Чтиво от Юрия Володарского (с рецензиями) — 281 книга — стр. 2

5/7

Скандинавия с ее снегами, льдами, белыми ночами, северным сиянием, троллями, гномами, многочисленными духами и прочей фантастической нечистью — сама по себе место сказочное. Не случайно она дала миру двух великих детских писательниц — Астрид Линдгрен (Швеция) и Туве Янсон (Финляндия). Норвегия встала вровень с соседями к концу прошлого века. Правда, прекрасному полу пришлось посторониться — в стране фьордов благодарную миссию доброго сказочника взял на себя мужчина.

Юстейн Гордер, что называется, проснулся знаменитым после выхода в 1991 году романа «Мир Софии». Успех книги позволил ему оставить преподавание философии в Бергенском университете и полностью посвятить себя литературным трудам. Это было верное решение. Пожалуй, из современных авторов, чьи книги адресованы тинэйджерам, по части популярности Гордер уступит только Джоан Роулинг. Когда в сентябре ушедшего года писатель выступал на Форуме издателей во Львове, толпа юных поклонников устроила ему импровизированную автограф-сессию, которая продлилась не меньше часа.

«Таинственный пасьянс», увидевший свет за год до «Мира Софии», относится к раннему периоду творчества Гордера. Впрочем, в нем есть все то, что делает книги писателя столь привлекательными для публики: захватывающий сюжет, легкий слог, загадочные происшествия, увлекательные приключения, оригинальные рассуждения, ненавязчивая мудрость. Для взрослых эта книга, как и прочие сочинения Гордера, возможно, несколько простовата, а вот пытливым подросткам от 10 до 15 — в самый раз. Хотя один из моих друзей, разменявший пятый десяток, в качестве любимого современного писателя называет именно Гордера.

«Таинственный пасьянс» построен как роман-путешествие. Рассказчик, 12-летний Ханс Томас, отправляется с отцом на старом автомобиле с крайнего севера Европы, из Норвегии, на ее крайний юг — в Грецию. Их цель — найти маму мальчика, которая восемь лет назад уехала в Афины «в поисках смысла жизни». Блудная мать сделала карьеру фотомодели, но счастья при этом не обрела. Тема различия между успехом и счастьем — одна из главных в книге.

На пути Хансу Томасу встречаются странные люди и странные вещи. В швейцарских Альпах старик пекарь вручает мальчику коврижку с запеченной в ней крошечной книгой, а «карлик с холодными руками» дарит лупу, с помощью которой эту книгу можно читать. В коврижечной книжке описан удивительный остров, обитателями которого являются карточные человечки, живущие по особым карточным правилам. Символика карт пронизывает весь роман, включая названия глав: первая из которых обозначена червовым тузом, а последняя — пиковым королем. Заметьте, в полной колоде 52 карты — как раз столько, сколько недель в году. В неделе семь дней, 52 х 7= 364; за оставшийся 365-й отвечает джокер. Если же год високосный, то джокеров сразу два, и тут такое начинается...

Интересно, что Норвегия может похвастаться не только замечательным детским, но и не менее прекрасным взрослым сказочником. Речь об Эрленде Лу, авторе бестселлера «Наивно. Супер». Рецензию на его новый роман «Мулей» читайте в одном из первых книжных обозрений нового года.

noch_ 4 января 2013 г., 18:40

6/7

Повествователю из романа популярного аргентинского тележурналиста Марсело Фигераса всего десять лет. До весны 1976 года его детство казалось вполне безоблачным — любящие благополучные родители, младший брат-сорванец, добрые бабушки-дедушки, школа, книги, фильмы, игры, забавы. Все было хорошо, пока 24 марта в стране не произошел военный переворот.

Аргентинская диктатура 1976—1981 годов, как, впрочем, и любая другая, началась с пресловутого «наведения порядка». Порядок достигался известными способами — посредством уничтожения свободы слова, жестокого внутриполитического террора и массового истребления инакомыслящих. Родители мальчика, люди левых взглядов, были вынуждены спешно бежать из Буэнос-Айреса, прихватив с собой только самое необходимое. Семья находит приют в чьем-то старом загородном доме. Вынужденное затворничество затягивается на долгие месяцы.

Кошмары военного террора в книге почти не заметны. Аресты и расстрелы происходят где-то далеко, в столице. Мальчик понимает, что во взрослом мире случилось что-то нехорошее, из-за чего приходится жить в чужом доме, придумывать себе другие имена и избегать разговоров с незнакомцами. Однако все происходящее воспринимается им как некая, хоть и опасная, но в то же время забавная игра. Тем более что серьезные игры взрослых служат всего лишь дополнительным элементом в череде многочисленных детских развлечений.

С точки зрения ребенка, жизнь на даче не так уж сильно отличается от жизни в Буэнос-Айресе. В ней есть много замечательного: комиксы про Супермена, сладкий «Несквик», мультфильмы по телевизору, любимая книга о великом Гарри Гудини, который мог выбраться из любых пут и оков. Самое главное — есть «Стратегия», игра с секретом. Даже если твое игрушечное войско наголову разбито, у тебя всегда есть возможность спрятаться в недоступном для противника месте, в загадочной стране под названием Камчатка. Это самое надежное убежище в мире. Там тебя не достанет никакой соперник, никакой враг, никакая злая диктатура.

Для нас с вами слово «Камчатка» имеет совсем иной смысл. Однако читая автобиографический роман Фигераса, о далеком северном крае с суровыми морозами и грозными вулканами, равно как о последней парте, на которую отсаживают отпетых двоечников, можно не вспоминать. Для аргентинского мальчика, чье взросление пришлось на один из самых страшных периодов в истории родной страны, Камчатка — это территория детства, место внутренней свободы и полной безопасности. Место, где можно спрятаться, но, увы, нельзя жить. А еще «Камчатка» — это последнее слово, которое мальчик слышит от своего отца-адвоката, решившего вернуться в Буэнос-Айрес и бороться за свободу. О его судьбе читатель может только догадываться.

На родине Фигераса «Камчатку» считают лучшей аргентинской книгой последнего десятилетия. Несмотря на то, что этот роман можно без особых оговорок числить по ведомству детской литературы. Несмотря на то, что соотечественники Борхеса знают толк в куда более сложной прозе. «Камчатка» удостоилась десятков рецензий на русском. Искать среди них хоть одну отрицательную — напрасный труд.

noch_ 4 января 2013 г., 18:40

6/7

Допускаю, что многим читателям «2000» броское название «Похороните меня за плинтусом» хорошо известно. То, что в выходных данных указан 2009 год, не должно вводить в заблуждение: впервые эта большая повесть размером с небольшой роман была опубликована еще в 1996-м в журнале «Октябрь». В 2003-м она вышла отдельной книгой и с тех пор многократно переиздавалась. Совокупный тираж уже превысил 50 тыс. экземпляров.

Широко известно и то, что повесть Павла Санаева автобиографична. 8-летний Саша, от лица которого ведется повествование, это сам автор. Дедушка — популярный советский актер Всеволод Санаев, бабушка — его жена Лидия Санаева, мама, она же, по словам бабушки, «бубонная чума», — актриса Елена Санаева, а ее муж Толик, он же «карлик-кровопийца», — не кто иной, как Ролан Быков. Именно ему, своему приемному отцу, Санаев посвятил эту удивительную книгу.

«Меня зовут Саша Савельев. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой». Первые слова повести достаточно ясно описывают диспозицию. Правда, стоит помнить, что Саша всего лишь покорно повторяет все, что навязывает ему бабушка. От списка своих реальных и вымышленных болезней (золотистый патогенный стафилококк, пристеночный гайморит, синусит, франтит, хронический тонзиллит, панкреатит, почечная и ферментативная недостаточность и т. д.) до феерических словесных оборотов, определяющих ее отношение к ненавистным родным и близким.

Бабушкина ругань — это нечто. Такую вторую не найти во всей русской литературе. Дедушка у нее — тугодум, болван, кретин, вонючий старик, ненавистный татарин, безъяйций кот и старый поц. Внук — скотина, гнида, урод, идиот, избалованная тварь, смердящая сволочь и неблагодарное дерьмо. Дочь — шлюха, курва, шалава, сука... Поначалу бабушка кажется конченой безумицей и вызывает почти физиологическое отвращение. Однако по мере развития сюжета, ее образ становится без преувеличения трагическим.

Все меняет предыстория. Выйдя замуж за известного актера и уехав из родного Киева (кстати, вот откуда вся эта смачная южная речь), она отказалась от собственной актерской карьеры. Любимый сын-первенец умер во время войны. Дальше был кухонный анекдот, за который на нее донесли в КГБ, шоковая терапия в психушке, попытки самоубийства, растущая неприязнь к «предателю»-мужу и неудачливой дочери. Смыслом жизни для нее становится Саша.

Кто для Саши бабушка, понять труднее. Не то единственное спасение, не то скорая погибель. Самому Саше, совершенно потерявшемуся в разборках родственников, главное, чтобы, если он умрет, его похоронили не на страшном кладбище, а за плинтусом в маминой комнате. Чтобы он всегда мог ее видеть, потому что по-настоящему мальчик любит только ее. Впрочем, как легко догадаться, умереть суждено вовсе не Саше.

В нынешнем году повесть Санаева была экранизирована. Режиссер Сергей Снежкин сместил акценты, радикально изменил образ Толика, превратил дедушку (его сыграл Алексей Петренко) в бессердечного мерзавца, привнес неуместные национальные проблемы. Фильм можно было бы счесть неудачей, если бы не работа Светланы Крючковой, блестяще сыгравшей бабушку. Только ради нее эту картину стоит посмотреть.

noch_ 4 января 2013 г., 18:41

4/7

Восьмилетняя Славка из Боярки морозным зимним днем идет в музыкальную школу, а в нее кто-то с балкона яблоками швыряется. Девочку охватывает отчаяние. Она бросает пакет с флейтой и принимается орать: «Та щоб я здохла! Я тут іду на цю музику! Я щойно пришла зі школи! У мене ще й клас гімназичний із шістьма уроками і продльонкою! Я дома не поїла! Там нема! Я із ніг падаю! Я тащу оцю непорозмірну для мене флейту! Холодно, страшне, я не можу знайти рукавичок, у мене руки змерзли її тягти! Я зараз прийду, почну грати Гайдна, і мене насварять! І знаєш, чого?! Бо я уяви зеленої не маю, як його грати, цього Гайдна!»...

Первые страницы книги — сплошное обаяние. И это притом, что мир, окружающий маленькую Славку, откровенно говоря, малосимпатичен. Столичный пригород, почти все взрослое население которого ездит на заработки в Киев, школа без отопления, денег не хватает, фонари не светят, собаки лают, облезлые дядьки греются на канализационных люках. Но и это, оказывается, не так уж страшно, если в детских глазах горит огонь любопытства к жизни и радость ее приятия. В Славкиных — горит. Поэтому наказание швырявшегося яблоками обидчика оборачивается обретением лучшей подруги.

А еще у Славки и ее новоиспеченной приятельницы Лили есть фантазия. Замечательная такая штука, способная превратить даже самую скучную местность в волшебную страну. Едва познакомившись, Лиля и Славка отправляются в соседнюю Белгородку на поиски зарытого там клада с сокровищами. У вас есть сомнения, что в Белгородке зарыты сокровища? Вот потому-то вы их никогда нипочем не найдете, а Лиля со Славкой найдут обязательно!

Если бы в повести Галины Ткачук реальность и вымысел от начала до конца существовали на равных правах, то контраст между довольно унылой окружающей действительностью и очаровательными детскими выдумками работал бы на благо текста. Более того, эти выдумки могли бы повлиять на действительность, каким-то образом ее изменить. Однако Ткачук выбрала другой путь, и он, на мой взгляд, менее удачен.

Достаточно быстро Славкины фантазии приобретают все более сложные формы и начинают неуклонно вытеснять из повести ее реальную основу. Возникают странные персонажи с библейскими именами, непонятными функциями и немотивированным поведением. Широко используется христианская символика, которая для данного жанра несколько тяжеловесна. Смысл происходящего размывается. В результате получается книга, написанная уже как-то не по-детски, но еще совсем не по-взрослому.

В общем, ничего странного: «Славка» вышла, когда ее автору исполнилось всего лишь двадцать лет. Для столь юного возраста это вполне достойный дебют. Вопрос в том, что будет дальше. В истории новейшей украинской литературы есть немало примеров, когда молодые писатели после успешного старта останавливаются в развитии и продолжают эксплуатировать одни и те же наработанные приемы. Сможет ли Ткачук преодолеть эту распространенную болезнь роста, покажет время.

noch_ 4 января 2013 г., 18:41

5/7

До «Избранных дней» заподозрить Майкла Каннигема в приверженности к фантастике никто бы и не подумал. Оба его романа, переведенные на русский, были подчеркнуто реалистичными. При этом любопытно, что и «Дом на краю света», и «Часы» наделали немало внелитературного шума.

Первый — из-за пикантной гомосексуальной темы: в трех соснах тамошнего любовного треугольника с легкостью могли заблудиться не только читатели, но и сами персонажи. Второй обрел популярность благодаря отменной экранизации Стивена Долдри с ярким созвездием актрис (Николь Кидман, Джулианна Мур, Мерил Стрип). В нем тоже не обошлось без однополых отношений, но любовь читателей Каннигем снискал, конечно же, не этим, а изящной фабулой, тонким психологизмом и способностью вызывать незаурядное чувство сопереживания.

У «Избранных дней» так много структурного сходства с «Часами» (начиная хотя бы с названия), что, пожалуй, даже чересчур. Впрочем, за каждым сходством стоит свое отличие. И в одном, и в другом романе три сюжетных линии, однако в «Часах» все истории развиваются параллельно, а в «Днях» они разведены по отдельным новеллам. В обеих книгах действие охватывает значительный временной диапазон, но в «Днях» он гораздо шире, чем в «Часах». Наконец, если в предыдущем романе было три центральных героя, и все женщины, то в нынешнем их трижды три: в каждой из частей «Избранных дней» действуют мужчина, женщина и ребенок с почти одинаковыми именами и функциями.

Такой прием символически связывает три разных эпохи: промышленную революцию середины XIX века, нашу с вами относительно комфортабельную, но напуганную призраком терроризма современность и безрадостное XXII столетие, в котором человечество после техногенной катастрофы уже не столько живет, сколько выживает. С виду каннингемовские персонажи абсолютно разные. Однако любая из трех женщин обладает некой внутренней тайной и наделена обостренным чувством собственного достоинства, все мужчины являются воплощением верности и надежности, а каждый из троих детей запросто годится если не в пророки, то хотя бы в ясновидцы.

Еще одно сходство-отличие: если в «Часах» все три сюжетных линии связывала воедино фигура писательницы Вирджинии Вульф, то в «Днях» эту объединяющую роль играет поэт Уолт Уитмен. Цитаты из «Листьев травы» звучат в каждой из частей. Причем в первой новелле их автор присутствует лично, во второй его творчество становится идеологической основой для банды юных бомбистов, ну а в третьей со стихами Уитмена на устах группа отчаявшихся землян отправляется на космическом корабле куда попало, лишь бы подальше от родной, впавшей в ничтожество планеты.

Проза Каннингема и так не отличается особым оптимизмом, но «Избранные дни» получились еще мрачнее предыдущих книг. Пулитцеровский лауреат напоминает, какой непомерной ценой досталось западной цивилизации ее нынешнее хрупкое благополучие и как легко навсегда его утратить. Впрочем, пресловутая надежда, как водится, умирает последней. Даже если в финале ее олицетворяют робот-андроид, ящеровидная инопланетянка и харизматический мальчик, отправляющиеся в глубины безмолвного космоса не то к новой жизни, не то к окончательному небытию.

noch_ 4 января 2013 г., 18:46

4/7

А вот в книгах Дэвида Митчелла фантастики и мистики всегда было полным полно — что в «Сне № 9», что в «Облачном атласе». Скорее пришлось бы удивляться, если бы в очередном романе британца обошлось без таинственных совпадений, удивительных перевоплощений и невероятных событий. Но нет, не обошлось. Более того, одной из главных фигур «Литературного призрака» является, представьте себе, дух.

Сие в высшей степени странное создание начисто лишено каких-либо материальных признаков. Оно обитает в телах живых существ и наделено способностью перебираться из одного в другое, путешествуя таким способом по всему миру. Подобно тому, как маются привидения невинно убиенных жен и мужей в старинных английских замках, митчелловский спиритус страдает от некой экзистенциальной неопределенности. Перепрыгивая, словно блоха, из одного тела в другое, он заставляет своих временных хозяев рассказывать монгольскую притчу о журавле, кузнечике и летучей мыши. Только узнав истоки этой древней истории, печальный дух сможет обрести желанный покой.

Митчелл и раньше был склонен к полифонии, а уж в новом романе развернулся вовсю. «Литературный призрак» состоит из десятка с лишним рассказов по полсотни страниц в каждом. В них действуют очень разные персонажи: фанатик из печально известной секты «Аум Сенрикё», английский банковский клерк, доработавшийся в Гонконге до летального нервного срыва, смотрительница петербургского Эрмитажа, замешанная в кражах полотен старинных мастеров, депрессивные люмпены из Улан-Батора, мечтающие о лучшей жизни, специалистка по ядерным технологиям, которую спецслужбы вынуждают продолжать работу, сделавшуюся для нее ненавистной. Все эти люди связаны друг с другом тонкими, едва заметными сюжетными нитями, однако такие связи выглядят порой несколько искусственными.

Подобное построение романа не бог весть какая новость. Самым ярким примером аналогичной структуры является «История мира в 10? главах» Джулиана Барнса, одно из ключевых художественных сочинений второй половины ХХ века. При этом в сравнении со своим старшим соотечественником Митчелл проигрывает по всем статьям. У Барнса каждая глава была безупречно сработанной притчей, связи между частями прослеживались не столько на сюжетном, сколько на смысловом уровне, да и качество прозы не вызывало никаких нареканий.

Митчелл заметно более легковесен и поверхностен, а временами просто неаккуратен. В частности, немало нареканий вызывает русская новелла, в которой постсоветский Санкт-Петербург изображен хоть и прилежно, но очень уж недостоверно. Есть подозрение, что быт китайских крестьян и нравы монгольских официанток Митчелл тоже знает далеко не так досконально, как может показаться.

Чем хорош «Литературный призрак», так это концовкой. Финал, в котором набравший огромную силу дух пытается спасти планету от апокалипсиса, попутно ведя мировоззренческие беседы с нью-йоркским радиодиджеем, выглядит горьким торжеством гибельного абсурда над чувством самосохранения. Крах человечества под беззаботное мурлыканье радиопередатчиков не менее страшен, чем сцены катастроф из американских блокбастеров. Главное, что такой конец света куда более реален.

noch_ 4 января 2013 г., 20:14

5/7

Традиции Гоголя и Булгакова живут и процветают: движение мейнстрима в сторону фантастики сейчас особенно ощутимо в русской литературе. Почти никто из ведущих писателей России не избежал соблазна заглянуть в недалекое будущее или добавить к своим сочинениям хотя бы малую толику мистики.

Делали это Людмила Петрушевская в романе «Номер Один, или В садах других возможностей» и Людмила Улицкая в «Казусе Кукоцкого», Дмитрий Быков в «Эвакуаторе» и Ольга Славникова в «2017», Михаил Елизаров в «Библиотекаре» и Дина Рубина в «Почерке Леонардо». Что уж говорить о постоянно выходящих за пределы реального Юрии Мамлееве, Владимире Сорокине и Викторе Пелевине. Особенно о последнем. Показательно, что самый популярный из «серьезных» писателей России и самый влиятельный российский интеллектуал, согласно недавнему опросу портала OpenSpace.ru, работает в жанре самой что ни на есть фантастики.

Именно к этому жанру относились прежние повести и романы бывшей одесситки, а ныне москвички, писателя, поэта и критика Марии Галиной. Однако «Малой Глуше» при очевидной принадлежности к фантастической литературе в жанровых рамках определенно тесновато. Присутствие романа в шорт- и лонг-листах ведущих российских литпремий еще одно тому свидетельство — к сугубо жанровой литературе в таких институциях обычно относятся скептически.

«Малая Глуша» — характерный пример встречного движения, то есть дрейфа фантастики в сторону мейнстрима. В первой ее части, «СЭС-2», описание советского быта семидесятых годов имеет не меньшую ценность, чем сражение карпатского мольфара с индейским духом вендиго. Тем более что реальность и мистика связаны между собой самым непосредственным образом: приплывший на иностранном судне древний дух голода вольготно чувствует себя именно в Союзе, с его тотальным дефицитом продовольствия. Аббревиатура СЭС означает всего лишь санитарно-эпидемиологическую станцию. Однако приставка «2» превращает заурядную портовую контору в организацию, подобную НИИЧаВо братьев Стругацких. Помните, в романе «Понедельник начинается в субботу» советский институт занимался таким несоветским делом, как исследование чародейства и волшебства? Так вот, у Галиной похожая картина: СЭС-2 производит санацию прибывающих из-за рубежа кораблей от всякой мифологической нечисти.

Возможно, под влиянием игрового дискурса Стругацких первая часть книги полна авторской иронии, поэтому, несмотря на присутствие кровожадного чужеземного духа, она выглядит несколько легкомысленной. Вторая же, давшая название всей книге, к первой имеет весьма отдаленное отношение, а по настроению довольно резко с ней контрастирует. Герои «Малой Глуши» отправляются в загадочное одноименное село, где, согласно поверьям, временно обитают их погибшие близкие. Вроде бы, если кого-то очень попросить, умершие могут вернуться к жизни.

Вариацию Галиной на тему мифа об Орфее можно без преувеличения считать маленьким шедевром. По мере действия мир не раз переворачивается с ног на голову и обратно, очевидные вещи оказываются иллюзией, а лучшие друзья — злейшими врагами. Безусловно, все это происходит в неком потустороннем мире, но ведь он всего лишь отражение здешнего, не так ли?

noch_ 4 января 2013 г., 20:14

4/7

Владимир Ешкилев занимает в украинской литературе особое место. Конечно, выдающихся писателей в ней сейчас не так уж много и на статус особого может претендовать чуть ли не каждый более-менее значительный. И все же положение Ешкилева в литературной среде довольно специфическое: житель Ивано-Франковска, один из отцов-основателей «станиславского феномена», пишущий преимущественно по-украински — и при этом представитель тех политических сил, которые на западе страны, мягко говоря, поддержкой не пользуются.

Впрочем, с точки зрения писателя, политика — всего лишь верхушка айсберга. Страстный любитель мистики и консприрологии, Ешкилев уже много лет пишет о тех явлениях и сущностях, которые «на самом деле» определяют судьбы мира. Перечисляя их, всякий раз приходится употреблять слово «тайный»: тайные общества, тайные ордена, тайные колдуны и ведуны, маги и чародеи, тайные духи и демоны, боги и богини, божки и божищи, тайные черт знает кто вообще, но главное, всегда очень и очень тайные.

«Богиня и Консультант» берет с места в карьер. Уже во вводной главе возникают раздраженный Паладин Храма, не оправдавший доверия Полковник, опасения по поводу активизации Сил Хаоса и вопрос о целесообразности вызова Мастера Оружия. Дальше можно немного расслабиться — действие вынырнет из воображаемого мира и вернется в более привычный, с деревьями и мотоциклами, пивом и экзаменами, глубокими декольте и ракетными моторами. Но это ненадолго: через десяток страниц произойдет убийство, причиной которого, можете не сомневаться, станет что-то ужасно тайное.

Вскоре на арене появится разношерстая толпа вышеупомянутых сил, которые примутся отчаянно сражаться друг с другом. Разобраться во всей этой вакханалии без хотя бы поверхностного знания тибетской, индийской, иудейской, славянской и прочих мифологий будет не так-то просто. Зато для любителей эзотерики начнется настоящий праздник. Имена собственные зазвучат как музыка сфер: Дролма и Тара, Шрила и Шангрила, Рамачакра и Падмасамбхава, Эпоха Освобождения и Свет Красной Звезды, Жезл Силы и Камень Бау...

За эффектными словами можно проглядеть главное. По сути речь идет о том, что чьи-то алчность и своеволие нарушили баланс, после чего любое агрессивное действие повлекло за собой еще более жесткий ответный удар. Одиночные пистолетные выстрелы выглядели сущей мелочью, но когда в бой вступила тяжелая артиллерия и возникла угроза применения магического оружия массового поражения, мир оказался на грани коллапса. Пришлось предводителям орденов Запада и Востока — совсем как Гессеру и Завулону у Лукьяненко — срочно встречаться на высшем уровне и заключать перемирие.

Не сомневаюсь, что многие среагировали на ключевые слова «Восток» и «Запад». И, пожалуй, не зря. В романе имеется прямое указание на то, что его основное действие происходит в 2004—2005 годах. Это что же, говорим «маги Запада» и «маги Востока», а подразумеваем «Ющенко» и «Янукович»? Ну, это было бы слишком грубо. Тем более, политика — всего лишь мало что значащая вершина айсберга. По крайней мере, так считает политконсультант Владимир Ешкилев.

noch_ 4 января 2013 г., 20:15

5/7

Около пяти лет назад в издательстве «София» вышло сразу четыре книги Алена де Боттона: «Опыты любви», «Динамика романтизма», «Интимные подробности» и «Утешение философией». Не то чтобы в России и ее ближайших окрестностях после этого возник Боттон-бум, однако надо отметить, что слава британского эссеиста, публициста и телеведущего в просвещенных читательских кругах была весьма заметной. Один из российских критиков даже назвал выход переводов де Боттона главным литературным событием 2005 года.

Все изданные на русском книги писателя представляют собой своеобразный коктейль из беллетристики, эссеистики и популярной философии. Громкий успех де Боттона обусловлен несколькими причинами. Во-первых, он по существу создал новый авторский жанр — аналогию подобной литературной форме припомнить трудно. Во-вторых, проза молодого британца (сейчас-то автору уже 40, но «Опыты любви» вышли, когда ему было всего 23!) отличается доступной манерой письма, своеобразным, порой достаточно жестким юмором и каким-то колдовским обаянием. В-третьих, о чем бы Боттон ни писал, главной темой его наблюдений остается то, что интересует нас более всего остального. Нет-нет, я имею в виду не деньги, не политику и даже не здоровье. Почти во всех книгах де Боттон пишет о любви.

Убийственно точные рассуждения на самую трепетную тему из тех, что волнует человечество, писатель сопровождает мощной артиллерийской поддержкой: в ход идет вся мировая философия. Остроумные и одновременно горькие наблюдения за ускользающей от героя книги возлюбленной подкреплены цитатами из Платона и Аристофана, Монтеня и Паскаля, Ницше и Витгенштейна, Фрейда и Лакана. Не забывает де Боттон и о классиках художественной литературы — тут ему пригодились Гете и Флобер, Толстой и Пруст. При этом в его манере изложения непростых философских построений нет ни малейших примет профессорского занудства. Впрочем, откуда им взяться в 23 года.

Де Боттон не чурается и графических средств оживления читательского внимания. В «Опытах любви» можно найти самые разные, порой весьма неожиданные картинки. Расчет вероятности случайного знакомства с прекрасной соседкой в самолете «Боинг-767» с приведением схемы салона оного. Изображение оптической иллюзии Мюллера-Лайера, когда равные отрезки из-за приделанных к ним стрелок выглядят разными по длине. Графики взаимосвязей категорий времени и значения в мифологических повествованиях различных типов. Формулы вычисления истинных и имитируемых оргазмов в зависимости от степени развития любовных отношений...

Конечно, де Боттон не червонец, и понравился не всем. Как любой популяризатор и экспериментатор, он подвергался обвинениям в легковесности, эклектичности, профанации научных знаний и потакании массовому вкусу. Некоторые из этих претензий уместны, но с большинством я позволю себе не согласиться. Мнение, что философия обязана изъясняться трудным эзотерическим языком, понятным только немногим посвященным, разделяю не вполне. Особенно когда речь идет о такой нежной материи, как любовь.

noch_ 4 января 2013 г., 20:25

6/7

Во всех бумажных и сетевых справочных материалах о Льве Рубинштейне прежде всего сообщается, что он поэт. И сразу же следуют оговорки. Все-таки Рубинштейн очень странный поэт: то, что он писал, заурядному гражданину назвать стихами и в голову-то не придет. Скорее всего, гражданин возмутится, мол, что за ересь — какие-то разрозненные предложения, иногда по одной штуке на целую страницу, о чем речь, непонятно, но чувствуется, что автор издевается, а то и вовсе, подлец, глумится.

Ну, не то чтобы глумится, но уж точно посмеивается. Об одном из самых забавных столкновений с недалеким, но агрессивным слушателем Лев Семенович когда-то рассказал автору этих строк. «В Нью-Йорке был вечер, который на 90% состоял из дружественных людей, но остальные явно не на то пришли. Одна дама особенно возмущалась: «Нет, вы мне объясните, я тут сидела, вам хлопали, но я ничего не поняла. Почему вы ЭТО называете поэзией?» — «Да я и не называю». — «Тогда зачем я сюда пришла?!» — «А разве это ко мне вопрос?» — «По-моему вы из меня дуру делаете, а я, между прочим, кандидат химических наук!»

Рубинштейн вообще человек глубоко ироничный, отсюда его интерес к смысловым клише, лексическим сдвигам, семантическим несуразицам. Он один из основателей и лидеров московского концептуализма, синтетического направления, в котором тексты зачастую являлись одним из элементов некой общей композиции — визуального объекта, акции или перформанса. Однако на том, что представляют собой знаменитые рубинштейновские фразы на библиотечных карточках, мы останавливаться не будем. Все-таки в сборнике, о котором идет речь, собраны не поэтические, а исключительно публицистические сочинения.

Собственно, публицистика давно уже стала основным занятием Рубинштейна. Его статьи, прежде публиковавшиеся в «Итогах», «Еженедельном журнале», «Большом городе», «Политбюро», «Эсквайре», а ныне регулярно выходящие на сайте «Грани. ру», вызывают единодушное одобрение в среде либеральной, проевропейски настроенной интеллигенции и столь же дружную ненависть антисемитов, квасных патриотов и религиозных догматиков. На эту ненависть у Рубинштейна один и, пожалуй, единственно правильный ответ — все та же ирония.

В «Духах времени» ироническому переосмыслению подвергаются явления самого разного свойства: вековечная люмпенская ксенофобия и новейшая городская мифология, стилистика семейных альбомов и особенности детских страхов. При этом в публицистике Рубинштейна чувствуется почерк поэта. Взгляните, какими вдохновенными словами описан у него обыкновенный храп: «Хлопотливые будни ночных джунглей, грозное рычание разгневанного океана, широкомасштабное танковое сражение, встревоженная ночной грозой птицеферма, финальный матч мирового чемпионата по футболу, брачный дуэт кашалотов»...

Петр Вайль, книге которого посвящена следующая заметка, в предисловии к «Духам времени» написал об удивительном нравственном чутье Рубинштейна. О том, что по реакции Льва Семеновича можно безошибочно определить, что хорошо и что плохо. Пожалуй, более лестной этической характеристики для писателя мне еще слышать не доводилось.

noch_ 4 января 2013 г., 20:27

6/7

Мартиролог русской культуры 2009-го — один из самых страшных за многие годы. Ушли из жизни поэты Лев Лосев, Всеволод Некрасов, Алексей Парщиков, Михаил Поздняев, писатели Василий Аксенов, Григорий Бакланов, Егор Радов, художник Вагрич Бахчанян, композитор Исаак Шварц, певица Людмила Зыкина, режиссеры Иван Дыховичный и Михаил Калатозишвили, актеры Евгений Весник, Николай Олялин, Игорь Старыгин, Вячеслав Тихонов, Олег Янковский. Место в печальном ряду было уготовано судьбой и Петру Вайлю.

Эта потеря особенно трагична, потому что она, как принято говорить, безвременна. Автор лучшей русской эссеистики последнего десятилетия, книг «Гений места» и «Карта родины» скончался 7 декабря в возрасте всего лишь 60 лет. К такому исходу родные, друзья и поклонники творчества писателя были готовы: больше года Петр Львович провел в состоянии комы, ставшей следствием инфаркта. Готовы-то готовы, а верилось с трудом. Смерть была как-то не к лицу этому на редкость яркому жизнелюбу, один вид которого настраивал на оптимистический лад. Хотя, с другой стороны, кому она, собственно, к лицу...

«Стихи про меня» — нечто вроде хрестоматии русской поэзии ХХ века. Подборка крайне субъективная, о чем Вайль честно сообщает в предисловии. Писатель выбрал 55 стихотворений 26 русских поэтов и сопроводил каждое из них заметками о том, как, когда и почему этот текст вошел в число его любимых. В сборнике по существу представлен весь цвет русской поэзии прошлого столетия: Анненский, Бунин, Блок, Гумилев, Северянин, Маяковский, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Есенин, Хлебников, Волошин, Ходасевич, Заболоцкий, Олейников, Введенский, Г. Иванов, Уфлянд, Бродский, Рейн, Окуджава, Высоцкий, Володин, Цветков, Гандлевский, Лосев.

Название «Стихи про меня» определенно игровое и даже игривое. Вайль объясняет, что эти стихотворения «попадают в соответствие с твоими мыслями и чувствами... связываются с событиями жизни... и главное: безошибочно прямо обращаются к тебе». Среди них есть как классические — бунинское «Одиночество», блоковская «Незнакомка», мандельштамовское «Бессонница, Гомер, тугие паруса», пастернаковский «Марбург», есенинский монолог Хлопуши из «Пугачева», так и гораздо менее известные — скажем, тексты Уфлянда или Володина.

Каждое стихотворение становится для Вайля информацией к размышлению. Одни вызывают разнообразные рефлексии, другие сопровождаются чередой метких наблюдений, третьи рождают ностальгический вздох. Отклики разнятся и по объему, и по настроению: так, в строках о «Капитанах» Гумилева чувствуется легкая снисходительность, а вот «Генералам двенадцатого года» Цветаевой посвящен самый длинный и возвышенный отзыв. «Магдалина» Пастернака подвигла Вайля на разговор о еврейском происхождении и христианском мировоззрении поэта, а есенинское «Письмо матери» напомнило о грустных перипетиях открытия памятника Есенину в 1995 году.

Последнее стихотворение книги действительно про Вайля. Когда-то Петр Львович принял безобидную межреберную невралгию за сердечный приступ и попросил Сергея Гандлевского посвятить ему эпитафию. Гандлевский посвятил, но тогда обошлось. В 2006-м эта история читалась с улыбкой...

noch_ 4 января 2013 г., 20:28

5/7

Начнем с истории, которую можно рассказывать как анекдот. Около месяца тому назад я брал интервью у Юрия Андруховича для одного из московских изданий. На традиционный вопрос о том, какой будет его новая работа, писатель со смехом ответил: «Пишу книжку, которая станет очередным разочарованием для читателей».

Способность к самоиронии, безусловно, замечательная черта. Однако понятно, что подобного рода фразы представляют собой что-то вроде защитной реакции. Андруховичу есть от чего защищаться — после выхода «Таємниці» в него было выпущено столько критических стрел, что впору было рисовать карикатуру, на которой писатель был бы представлен в образе св. Себастьяна. При этом сама по себе книга вовсе не плоха. Дело в другом: от Андруховича, как от признанного лидера и живого символа новой украинской литературы, просто-напросто ожидали большего.

Ждали, конечно же, настоящего романа. Такого, как те три, написанные в начале 1990-х и полностью перевернувшие картину современной украинской литературы — имеются в виду «Рекреации» (1992), «Московиада» (1993), «Перверсия» (1996). Ждали осмысления ключевых событий в новейшей украинской истории, ждали идейных ориентиров и нравственной позиции. К сожалению, не дождались. Характерно, что «Таємниця» имеет более чем откровенный подзаголовок: «Вместо романа».

Несмотря на некоторые особенности композиции, о которых будет сказано в следующем абзаце, это классическая книга воспоминаний, построенная по хронологическому принципу. Начинается она детскими впечатлениями от первой зарубежной поездки (Прага, 1970) и заканчивается метафорическим восхождением по метафизическим ступеням (Берлин, по-видимому, 2006). Андрухович рассказывает о юношеских кумирах, неловких пробах пера, студенческой вольнице, печальном опыте армейской службы, работе в типографии, создании легендарного литературного объединения «Бу-Ба-Бу», учебе в Москве, первой книге стихов и т. д. Рассказывает содержательно, увлекательно, остроумно. Если бы он написал такую книгу в 77, никаких вопросов не возникло бы. Но Андрухович написал ее в 47.

Еще одной причиной для критических замечаний стала с легкостью изобличенная попытка мистификации. «Таємниця» выдается за сборник интервью, которые за бутылочкой Chivas regal взял у писателя некий немецкий журналист Эгон Альт, впоследствии приславший автору диск с получившимся текстом и тут же трагически погибший в автокатастрофе. Лить слезы над злосчастной судьбой журналиста не стоит: Egon Alt это всего лишь Alter Ego, второе «я» писателя. То есть Андрухович преспокойно беседовал сам с собой.

Ладно, оставим придирки. Все-таки «Таємниця» содержит массу ценного материала для поклонников творчества Андруховича, для будущих историков и литературоведов. Кстати, следующей книгой писателя станет опять не роман, а сборник эссе о 111 городах мира, в которых ему довелось побывать (в разговоре с Андруховичем я, конечно же, вспомнил о «Гении места», и писатель с гордостью рассказал, как Вайль подарил ему экземпляр своей книги). В общем, с завышенными ожиданиями придется расстаться. По крайней мере на ближайшее время.

noch_ 4 января 2013 г., 20:45

7/7

Об этой книге написано так много, как, возможно, ни о каком другом русском романе нового века. Причин тому несколько. Первая, самая очевидная: «Даниэль Штайн, переводчик» — очень хорошая книга. Вторая характеризует все творчество Людмилы Улицкой: она умеет вызвать сильнейшее, до слез, читательское сопереживание и при этом обойтись без излишней сентиментальности. Третья не столь радостна и отчасти парадоксальна. Роман, являющийся гимном толерантности и веротерпимости, вызвал раздражение религиозных ригористов. Причем как иудейских, так и христианских.

Первым не понравилось жизненное кредо заглавного героя, еврея по крови, ставшего католическим священником и получившего приход не где-нибудь, а в самом Израиле. Стремление Даниэля Штайна к объединению иудеев и христиан под знаменем одной, причем определенно христианской веры понимания у них не нашло. Вторых возмутил отход Штайна от канонических позиций католицизма, его экуменические взгляды, стремление вернуться к первозданному, доцерковному христианству, не искаженному многочисленными расколами и конфессиональными различиями. Любопытно, что позиции и тех и других представлены в самом романе, так что хулители книги по существу ничего нового не сказали.

«Даниэль Штайн» построен как документальный роман. Его текст состоит из сотен писем, телеграмм, дневниковых записей, диктофонных расшифровок, цитат из путеводителей, докладных записок, медицинских заключений. В книге звучат голоса очень разных людей — старой коммунистки, перед смертью обращающейся к Богу, ее дочери-американки, столкнувшейся с изменой мужа и гомосексуальностью сына, немки, тяжело работающей в Израиле во имя искупления вины за холокост, и многих других. Эти люди свидетельствуют как о себе, так и о самом герое. О переводчике в самом широком смысле этого слова. О человеке, который наводит мосты не только между языками, но также между народами и религиями.

Судьба Штайна кажется невероятной. Впервые его должны были расстрелять в самом начале Второй мировой в Вильно, но жизнь ему спасло ремесло сапожника. Несколько раз ему удавалось спрятаться во время облав, причем однажды полицейские стояли на канализационном люке прямо у него над головой — как тут не вспомнить радистку Кэт из «Семнадцати мгновений весны». Он выдал себя за полунемца-полуполяка, и его взяли переводчиком в гестапо. Как немцы, с которыми он ходил в баню, не заметили его еврейства, уму непостижимо. Как он умудрился вывести 300 человек из обреченного на уничтожение гетто, а потом бежать из-под стражи, знает, наверное, только Бог.

При этом Улицкая почти ничего не выдумала. С прототипом Штайна братом Даниэлем (Освальдом Руфайзеном) она встречалась во время его недолгого визита в Москву в 1992 г., и немалую часть руфайзеновской истории услышала от него лично. Мысль о будущем романе возникла у писательницы еще тогда, но от замысла до его воплощения прошло почти полтора десятилетия. Работу над книгой сама Улицкая называла каторжной и говорила, что больше романов писать не станет. Впрочем, то же самое она говорила автору этих строк в 2003-м, и слово свое, к счастью, не сдержала. Может, не сдержит снова — такой зарок нарушить не грех.

noch_ 4 января 2013 г., 20:58

6/7

Конец XVII века, местность неподалеку от атлантического побережья Северной Америки; похоже, будущая Пенсильвания. Белые колонисты уже вольготно обосновались в Новом Свете, но до создания Соединенных Штатов остается добрая сотня лет. Индейцы присмирели, работорговля процветает. За влияние над новыми территориями борются переселенцы всех мастей — англичане, французы, шведы, испанцы, голландцы.

Джекоб Ваарк как раз из последних. Он настоящий пионер — естественно, в североамериканском смысле этого слова. Его мир устроен просто и ясно, без лишних сантиментов. Жену Ребекку Ваарк выписал из Британии вслепую, по описанию знакомого моряка. К счастью, не прогадал — девица попалась миловидная, а главное, работящая. Женщин здесь выбирают, как лошадей: нужна здоровая, крепкая и готовая пахать с утра до ночи. Остальное уж как-нибудь.

Как-нибудь, однако, не заладилось: все трое рожденных Ребеккой детей умерли в раннем возрасте. И когда Джекоба внезапно убивает оспа, судьба его поместья повисает на волоске, поскольку вдова, не имеющая наследников мужеского пола, считается юридически несостоятельной. Как сложится жизнь четырех обитательниц недостроенного дома Ваарка — самой Ребекки, индианки Лины, чья родня вымерла от той же болезни, дурочки неизвестного происхождения по прозвищу Горемыка и юной негритянки Флоренс, которой отдана ведущая роль в книге, — можно только догадываться.

«Жалость» — роман такой же высокой пробы, как и другие сочинения Тони Моррисон, но по сравнению, скажем, с «Любовью» и «Возлюбленной» он все-таки чуть проще для восприятия. Впрочем, специфический стиль нобелевского лауреата 1993 года и одного из самых почитаемых писателей США в любом случае легкого чтения не обещает. Манера Моррисон отличается нарочитой монотонностью, она не стремится расставлять акценты, не подчеркивает кульминации и намеренно скрывает резкие сюжетные повороты.

Дело усложняет нелинейность повествования: писательница то забегает вперед, то отправляется в прошлое, то скользит по поверхности, то копает в глубину. Об одном и том же событии сообщает по нескольку раз, да еще и делегируя полномочия рассказчика разным персонажам. Так происходит и с ключевой финальной сценой романа, где мать Флоренс на коленях умоляет показавшегося ей добрым человеком Ваарка забрать девочку за долги у ее нынешнего хозяина, от которого она ничего хорошего не ждет. В начале книги мы видим этот эпизод с точки зрения Джекоба, в конце — глазами Флоренс. И лишь тогда становится ясно, почему «Жалость» озаглавлена так, а не иначе.

Кстати, в оригинале роман называется «A Mercy», и в буквальном переводе это не столько «Жалость», сколько «Милосердие». Однако по-русски «милосердие» звучит слишком уж позитивно, зато «жалость» есть в некотором смысле антонимом «любви». Переводчик Владимир Бошняк поступил исключительно правильно, ведь роман именно об отсутствии любви. В нем есть труд, расчет, упрямство, зависимость, терпимость, снисхождение, наконец, та самая жалость, и только любви, увы, не обнаруживается. Впрочем, в других книгах Моррисон любовь обладает такой разрушительной силой, что, может, оно и к лучшему.

noch_ 4 января 2013 г., 21:02

5/7

У Бернис Рубенс (1928—2004) богатая творческая биография — две дюжины книг, множество работ в документальном кино, Букеровская премия 1970 года, три экранизации. Однако для отечественного читателя уэльская британка русско-еврейского происхождения является автором одной книги: первым и пока единственным переводом Рубенс стал вышедший в 2007-м роман «Пять лет повиновения». Книга, небольшая по объему и очень легко запоминающаяся. Уж больно необычна ее фабула.

Живет на свете мисс Хоукинс, девушка шестидесяти лет. Оставшись сиротой, детские годы она провела в приюте, и там ею десять лет помыкала злобная матрона-воспитательница. Окончив школу, поступила работать на фабрику, где ею сорок лет командовали всевозможные начальники. Теперь для мисс Хоукинс пришло время выйти на пенсию, вследствие чего она спокойно и планомерно готовится... совершить самоубийство.

Если для большинства людей свобода является одной из основополагающих ценностей, то для бедной мисс Хоукинс хуже нее ничего не придумать. Привыкшая подчиняться строгим правилам и жить по жесткому расписанию, она совершенно не представляет, что ей теперь делать. Мисс Хоукинс, скорее всего, и впрямь наложила бы на себя руки, если бы любезные сослуживцы не сделали ей прощальный подарок — ежедневник, рассчитанный ровно на пять лет. С этого момента роковая книжица в аккуратном кожаном переплете становится для мисс Хоукинс начальником, командиром и ангелом-хранителем. Она сама себе пишет туда распоряжения и сама же их прилежно исполняет. Жизнь снова обретает смысл.

Первые приказы оказываются вполне заурядными — например, «выпила чаю», «пошла за продуктами», «начала вязать шарф». Но в один прекрасный день мисс Хоукинс к собственному ужасу выводит в ежедневнике фразу «пригласила мужчину в ресторан» и понимает, что после этого ей никуда не деться: придется приглашать. В результате рассказ о пожилой даме, вся жизнь которой прошла в полной покорности обстоятельствам, дополняется историей о циничном предприимчивом господине, обращающем любые обстоятельства в свою пользу.

Приглашенный мисс Хоукинс на ужин мистер Воттс вскоре обнаруживает, что его странноватая подруга вовсе не раритет. Британская глубинка полнится старыми девами и пожилыми вдовами, жестоко страдающими от одиночества и отсутствия мужского внимания. Воттс прикидывает, что на потаенных желаниях бойких старушек можно заработать очень даже неплохие деньги. Отныне каждое пикантное действие — подержать за ручку, поцеловать в щечку, погладить коленку — получает у него четкое денежное выражение. И представьте себе, десятки дам готовы платить и за эти мелочи, и за кое-что еще.

Финал романа хичкоковский: обманутая мисс Хоукинс, пожалуй, впервые в жизни, идет наперекор обстоятельствам и дает себе последний, самый зловещий приказ. Ответить за пустую и бессмысленную судьбу героини должна упомянутая выше воспитательница из приюта, которая на полстолетия превратила мисс Хоукинс в покорное безропотное существо. Шарф, связанный в соответствии с одним из первых указаний ежедневника, сыграет роль чеховского ружья.

noch_ 4 января 2013 г., 21:14

5/7

Что общего между женщиной и семгой? Какие ассоциации рождают у вас продолговатые куски красно-розового филе и манящий рыбный аромат? О чем вы думаете, глядя на изображенную на обложке податливую сочную мякоть с нежным продольным разрезом? В общем, предупреждаю сразу: ханжам читать не рекомендуется. Не то что саму книгу, но даже эту рецензию.

Любопытно, что мнения критиков по поводу «Сьомги» резко разделились. Одобрительных отзывов было заметно больше, зато негативные отличались буйной яростью. Андрухович инкриминировали непомерный эротизм, патологический интерес к половым страданиям пубертатного периода, отсутствие элементарного вкуса и прочие смертные литературные грехи. Если бы в 2007 г. Нацкоммор свирепствовал так же, как сейчас, книгу бы наверняка попытались запретить. По сравнению с «Сьомгою» попавшая на мушку моралистов «Жінка його мрії» Олеся Ульяненко кому-то может показаться почти целомудренной.

Кстати, два слова об опубликованных в № 5 (497) «2000» репликах по поводу моей статьи «Как обезвредить товарища Огурцова». Реплики эти привели меня в полный восторг. Умилили пассажи П. Петрова, поющего хвалы чиновникам-запретителям и приводящего в качестве нравственного ориентира взгляды исламских фундаменталистов Малайзии. Восхитила позиция А. Г. Собакаря, как он представляется, «простого рабочего», бичующего распущенность нравов с советских и христианских позиций одновременно. Спасибо этим милым людям за экскурс в историю: у меня было полное ощущение, что я держу в руках газету «Правда» за какой-нибудь 1968 г. Хорошо, что не за 1937-й.

Вернемся к «Сьомге». По структуре книга представляет собой сборник автобиографических зарисовок, причем слово «зарисовка» здесь как нельзя кстати: текст сопровождается остроумной авторской графикой в духе воннегутовского «Завтрака для чемпионов». Все эти рассказы объединены фигурой героини, причем слово «фигура» здесь опять-таки читается двояко — благо дочь патриарха сучукрлита Юрия Андруховича телесной красотой природа не обделила.

С пристальным вниманием и экзистенциальным недоумением Андрухович-младшая наблюдает за взрослением своей плоти и не поспевающим за ней становлением своего разума. Характерно, что сцены, живописующие первые сексуальные опыты героини, практически лишены эротизма. В них куда больше подросткового любопытства, желания вписаться во взрослую жизнь и в то же время иронического отношения к этим не слишком удачным попыткам. Кстати, ироническое, иногда почти безжалостное отношение автора к себе — одно из существенных достоинств книги.

Ну а главный плюс «Сьомги» — язык. На этот раз речь идет не об органе тела, а исключительно об изяществе письма. Андрухович пишет густыми импрессионистскими мазками, щедро используя всю палитру цветов. Такая проза — сущее удовольствие для настоящего эстета. За нее писательнице можно простить традиционную для молодой украинской литературы сосредоточенность на собственной персоне. Важно, что будет дальше, когда одному из самых ярких авторов нового поколения наконец-то удастся оторвать взгляд от своего тела и осмотреться по сторонам.

noch_ 4 января 2013 г., 21:14

5/7

На днях я краем глаза видел по ТВ интервью с несравненным Михаилом Поплавским. Сладкоголосый ректор рассказывал о бешеном конкурсе в свой Университет культуры, что, по его мнению, свидетельствует о высоком качестве обучения в оном. Точно так же многие полагают, что большие тиражи книги — верный показатель ее уровня, хотя на самом деле зависимость тут скорее обратная. Максимальным спросом пользуется издаваемый стотысячными тиражами pulp fiction, макулатурные книги-однодневки — иронические детективы, конвейерное фэнтези, дамские романы. Тиражи литературы высокой пробы обычно не достигают и пятизначных чисел.

В этом отношении Харуки Мураками — характерный пример. Обычный тираж его книги в России сейчас составляет около 20—30 тыс. экз. Получается геометрическое среднее между пятью тысячами Моррисон-Сарамаго-Кутзее и сотней тысяч Дон-цовой-Устиновой-Коэльо. Вот и сами тексты Мураками находятся где-то посередине между массовой литературой, для которой он слишком изощрен и тонок, и высокой, куда его отказываются пускать высокомерные критики.

С ними согласны и соотечественники писателя. По их мнению, Мураками, надолго покидавший родину и проживавший то в Европе, то в Соединенных Штатах, перестал быть японским автором: все его книги носят заметный отпечаток западной культуры, а описываемая им Япония специально адаптирована под американско-европейское восприятие. Тем не менее, когда в прошлом году в продажу поступил новый роман писателя «1Q84», японцы раскупили весь стартовый тираж книги в течение дня.

Претензии патриотов Страны восходящего солнца можно оставить без внимания, а вот от замечаний критиков отмахнуться не получится. Мураками поругивают за многое — за спекулятивную простоту стиля, эксплуатацию конъюнктурных образов и сюжетов, но главным образом за все более назойливое однообразие его романов. Появившиеся в русском переводе десять лет назад «Охота на овец» и «Dance, dance, dance» сперва показались откровением и вызвали настоящий читательский бум. Но когда следом вышли еще пять-шесть книг с похожим содержанием и аналогичным месседжем, восторги поутихли. Бранить Мураками стало еще более модно, чем хвалить.

«Кафка на пляже», изданный в оригинале в 2002 г. и впервые вышедший на русском в 2004-м, обладает всем набором традиционных для Мураками образов и приемов. В наличии мятущийся персонаж, покидающий привычную среду обитания в поисках смысла жизни, не-такая-как-все девушка/женщина с тяжелой судьбой и психическими девиациями, нескладная любовная история со множеством сложно выдуманных препятствий и фантастическое путешествие в некий параллельный мир, которое помогает герою обрести себя. По существу Мураками в который раз рассказывает читателю одну и ту же сказку. Но, будучи замечательным рассказчиком, делает это столь мастерски, что оторваться трудно.

Впрочем, «Кафка на пляже» все же отличается от остальных романов писателя. На этот раз в герои определен не уставший от жизни 30-летний клерк, а пытливый тинейджер. Пожалуй, тут Мураками четко попал в свою целевую аудиторию: именно для такой возрастной категории его книги подходят больше всего.

noch_ 4 января 2013 г., 21:19

7/7

«Я — мертвый, я — труп на дне колодца». Первая же фраза этого романа заставляет присмотреться к нему особо внимательно: далеко не у всякого писателя мертвецы способны говорить, да еще и столь убедительно. Дальше — больше. Рассказ о таинственном убийстве стамбульского художника-миниатюриста начала XVII в. поочередно поведут не только его коллеги, друзья и возлюбленная, но и изображенные им на рисунках лошадь, дерево, монета, шайтан, смерть. Круг подозреваемых в преступлении узок, и кажется, что глава, в которой слово возьмет убийца, сразу же все объяснит. Куда там: преступник охотно признается в совершенном злодеянии, но открывать свое имя не торопится.

Виртуозная композиция — лишь одно из многих достоинств книги, и тут надо заметить, что Орхана Памука не случайно окрестили (насколько уместно это слово, когда речь идет о писателе из исламской страны?) турецким Умберто Эко. Подобно знаменитому «Имени розы», «Меня зовут Красный» — роман многослойный и многосложный. Детективное дознание служит в нем всего лишь основой для вдумчивого историко-культурного расследования. Речь о том, что в означенную эпоху искусство христианского Возрождения начало оказывать сильное влияние на мусульманскую графику, что вызвало яростные протесты ревнителей традиций. А если учесть, что даже в ХХI в. человеческая жизнь ценится исламистами не слишком высоко, то что говорить о нравах четырехсотлетней давности. В общем, одним убийством дело не обойдется.

Важно то, что взгляд Памука лишен тенденциозности. В романе напрочь отсутствует авторский голос, да он и не нужен — свидетельства множества персонажей дают объемную картину и говорят сами за себя. Даже красноречивые эпиграфы из Корана трудно принять за расставленные писателем акценты. Скажем, фразу «Аллаху принадлежит и восток, и запад» вряд ли следует понимать в смысле панисламизма. Скорее, Памук напоминает читателям по оба берега Босфора, что и с одной, и с другой стороны находится единый Божий мир. И никакая идеология, в том числе религиозная, не может быть оправданием злодеянию.

Если к Мураками на родине относятся просто с некоторым холодком, то Памука в Турции не так давно сочли чуть ли не врагом народа. В 2005 г. в интервью швейцарскому изданию Das Magazin писатель в очередной раз заявил о недопустимости отрицания геноцида армян и курдов, после чего турецкое правительство подало на него в суд. Не исключено, что это событие стало одной из причин присуждения Памуку год спустя Нобелевской премии. Характерно, что в справедливости такого решения не сомневался практически никто, кроме его соотечественников-радикалов.

«Меня зовут Красный» стал первой книгой Памука, переведенной на русский, и долгое время ни один другой роман писателя — ни изящная «Белая крепость», ни головоломная «Черная книга», ни душераздирающий «Снег» — затмить его не мог. Однако не так давно в книжных магазинах появился свежий «Музей невинности», о котором один московский критик сказал, что этот роман даст Памуку столько поклонников, сколько не набирали все прочие вместе взятые. Согласиться или опровергнуть это утверждение ваш автор постарается в одном из следующих обозрений.

noch_ 4 января 2013 г., 21:20

4/7

Подобно Памуку, травле у себя на родине подвергся и Виктор Ерофеев. Полгода назад группа мракобесов от филологии обвинила писателя в экстремизме, русофобии и порче русского языка. В открытом письме, напоминавшем по духу публичные доносы сталинских времен, содержалось требование запретить книгу «Энциклопедия русской души», вышедшую еще десять лет назад, а самого писателя привлечь к суду.

В последние годы Ерофеев стал своего рода литературным полпредом России в Украине. Презентации «Хорошего Сталина» прошли в нескольких городах страны, роман издан в украинском переводе, российский писатель был специальным гостем на Форуме издателей во Львове. Вопреки названию книга вовсе не является апологией диктатора. Тем не менее соображения Ерофеева о природе сталинского феномена звучат достаточно провокационно.

По мнению писателя, появление в России Сталина не является аномалией. Сталинизм для нее — явление органичное, оно в полной мере соответствует духу страны, в которой суровые порядки столетиями смиряли буйные нравы, своеволие властей воспринималось как норма, а жестокость и вероломство стали чертами национального характера. Ерофеев считает, что усвоить европейские демократические ценности Россия не в состоянии. Русскому народу не нужна демократия, он к ней просто физически не способен. Ему необходим всесильный царь, аналог всемогущего Бога.

Образ «хорошего Сталина» не ограничивается самим вождем народов. Не менее важна фигура отца писателя Ерофеев утверждает, что любой родитель по отношению к своему отпрыску в той или иной степени диктатор. Дополнительную пикантность сюжету придает то, что Ерофеев-старший был личным переводчиком Сталина, а кульминацией книги становится символическое «убийство» отца, совершенное писателем после скандала с неподцензурным альманахом «Метрополь».

На всякий случай напомню вкратце его историю. В 1979 г. группа авторов, объединившая практически весь цвет тогдашней русской литературы (Аксенов, Алешковский, Ахмадуллина, Битов, Вознесенский, Войнович, Высоцкий, Искандер, Карабчиевский, Окуджава и др.) выпустила самиздатовским способом сборник литературных текстов. Разразился громкий скандал: одних вынудили эмигрировать, других перестали печатать, а самые молодые участники альманаха, Виктор Ерофеев и Валерий Попов, были исключены из Союза писателей.

Вернемся к «Хорошему Сталину» и вышеупомянутому «убийству». Вздрагивать не стоит: на самом деле никто никого не убивал, просто отец расплатился за грехи сына увольнением с высокой дипломатической должности. Ерофеев-младший тогда страшно переживал, даже собирался повеситься, но как-то обошлось. Кстати, фраза «В конце концов я убил своего отца» открывает роман. Уж что-что, а эпатировать публику Виктор Владимирович умеет.

В книге также немало эпатажных эпизодов иного свойства. А именно эротического. Самый запоминающийся из них — когда юный Витя Ерофеев делает своим маленьким кулачком фистинг школьной директрисе. Произнесенная при этом фраза «я люблю вашу писю» достойна того, чтобы войти в цитатники крылатых выражений русской литературы. Если кто не уловил в моих словах иронии, я, ей-богу, не виноват.

noch_ 4 января 2013 г., 21:21

4/7

Если Виктор Ерофеев — представитель русской литературы в Украине, то Андрей Курков — олицетворение украинской литературы в Европе. Его книги переведены на десятки языков, он желанный гость на крупнейших книжных ярмарках мира. В позапрошлом году в Эдинбурге я спросил у Кэтрин Локерби, директора одного из самых статусных в Европе книжных фестивалей, кого она знает из украинских писателей. Кэтрин смогла назвать только одно имя. «Андрей — старинный друг нашего фестиваля», — с удовольствием отметила она.

Эта странноватая ситуация у многих украиноязычных писателей и критиков вызывает нервный смех. Во-первых, они не торопятся признавать пишущего по-русски Куркова украинским писателем, а во-вторых, не считают его писателем вообще. Насчет первого мы промолчим, дабы не провоцировать то, что на сетевых форумах именуется смачным словом «хохлосрач». А вот насчет второй претензии есть смысл поговорить, и рассматриваемая книга — как раз удачный предмет для такого разговора.

Именуемая трилогией «География одиночного выстрела» представляет собой скорее огромный роман-эпос, для удобства разбитый на три условные части. Действие охватывает середину советской эпохи — от начала 30-х до конца 70-х. На подлинные реалии времени (общественный строй, партийно-хозяйственная система, тотальная идеологизация социума, колхозы, война и пр.) накладывается ряд сугубо фантастических сюжетов и образов. Большинство из них носят потешный характер, так что трагическая история страны превращается в забавную, не слишком страшную сказку.

Все герои романа — изрядные чудаки. Спустившийся с небес из любопытства Ангел, увлеченный земной жизнью, но не желающий расставаться со своими религиозными предрассудками. Артист Марк Иванов, хозяин говорящего попугая, декламирующего стихи сперва развлекательного, а потом согласно распоряжению компетентных лиц и идейно-патриотического содержания. Вечный мечтатель Ленин, он же добрый дух Эква-Пырись, который продолжает жить в шалаше в подземных садах Кремля и сочинять свои архиважные тезисы. Наконец, праведный человек Павел Добрынин, назначенный Народным Контролером и с тех пор контролирующий все, что только можно контролировать, а также то, что контролировать совершенно бессмысленно.

В книге изображено множество милых нелепиц: от «служебной жены» Павла до белого коня, на котором он скачет через всю Москву, чтобы потом отправиться невесть зачем в районы вечной мерзлоты, где бедный конь благополучно сдохнет. Некоторые из этих абсурдных историй и впрямь остроумны, однако в романе на порядок больше несущественных деталей, лишенных какого-либо содержания. Кроме того, Курков во многом вторичен: скажем, отряд пилигримов, ищущих Новые Палестины, пришел в роман прямиком из прозы Платонова, а очеловечившийся ангел — из фильмов Вендерса. Не вызывает восторгов и стиль писателя, более всего напоминающий о попкорне в зале кинотеатра, где идет очередной незатейливый блокбастер.

Отрадно, что сам Курков вполне трезво оценивает свою роль в литературном процессе. «Я занимаю какую-то среднюю нишу между массовой и серьезной литературой», — сказал он в одном из интервью. С коммерческой точки зрения эта стратегия оказалась безупречной.

noch_ 4 января 2013 г., 21:22