго и счастливо". Учитывая что тут не жили, а казнили.. Но это уже незначительные нюансы.

9.5 горячих финских парней из 10 суровых северных зим

Интересная книга попала мне в руки. В 2021 году в издательстве «Нестор-История» вышла книга мемуаров и статей белого генерала Анатолия Леонидовича Носовича. Эти мемуары куда менее известны, чем воспоминания вождей Белого движения Деникина, Врангеля, Краснова и т. д. И неудивительно: они много лет хранились во французских архивах, пока их не обнаружил А. В. Ганин – возможно, наиболее деятельный исследователь Гражданской войны из тех, на кого не стыдно ссылаться. В книгу вошли мемуарные тексты («Шесть месяцев среди врагов» (две редакции; вторая, расширенная, носит название «Шесть месяцев среди врагов России», «Записки контрреволюционера» и небольшой очерк об И. В. Сталине), статьи Носовича из белогвардейской прессы (публиковались под псевдонимом А. Черноморский) и материалы, касающиеся жизни генерала, его службы, участия в Первой мировой и Гражданской войнах. Есть две вклейки с иллюстрациями, некоторые из них публикуются впервые. Публикация снабжена двумя вступительными статьями и очень подробно прокомментирована. Касательно имён и разных редких или устаревших словечек, на мой взгляд, даже излишне подробно: вряд ли потенциальный читатель этой книги не знает значения слова «нонсенс» или хотя бы приблизительно не догадывается, кто такой В. И. Ленин. На мой взгляд, этому изданию и другим ему подобным не хватает скорее некоего географического справочника (или хотя бы подробной карты), чтобы лучше представлять положение дел на фронте, направления ударов красных и белых, а также передвижения самого автора мемуаров.

Теперь о самом Носовиче. Личность довольно примечательная. Улан, гвардеец, энергичный спортсмен и лихой кавалерист, монархист, участник Первой мировой войны – и вдруг оказывается в Красной армии! Конечно, неспроста: после заключения Брестского мира Носович при содействии французской военной миссии вступил в контакт с белым подпольем и именно по приказу руководства формирующейся Добровольческой армии пополнил ряды «военспецов» (т. е. бывших офицеров царской армии) на службе у большевиков. Основным полем его деятельности стал занятый Красной армией Царицын, где Носович возглавлял штаб Северо-Кавказского военного округа. На этом ответственном посту он старательно занимался саботажем, тормозил подготовку операций, старательно запутывал приказы и донесения, перманентно находился под подозрением у большевистского начальства, прежде всего у самого И. В. Сталина, но до поры до времени выпутывался из непростых ситуаций и уворачивался от неудобных вопросов. В конце концов Носовичу пришлось бежать. Оказавшись у казаков, он столкнулся с крайне холодным приёмом и недоверием и был вынужден проходить через унизительные допросы на этот раз ещё и у белых. Такой вот «свой среди чужих, чужой среди своих» получается. А вообще удивительное дело: Носович прожил 89 лет (умер в 1968 году), а какое-никакое место в истории ему обеспечили прежде всего те самые 6 месяцев 1918 года, о которых он так много пишет. Хотя, может, ничего удивительного в этом и нет.

Несколько слов о самой книге. О, этот удивительный язык человека, которого жизнь вовсе не готовила к перу и бумаге и который пытается писать умно и красиво… Получается, впрочем, не всегда. Особенно коряв язык Носовича в первой редакции «Шести месяцев…». Время от времени встречаются перлы наподобие «наличия 24 часов отсутствия работы», а иногда и вовсе попадаются весьма бездарные стихи. И мемуары, и статьи Носовича пронизаны причитанием о том, какую Россию потеряли и мощным потоком злобы и ругани по адресу «красных». И большевики, и военспецы на службе советской власти – все у Носовича сплошь злодеи, вырожденцы, идиоты и вместилища всевозможных пороков. Справедливости ради, белых, особенно казачьих командиров, Носович тоже не щадит…

Среди видных большевиков в мемуарах генерала лишь один человек не выглядит ничтожеством – это Сталин. Носович не отказывает ему в уме, хитрости, настойчивости и организаторских способностях. Ещё бы! Если б Сталина, наделённого чрезвычайными полномочиями, чуть меньше сдерживали приказы из центра, то жизненный путь А. Л. Носовича мог бы оборваться ещё в 1918 году. Вообще в контексте истории Носовича сталинское самоуправство и стремление сосредоточить в своих руках всю власть на месте, и его постоянное недоверие к бывшим царским офицерам выглядит более обоснованным, чем обычно представляется в литературе.

В целом же Носович – человек своей эпохи и своего положения со всеми вытекающими недостатками и предрассудками, ему присущими. Я говорю про антисемитизм. В «Записках контрреволюционера» был очень примечательный эпизод, когда какая-то деревенская шайка хотела расправиться с автором мемуаров, приняв его за еврея, а его, похоже, больше задело не поведение погромщиков, а столь оскорбительное сравнение. По крайней мере, это читается между строк. Удивляет и то, как Носович, постоянно рассуждая об офицерской чести, ничуть не постеснялся в своём очерке о Сталине вложить в уста герою очевидно выдуманный монолог, демонстрируя тем самым злобу и коварство большевиков.

Есть в его текстах и ошибки, обнаруженные и подробно прокомментированные А. В. Ганиным. Где-то перепутана хронология событий, где-то неверно поданы и сами события. Из особенно комичного – утверждение о том, что красный командир Гай – женщина… Впрочем, в хаосе Гражданской войны не всегда было ясно, что происходит по другую сторону фронта, так что многие ошибки вполне объяснимы. И всё же я бы сказал, что Носович не производит впечатления умного человека. Более того, начиная читать его мемуары, я удивлялся, как он вообще смог целых полгода выполнять свою миссию, требующую не только храбрости, но и недюжинной выдержки и смекалки. Впрочем, разве где-то сказано, что офицер должен блистать интеллектом?...

Удастся ли когда еще учиться — не знаю. Но хорошая церковь может несколько заменить школу и, если бы со старым священником, то вполне.

Читая воспоминания ветеранов ВОВ, можно вообразить, что население СССР в целом состояло из таких отважных, ответственных и весьма патриотично настроенных людей, которые осознавали свой долг перед страной и, рискуя жизнями, были готовы встать на защиту своей земли. Но есть иные мемуары, которые «опускают с небес», напоминая, что вовсе не все их герои - Герои, не все достойны восхищения. Такой книгой для меня была Владимиров Ю.В. - Как я был в немецком плену и данное произведение из этой же серии.

Наверное, для историков эта книга весьма ценный материал, мне же она давалась весьма трудно, хотя я и не жалею о ее прочтении, она здорово расширяет кругозор, показывая настрой людей в оккупированном немцами городе вовсе не так, как в произведениях Александра Шарандаченко - Регистраторша загса (Из дневника киевлянки) или Юрий Слепухин - Тьма в полдень . Тут же главные действующие лица находятся словно в иной реальности: то ли сказывается боязнь записывать что-то компрометирующее, то ли девочку (а на момент начала записей в 40-м году повествовательнице было 12 лет) просто мало заботит нападение врагов на страну, для нее они скорее добрые соседи, с которыми ее семья не захочет расстаться и при отступлении немецкой армии.

В дневнике очень мало анализа происходящего, скорее - что вижу, то и пишу, вот только взгляд этого подростка очень узок. Большую часть первой части книги занимают рассказы о церковных службах, о походе в костел или в православную церковь, видно, что семья весьма религиозна. Стоит отметить, что родители Люси были репрессированы и с 1930 по 1934 находились в Сибири, где и родился их младший ребенок. Сестры Хордикайнен очень далеки от «дворовых» детей, они иного круга - из интеллигенции и, возможно, еще из-за ссылки родителей больше времени проводят в кругу семьи, за чтением литературы, в том числе и на иностранном языке, среди друзей родителей.

цитата

свернуть

Видимо, поэтому нападение немцев на СССР воспринимается как-то буднично, не удостаивается особого внимания в дневнике, нет переживания за других людей, реакции на советские новости в газетах. Про начало войны в дневнике буквально пару строк. Зато девочка подробно пишет о введении карточной системы, о том, сколько полагалась грамм хлеба, как они занимались огородом.

цитаты

свернуть

Сообщается и о том, как правительство гоняло всех рыть гигантские щели, но ее папа отделался справкой, что он «научный сотрудник». Правда, рядом с домом они все же роют свою щель, сбегая периодически в большую общегородскую, так как город сильно бомбят.

цитаты

свернуть

Узнают читатели о том, как семье пришлось переехать, потому что данную часть города немцы объявили запретной (об этом в книге расскажут заметки Люсиной сестры-двойняшки Сони, ее дневник не сохранился, но здесь иногда появляются ее объяснения происходящего). Из таких заметок читатели могут узнать, что у Зоси, как звали ее домашние, немец украл валенки и ей пришлось возвращаться домой в носках, а так же о том, как ее изнасиловал фашист и чуть было не изнасиловал русской офицер в 44 году, но его увел военный патруль.

цитаты

свернуть

Еще в записках будет упоминаться, что при оккупации «домашниц» отправляли работать в цех, но наличие детей от этого освобождало, что семья покупала молоко и получала плесневелый хлеб - «немецкий и русский». В доме героев квартировались двое тирольцев–полицейских, которые Люсе очень понравились, ведь они показывали фотографии своих детей (как и большинство других немцев, которых встречает героиня). И когда у семьи украли хлеб, мама обращается за помощью именно к немецким полицейским.

В июле 1942 года сестры были устроены на работу - копать землю и носить доски, убирать землянки, при этом тут тоже сообщается о хороших немцах и то, что более симпатичной сестре не приходится носить воду, наоборот, за ней ухаживают.

цитата

свернуть

Трудно выудить подробности оккупационной жизни из этого многостраничного дневника, непонятным остается, как жила семья Хордикайнен. Часто описывается, как ходили продавать в город вещи, но если учесть, что до войны семья жила бедно, откуда столько вещей на продажу? Девушки сообщают, что это были пожертвования знакомых, но что это за знакомые, которые могли в оккупации заниматься благотворительностью? Не рассказывает Люся о том, кем работали родители при немцах, хотя работа мамы часто упоминается, она даже брала больничный (мельком сказано
про пришивание пуговиц, но непонятно, перевели ли ее туда из-за проблем со здоровьем или она изначально этим занималась)

Зато тут пространные повествования о походах в церковь, описание облачения священника о. Михаила, который преподает в школе Закон Божий, сравнение причастия в православной церкви и католической. Удивляет вполне приличный праздничный обед, который могла позволить себе семья

Расскажет автор и о католической службе, о понравившемся всем немецком патере, которому девочки покупают цветы.

Потом повествование резко перепрыгивает на апрель 43 года, когда рассказчица испытывает тревогу, так как объявлено, что будут забирать молодежь 14-17 лет на работы то ли в Псков, то ли в Германию, но пока школьникам разрешено продолжить учебу. Так же непонятно пишет Люся и о школе, складывается впечатление, что отец Михаил ведет не только Закон божий, но и зоологию, алгебру, а еще есть уроки истории, химии, немецкого, на которые заходят офицеры и хвалят достойных учениц.

В 43 году умирает отец Люси из-за серьезного ранения в результате разрыва снаряда и плохого лечения русскими докторами, немецкие же врачи отказываются приходить в русскую больницу. И опять следуют долгие перечисления церковных служб, общения то с немецким патером, то с отцом Михаилом. Любопытно, что упоминается еще немецкая «Пропаганда», какая-то организация, где выдают пайки, но, к сожалению, объяснений авторы книги не приводят. Старший сын ходит на бойню, где получает фарш или же копыта для перепродажи. По-прежнему подростки работают на огородах, договариваясь с важными немецкими начальникам, чтобы им выделили землю в городе, чтобы недалеко было добираться. И все это сообщается столь равным тоном, словно все происходящее в порядке вещей.

В городе празднуется двухлетие освобождение от большевизма и опять идут многословные описания общения с патером, вручение ему цветов.

Странное дело, в дневнике почти нет ничего про злодеяния немцев, о смерти дяди Павлуши автор рассказывает, как о некой нелепости.

цитата

свернуть

Автор дневника описывает усиливающееся беспокойство из-за налетов советских самолетов, но нет никакого радостного ощущения от возможного окончания оккупации, скорее наоборот, словно спокойная жизнь подходит к концу. Доходит дело до эвакуации, немцы уезжают и наши герои с ними.

цитаты

свернуть

Потом будут долгие недели скитаний, работы в окопах, опять же таскание бревен, выгребание льда на реке, но при этом немцы по-прежнему очень милые и даже несчастные, а еще они так уморительно рассказывают о немецкой чистоте и русской некультурности и невежестве.

цитаты

свернуть

При этом по радио передается о погибших героях, а русские все наступают, «расстреливая все мирное население».

цитаты

свернуть

В результате наши беженцы устроятся в Эстонии, объясняя это наличием в метриках детей указания национальности отца – финн, «другие же русские должны двигаться дальше». Хордикайнен найдут работу на эстонских хуторах, семья будет разделена, сестры будут жить у разных хозяев, пасти коров, работать по хозяйству.

цитаты

свернуть

Тут их застигнет окончание войны и вновь начнутся разговоры о церкви, об обучении в школе. Никаких репрессий к ним, уехавшим вместе с немцами, не применяют, хотя был момент, когда они этого опасались и даже была мысль послать 1000(!) рублей в Пушкин, чтобы заслужить прощение и вернутся.

цитаты

свернуть

В 1947 году сестры закончили школу, поступили в ленинградский университет, получили хорошее образование. Получается, что та странная страница их истории, где были «милые немцы», никак не испортила им жизнь в Советском Союзе.

Подводя итог, от этого дневника я ожидала иного, да и текст можно было бы сократить в несколько раз без потери смысла. Или же, наоборот, стоило бы дополнить рассказы сестер Хордикайнен пояснением тех белых пятен, которые остаются после прочтения дневника. Поэтому я не могу рекомендовать его читателям, хотя это тоже часть нашего прошлого, так что любителям дневниковых записей может понравиться.

"Париж до неправдоподобия равен самому себе. Более наглядного свидетельства бренности отдельного маленького человеческого существа не придумать. Я бы возил в Париж солипсистов, которых надо вылечить от идеи, что мир – это их представление и умрет вместе с ними. И мелкие нелепые парижские новизны, вроде гигантского колеса обозрения, высотой в три обелиска, не где-нибудь, а на place de la Concorde, или покрытия Эйфелевой башни сверкающей чешуей, не только не нарушают этого саморавенства, но даже как бы его подтверждают.
И, конечно, несравненное ощущение, будто в кино с отключенным звуком вдруг дали звук!"

Самые безопасные путешествия, разумеется, литературные. Здорово всегда отправляться вместе с героями навстречу приключениям, зная, что с тобой-то уж точно ничего не случится) И последний факт вовсе не отменяет увлекательности подобных передвижений по миру. В компании с интеллигентным и наблюдательным попутчиком, фиксирующим в памяти мельчайшую деталь - обстановки, менталитета, человеческого характера - и щедро делящимся ею с вами, путешествия эти еще и невероятно познавательны - абсолютно со всех точек зрения. Увидеть Европу незамыленным взглядом стороннего наблюдателя, посмотреть не на блестящие фасады, а на изнанку всего этого великолепия - дорогого стоит.

С профессором-филологом Андреем Анатольевичем Зализняком мы отправляемся - думаю, это понятно и так из заглавия данной книги - в университетскую, культурную, такую противоречивую, часто несуразную и вместе с тем манящую всеми красками Европу. Нас ждут многочисленные лекции, посещения выставок и кинематографа, размышления о разнице менталитетов, наблюдения за удивительными парадоксами жизни и людских характеров... С тонким юмором и живым интересом автор рассказывает нам о том, что когда-то до глубины души поразило его самого (причем в режиме реального времени, ведь настоящая книга выросла из его путевых заметок и писем) - всех странностях, нелепостях и непонятностях той, другой, заграничной жизни.

И на страницах книги сплавилось, кажется, все: безграничная энергия юности, контраст советских и зарубежных реалий жизни 50-х да и во многом и 80-х годов, неослабевающий на протяжении всей жизни уважительный интерес автора ко всему непохожему - чужой культуре, обычаям и традициям, языкам... И конечно же, все это постепенно увлекает и нас: как он готовится к лекциям (вначале - в качестве студента, затем - преподавателя), как он впитывает все это новое, как он встраивается в эту систему жизни, как он удивляется вначале всему инаковому, как он с улыбкой потом об этом рассказывает на склоне лет...

Описывая забавные случаи из жизни, он делает свидетелями и нас. Наблюдения за ритуалами инициации новеньких студентов, откровения о том, как решали, с кем его, коммуниста, поселить в комнате общежития, за 15 минут до начала лекции он узнает, что читать лекцию предстоит на другом языке и прочее, и прочее...

Все чтение удивлялась этой гибкости мышления, этой открытости миру, этому оптимизму и находчивости (запомнился провоз иностранных книг - "Конечно же, они советского издания!")

Более впечатлила именно первая часть книги, показавшаяся более яркой, - незабываемое студенчество. 50-е годы, первая поездка за рубеж - естественно, впечатления героя более захватывающие. вторая часть - 80-годы - нулевые - это, скорее, поствоспоминания, переплавка всего жизненного опыта. Это впечатления зрелого человека, много повидавшего, чуть усталого и разочарованного (по крайней мере, мне так показалось): "Мой туризм состоит теперь только в том, чтобы видеть виденное, а еще точнее то, что и так прочно нарисовано на оборотной стороне век. .."

За мельтешением стран, городов, культур, языков (изъездил Зализняк действительно чуть ли не всю Европу) видим человека, искренне влюбленного в жизнь - он умел замечать в ней прекрасное и необычное)

"Пригласил их посидеть на лекции. «Так я же не понимаю по-французски», – говорит Добрушин. – «Да разве это существенно?» – говорю. Согласился. После лекции сказал: «Да, это событие: присутствовал при том, как Зализняк читает лекцию пятерым девицам в занюханной аудитории с трещиной через всю стену, в здании с сортиром без мыла». Ах, какой же это был диссонанс с моим горделивым ощущением: «смотрите, какая фантастика: я за границей! я читаю лекцию в заграничном университете!». Добрушин это почувствовал, ласково сказал: «Что же делать, если у нас такая несчастная родина!»
Не раз потом вспоминал я этот разговор, не раз помогал он мне чувствовать себя свободнее с самодовольными западными хозяевами".