Диалог в "Эксимере".
- Пациент, вы вообще слушаете, что я говорю?
- Конечно, слушаю. Вы сказали, что данных для лазерокоагуляции недостаточно, требуется дополнительная диагностика.
- Хм, ну да, это я и говорила. Просто у вас наушник в одном ухе, и я подумала, что вас музыка интересует больше.
- Это не музыка, это аудиокнига.
- Да? И что там?
- Генрих Бёлль, «Глазами клоуна».
- Что-то не знаю такого.
- Хотите, познакомлю?
- Нет, спасибо, я не слушаю аудиокниги. Меня интересует, как это вам удается слушать одновременно книгу и меня?
- Так у меня два уха. Одним книгу, другим – вас.
- Как интересно, однако! Может быть, вы можете и две книги одновременно читать? Одну правым глазом, а другую – левым?
- Доктор, я косоглазием не страдаю. Думаю, вам как специалисту это особенно очевидно. И также я не лошадь.
- Причем тут лошадь?
- Как причем? У лошадей же глаза разнесены по разным сторонам головы, поэтому у них огромный обзор. А вы не знали?
- Хм… Знала когда-то. Только для меня это не имеет значения, я на человеческих глазах специализируюсь, а не лошадиных.
- Кстати, а я ведь вас с новым годом не поздравил. С годом лошади, кстати!
- Спасибо, вас тоже. Ну, продолжим разговор?
- Конечно. Я даже на время Бёлля отключу.
Возможно, кому-та рассказанная в книге история покажется надуманной. Сразу же таких разуверю - подобный казус произошёл со мной год назад. И даже погодные условия совпадали - шёл дождь. Отличия заключаются в возрасте: моей внучке в то время было два года, да и я моложе главного героя. Другим было время года - стоял август.
Мы приехали на несколько дней в Карпаты - полюбоваться видами, подышать воздухом, покорить Говерлу и просто отдохнуть. Зарядивший дождь пытался всячески испортить отпуск, гулять с маленькой Алисой было тяжело, приходилось таскать её на руках, чтобы не промочила ножки. Но и сидеть в номере не хотелось. В один из таких дней я решила остаться с внучкой в гостинице, отпустив сыновей и невестку на долгую прогулку.
Мы сидели на балконе, любуясь на горы и лес, прислушиваясь к шороху дождя. Когда намерились возвратиться в комнату, то Алиса вылетела первой, продемонстрировав неуёмную энергию. Не успела я и рот открыть, как она захлопнула дверь. Ручки со стороны балкона не имелось, опустить же вниз ту, которая была с внутренней стороны, у малышки не хватало сил да и доставала она до неё с трудом.
Подобно герою книги я пыталась вести переговоры, уговаривая Алису подтащить к двери стул. Докричаться было сложно - мешала хорошая звукоизоляция. Очень переживала, когда девочка скрывалась с моих глаз. Всё, как в книге.
Моя история закончилась быстрее - на соседний балкон вышли дети, я упросила их позвать взрослых, а уже к тем обратилась с просьбой открыть мне балконную дверь. Повезло, что дверь в номер была не заперта...
Я уже рассказывал одну историю, связанную с чтением этой книги. Но поскольку следующий эпизод тоже имел место, я решил и о нем поведать.
В силу некоторых обстоятельств мне пришлось не читать, а слушать "Глазами клоуна" в аудиоформате. Я заранее знал, что будет именно так, поэтому без зазрения совести скачал книжку на торренте и два или три дня ходил в наушниках, делая перерывы на домашние дела.
Но вот как-то я неурочно проснулся в то самое время, когда ужинать уже поздно, а завтракать ещё рано, и чтобы скоротать время, я решил немедленно покончить с Гансом Шниром, чтобы он в очередной раз отмучился, теперь уже специально для меня. А поскольку я всегда предпочитал чтение глазами чтению ушами, то я включил комп, нашел то место, где прервал прослушивание, и углубился в роман.
Читаю, читаю, и понимаю - что-то не так.
Может быть я не с того места начал читать?
Да нет, вроде не ошибся.
Может я спросонок не понимаю, о чем говорится?
Всё понимаю. Да и не спросонок я уже, особенно после второй кастрюли кофе.
Так что не так?
Ага! Стиль как будто более живой. И возлюбленную Ганса называют Марией, тогда как в наушниках я отчетливо слышал имя Мари.
Ну так и есть. Разные переводчики! Я слушал книгу в переводе Райт-Ковалёвой, а читал в переводе Л. Чёрной.
Пришлось дослушивать. Хотя позже, когда я пробежал глазами по тексту Чёрной, мне показалось, что у нее получился лучший вариант
Вырезанная в советских изданиях сцена из 22-ой главы (первый абзац сцены = второй абзац 22-ой главы):
"В конце концов решусь на самое последнее - пойду к коммунистам и покажу им те сценки, которые они сочтут явно антикапиталистическими.
Я и впрямь однажды поехал к ним в Эрфурт и встречался с их партуполномоченным по культуре. Они устроили мне торжественный приём: на вокзале огромные букеты цветов, в гостинице - форель, икра, торты-мороженое со взбитыми сливками. Шампанское лилось рекой. Потом они спросили, что мы хотели бы посмотреть в Эрфурте. Я ответил, что с удовольствием посетил бы знаменитую аудиторию, где Лютер защищал свою магистерскую степень; Мария сказала, что она слышала про теологический факультет в Эрфурте и хотела бы встретиться с католиками-богословами; её интересует религиозная жизнь у них в республике. Лица функционеров от культуры вытянулись, но они ничего не могли поделать. В итоге было неприятно всем - и функционерам, и богословам, и нам с Марией. Функционеры подумали, что мы связаны с этими партидиотами, и никто из них не осмеливался говорить с Марией откровенно даже тогда, когда она беседовала с профессором о проблемах веры. Почему-то он догадался, что мы с ней не состоим в церковном браке, и спросил её в присутствии партуполномоченного:
- Но вы ведь воцерковленная католичка?
- Да, конечно, хотя я и живу в грехе, но я воцерковленная католичка.
Самое противное было то, что и партфункционеры оказались недовольны нашим неузаконенным браком. И когда мы вернулись в гостиницу, чтобы выпить кофе, один из них заявил, что он совсем не в восторге от мелкобуржуазного анархизма, проявившегося в данном факте.
Потом они спросили у меня, какие именно сценки я намерен показать в Ростоке и в Лейпциге; — не покажу ли я там «Кардинала», «Прибытие в Бонн» и «Заседание наблюдательного совета». (Откуда они узнали о «Кардинале», мы так никогда и не выяснили. Разучив эту сценку, я показал её только Марии, и Мария попросила не разыгрывать её на публике, ибо красный цвет кардиналов - цвет мученичества.) Партуполномоченному я сказал, что не могу демонстрировать у них эти сценки и что вообще должен присмотреться к здешней жизни, ибо комизм моих номеров состоит в том, что людям показывают в обнаженном виде ситуации из их повседневной жизни, а не из чужой!
- Но ведь у нас нет ни Бонна, ни наблюдательных советов, ни тем паче кардиналов.
Тут они забеспокоились, и один из партуполномоченных побледнел и сказал, что они представляли себе все по-другому, я ответил им слово в слово то же самое. Паршиво. Потом я предложил немного поизучать их жизнь и показать, к примеру, сценку «Заседание окружного парткомитета», или «Совет по культуре собирается», или «Партсъезд выбирает президиум», или «Эрфурт - город цветов». Дело в том, что вокруг вокзала в Эрфурте было все что угодно, кроме цветов… Но тут встал их главарь и заявил, что они не могут допустить антирабочей пропаганды. Он не просто побледнел, он стал белый как полотно. Правда, кое-кто из его функционеров, расхрабрившись, захихикали. А я возразил, что не веду антирабочей пропаганды, пропаганды не будет даже, если я быстро разучу и покажу сценку «Партсъезд выбирает президиум». Но здесь я допустил дурацкую ошибку: вместо «партийный» съезд сказал «бардийный». Белый как полотно фанатик пришел в бешенство и стукнул кулаком по столу с такой силой, что сбитые сливки попадали с торта на блюда. Фанатик сказал:
— Мы в вас обманулись. Да обманулись.
На что я ответил, что готов немедленно уехать. Он сказал:
— Скатертью дорога. Уезжайте первым же поездом.
Я еще добавил, что мог бы переименовать сценку «Наблюдательный совет» в «Заседание окружного парткомитета», поскольку на этом заседании будут решаться дела, которые давно стали решенным делом. Тут уж с них слетел весь лоск, они ушли, не заплатив даже за наш кофе. Мария заплакала, а я готов был набить морду первому встречному. Вдобавок на вокзале, куда мы отправились, чтобы уехать первым же поездом, не оказалось ни носильщиков, ни парней, которые могли бы отнести наш багаж. И нам пришлось самим тащить его. А я это ненавижу. К счастью, перед самым входом мы встретили одного из юных богословов, с которым Мария беседовала утром. Увидев нас, он покраснел, но все же забрал у плачущей Марии тяжелый чемодан. Всю дорогу Мария шепотом уговаривала его не навлекать на себя беду из-за нас. Отвратительная ситуация. Мы прожили в Эрфурте часов шесть-семь, но успели испортить отношения со всеми — и с теологами, и с партфункционерами. Сошли мы в Бебре, остановились в гостинице, Мария проплакала всю ночь, а утром написала богослову длинное письмо, но мы так и не узнали, получил ли он его.
Я считал, что примирение с Марией и Цюпфнером — предел всему, но оказывается, капитуляция перед бледным фанатиком и показ там у него «Кардинала» — это уж и вовсе запредельно."
Плюс далее один небольшой связующий абзац с остальным текстом.
Печальный клоун смешит кого-то
Ведь быть веселым - его работа.
Хочу бежать, но боюсь споткнуться -
Глаза печальны, слова смеются
Я знаю - это всего лишь шутка,
Но почему-то мне стало жутко.
И этот смех не дает согреться -
Он раздирает на части сердце.
Печальный клоун смеется снова,
Он понимает всё с полуслова,
Он улыбается незаметно
И кто-то будет смертельно бледным.
Глаза печальны, слова смеются,
Но скоро зрители разойдутся,
Всё станет прежним, не театральным,
И будет время не быть печальным.
Trümmerliteratur
В конце марта, с Бёллем под мышкой, мне довелось оказаться в деревне Красные Струги, вернее — райцентре.
Там проходят три поезда в день, скоростные, из Санкт-Петербурга, и три «пазика» в сутки связывают ее со Псковом. Учреждения закрываются в два, магазины не позже шести. В восемь вечера, после захода солнца, здесь наступает ночь.
Близ станции с двумя кассами, закрытыми навсегда, за оврагом, в который, доска за доской, сползают серые от времени сараи — бревенчатая, пахнущая лаком церковь, «1905 года постройки», с фиолетовой луковкой на коньке. Через дорогу от церкви, на аккуратно окрашенном двухэтажном голубом доме — памятная доска:
«Эта улица названа в честь
ВИНОГРАДОВА Павлина Федоровича (1890-1918), уроженца села такого-то, красноармейца-пулеметчика, погибшего в боях с белогвардейцами под Архангельском в 1918 г.»
Пройдя все то, что полагается райцентру, включая ЗАГС и целых две аптеки, мы вновь оказались вне времени, ни при какой власти — в веке, номер которого не имеет значения ни для кого и вполне может быть как двадцатым, так и двенадцатым.
Выползшие к дороге ангары с вывесками и без обгоняли, обскакивали упорные, кое-где еще шифером крытые домики, со скворечниками сортиров вокруг. Эти смелые домики могли бы служить моделью для марсианских станций — такова их живучесть, устойчивость ко всему и полнейшая, как у яйца динозавра, их автономность.
На обочине у развилки Челентано в резиновых сапогах колет на высоченном пне дрова — под надзором бальзаковских лет местной Орнеллы Мути в сиреневых трениках. Метрах в ста от них на небольшом постаменте находится героический танк — оборонявший все это от немецко-фашистских захватчиков.
А в восьмидесяти километрах — Псковский Кром, уже тысячу лет охраняющий русские земли от нападок цивилизации.
В конце асфальта — там, где от леса с потаенной в нем больницей деревню отделил еще один овраг — в него, со скоростью Пизанской башни, ползло раскрывшееся веером строение, с эмалевой полоской на углу:
«Курортная ул. 3».
Я смотрела на это строение и думала о Павлине Федоровиче. Погибшем в 1918-м году — за светлое будущее. Совсем близкое, иначе зачем погибать, до которого было подать рукой — если оторвать ее от пулемета.
Сто три года прошло — а будущее почему-то так и не наступило.
И — ярко-зеленым сфинксом на постаменте — танк на развилке дороги и тупика сторожит неподвижное время.
______
* Die Trümmerliteratur — букв. «литература обломков» — направление в литературе послевоенной Германии, к которому принадлежал и Генрих Белль.
Известно также как Literatur der Stunde Null — «литература нулевого часа», как в Германии называли 8 мая 1945 г. и последующий период.
EZ
Жанровые Рецензии
«13-й Жанр» — Trümmerliteratur
Я не умею молиться. Я странно молюсь. Если бы по молитве можно было сказать о человеке и его жизни..
Что можно было бы сказать обо мне? Что я не умею жить? А любить? Любить я умею? Не знаю.
Если бы на далёкой и грустной планете существовал нежный юродивый, он был бы похож на меня.
Ах, если бы человек высадился на далёкой планете и перед ним, в высокой сиреневой траве, предстал инопланетянин, странный и грустный, улыбающийся чему-то крыльями синими за спиной..
Космонавт бы не знал.. что это местный юродивый, звёздный Мышкин. Планета, населённая Мышкинами..
Я молился на заре. Молился богу и ангелам, о любимой моей, чтобы мы снова были вместе. Потому что мне нет жизни без неё. Меня нет, без неё.
У меня нет икон, и потому я привык молиться возле окна. Там какое-то всё.. божье. И осенний клён, и облачка в синеве.
В какой-то миг, синичка села на ветку возле моего окна. И я стал молиться ей, с лёгким стыдом, не только потому, что я молился уже не совсем богу, но и потому, что синичка смотрела на меня и быть может тоже о чём-то молилась мне.
Кириллов, из «Бесов» Достоевского, однажды сказал: Я всему молюсь...
Молился он даже паучку в своей комнате, что жил за иконкой.
Странным образом, перечитывая (листая) на днях Достоевского, я испытал детский трепет узнавания (трепет детства!) — именно Кириллов, этот князь экзистенциализма (Мышкин экзистенциализма?), почему-то напомнил мне светлый образ клоуна-волшебника из детства, одинокого, непонятого всеми.
Мне ещё в детстве казалось, что в мире — всё молится, пусть и по своему: и травка на ветру, и птицы — птицы, особенно.
Мне нравилось в детстве спрятаться у окошка, в позе ангелочка с картины Рафаэля «Сикстинская Мадонна», и наблюдать, как синичка в кормушке на балконе, возьмёт семечку, отлетит в сторонку на веточку, зажмёт её между лапок, и клюёт, клюёт, но со стороны ласково кажется, что она о чём-то жарко молится, словно замаливает какой-то страшный грех.
В раннем детстве, я считал самыми грешными существами на земле — синичек и себя.
И, странным образом, в некой нравственной синестезии - грех, самые тёмные движения души, природы, уродство души и тела, стали ассоциироваться с алканием и поиском бога, самым мучительным и трепетным.
И если с Кирилловым было всё понятно — он мечтал покончить с собой, — то почему милая природа, тоже, молилась всему? Или она что-то страшное и трагичное узнала о мире, человеке и боге?
А может её.. тоже, мучает совесть, и потому она хочет покончить с собой?
Бывало, в детстве, лежу на боку в постели. Не спится. Лишь смотрится куда-то в космос над книжными полочками (там было темнее всего и таинственно).
Под ухом — лежит ладошка, да так ладно — не всегда её получалось так положить, — что я слышал сердце своё.
Подушка, словно белая антенна странной формы, какая снилась быть может, Малевичу в его райских снах, создаёт удивительную акустику счастья и мечты, так что кажется, моё сердце бьётся где-то в тёмных глубинах космоса, над книжной полочкой, и даже дальше, много дальше!
Вот астрономы удивятся, если увидят моё сердце в космосе— улыбчиво думаю я, сам себя убаюкивая, — а мама будет волноваться:
- Где твоё сердце, сынок — испуганным голосом, взглядом, спросит она.
Я, робко: среди звёзд, мама.. прости.
Рядом со мной, в постели, лежит лунный свет.
Проще говоря — призрак солнца. Солнце же умирает каждый вечер (язычество моего детства).
Призрак солнца, почти каждый вечер приходил ко мне, устало ложился в постель и смотрел в потолок, о чём-то молчал. Всё время, молчал. Молчал и я. Но иначе, словно руки наших молчаний робко и тепло соприкасались: моё молчание проявляло ласковую инициативу..
Я его ждал каждый вечер, со сладостным холодком на сердце.
Это была моя тайна: я спал с призраками..
Почему с призраками, а не с призраком?
Вместе со мной, в постели, спали и другие призраки: кленовый листок, алый, как роза и сердце, заходящее солнце, и жёлтый листочек клёна — как луна.
Ещё в моей гостеприимной постели, свернувшись клубочком, спал каштановый локон девочки: я её любил, и она, в тайне от всех, срезала его и подарила мне.
Протянула его так чудесно и робко.. перед этим прижав его к своей груди, словно она была ангелом, и на ней росли цветы и всякие чудеса, в которых нуждаются люди и звери, и вот она мне подарила чудо, как бы сорвав его на своей груди, как карий цветок.
Понимаю, что локон девочки, пусть и удивительной и любимой, это не совсем призрак, но в некоторой степени, для меня он был призраком.
Во всяком случае, локон спал в моей постели вместе с призраками, и быть может, порой так же боялся, как и я, прижимаясь ко мне, как и я к нему.
Уже позже я узнал, что для женщины — волосы, это как реликтовое излучение крыльев (как бывает реликтовое излучение от большого взрыва в начале вселенной), фантомная, смуглая память (смуглое счастье? я так называл девочку...) крыльев за плечами, и потому женщины так любят трогать свои волосы, расчёсывать, гладить: они ведь чуточку, и душу свою гладят, ласкают свои нежные и грустные мысли о любимом ли, искусстве, природе милой, себе.
Я бы даже сказал, что это живой и дивный парафраз лермонтовских строк: и звезда, с звездою говорит..
Да, это забытый, эдемический род саморефлексии, не менее таинственный, чем телепатия.
Моя подружка, с удивительными глазами, чуточку разного цвета (цвет крыла ласточки), изумительно рифмовавшихся с цветом её чудесных и длинных волос (они оканчивались за плечами там, где должны были начинаться крылья), иногда разрешала мне гладить её волосы.. словно бы в награду за что-то, чего я сам толком не понимал.
Это был мой рай. Обыкновенный рай, на лавочке в парке.
Сидит девочка, блаженно полуприкрыв глаза, как при поцелуе с невидимым ангелом, и загадочно улыбается (боже.. мой первый поцелуй… я его никогда не забуду. Даже в раю. Он был невесом и чист, как первый опавший кленовый листок, августовский листок, знаете его? Ещё не заметно осени, ещё солнце светит.. а клён уже грустит, и в тишине парка, словно сам собой, от мечты или боли мечты, вдруг тихо сорвётся листок и медленно падает в синеву... Я поцеловал не столько губы девочки, но её тёплую и милую улыбку. Есть в первой детской влюблённой улыбке, что-то эдемически девственное, сама душа девственности, её нежный сон. Кто знает? Быть может в Эдеме, именно улыбка была подлинной девственностью и частью таинственных и ярких цветов. Улыбнуться любимому, значило.. подарить ему свою девственность и себя. Это тут, на глупой земле, мы лишаемся девственности, а в Эдеме мы её дарили, словно душу. Я поцеловал как бы аромат цветка, его ранимую душу. Мне кажется, что на языке Эдема: поцеловать в краешек улыбки — было самым интимным понятием, перед которым весь наш секс, изысканный и странный — просто глуп и наивен, как первые слова ребёнка), я ей нежно глажу волосы, восхитительно тёплые от осеннего солнца, и ветер, словно бы тоже сидит с нами, с другой стороны девочки, и тоже гладит её карие волосы, и мне сладостно кажется, что неспроста у неё такой же цвет волос, как цвет глаз: в этом такая же тайна, как тайна жизни на далёких звёздах, или души после смерти.
Глаза ведь — зеркало души.
Мне казалось, что это удивительная девочка, у которой можно погладить — душу, коснуться её самых заветных мыслей, быть может.. обо мне (кто из нас не мечтал о таком? Как же мне повезло с этой девочкой! Кто ты? Ангел? Нет, ты не с Москвы переехала в наш городок, а с далёкой звезды..).
Вот я глажу её, а она нежно думает обо мне. И чем я нежнее глажу её волосы, её робкие мысли, тем она нежнее она думает обо мне, я это чувствую, словно бы сидим с ней не на лавочке в парке, в глубинке России, а на далёкой, сиреневой планете: её мысли раскрываются под моими пальцами, подобно нежным и райским вечерним цветам…
Себе в этот миг я казался уродом.
Господи! — шёпотом мыслил я, — если бы у меня волосы были цвета моих глаз — голубыми!
А девочка, смуглая.. словно и её тело, нежно переняло отсвет волос и глаз (как луна перенимает свет солнца), а я.. тоже был бы чуточку голубым? Как утопленник.. с Венеры.
В детстве, я искренне считал себя уродом и чудовищем.
Просто не все это видели. На земле не так просто увидеть мысли и душу..
А у девочки.. душа и мысли, были видны, как у ангела, и она была божественна, как и мысли её: ей нечего было скрывать, как в раю.
Карий ветерок развевался за её плечом..
А я, чудовище аксаковское, робко гладил волосы девочки, её нежную душу, словно чудесный цветок: я терял в тёплых волнах волос, свои пальцы и сердце.
Сердце, рука, плыли подобно кувшинкам, в вечере волос удивительной девочки.. Рука-Офелия, сердце-Офелия..
Я боялся, стеснялся поцеловать её волосы. И потому, лишь изредка, словно вор в раю, под предлогом осени и яблочного аромата шампуня (волосы и правда пахли чем-то нежно-осенним и яблочным), я наклонялся к ней и мои губы, робко и нежно целовали волосы.. нет, целовали мысли девочки, её душу.
Казалось, что на лавочке в парке, под высоким клёном, сидит обыкновенный смуглый ангел, и рядом с ним, по правую и левую сторону, словно два симметричных крыла-непоседы: моя душа и ветер.
В любви я стал сплошной душой и чуточку, ветром.
По крайней мере, я не менее нежно гладил волосы девочки: любви и нежности я учился у ветра..
Моя рука была — ветром, и, чуточку — нежной мыслью девочки обо мне, так что мне хотелось поцеловать мою руку, тёплую, милую, пахнущую осенью, яблочками и чем-то ещё, неуловимо чудесным.
Да я и целовал свою руку, правда, чуть позже, проводив девочку домой, а сам шёл по раю, внезапно выросшему возле дома девочки (чудесный маленький сад за лазурной оградкой с голубями), и, прижав руку к груди, как цветок белой розы , гладил её, медленно подносил к лицу, и, закрыв глаза, нежно целовал её: рука ещё хранила чудесный аромат волос девочки, терпкий и сладковатый запах её тайных мыслей.
Моя рука была.. луной, ласково отражающей солнечный, небесный свет души девочки.
Это было одно из самых интимных ощущений в моей жизни: общение с волосами девочки, словно они были не от мира сего, как и она сама.
Наверно ещё и потому это было так блаженно-интимно, что моя природная синестезия (моё очередное уродство и отличие от нормальных и здоровых людей), преломилась, как преломляется свет в воде или в окне, и душа и тело нежно поменялись местами, благодаря невинности детства и чистоте любви.
Даже секс, который пришёл в мою жизнь позже, и с грацией призрака лёг в мою постель, был не столь интимен, таинственен, как те мои ощущения с девочкой в осеннем парке на лавочке.
В этом и правда было что-то райское, или даже что-то от установлением контакта с жизнью на далёкой планете.
Я долгое время представлял, — да и сейчас, представляю, — что рай так и выглядит: я умираю. Иду в одиночестве, среди ночи и звёзд, и вдруг — вспышка света, весна света, островок света среди тьмы и звёзд: высокий осенний клён посреди космоса, лавочка и девочка с каштановыми волосами, робко улыбается мне: за её плечами, смуглые, карие крылья..
Боже мой.. я никогда, никогда не соприкасался с такой идеальной рифмой красоты — даже в стихах Пушкина, Цветаевой, Шелли: у моей любимой, таинственным образом, волосы были точно такого же цвета, как и её удивительные глаза!
Когда я в парке на лавочке, гладил волосы девочки, мне казалось, что я глажу.. стих Пушкина, который ещё никто не видел! Потому что он написан в раю.. Пушкин же продолжал писать стихи в раю?
Да что там! Я сам, своей рукой, гладя волосы девочки, словно бы писал стих, не менее гениальный, чем у Пушкина!
Может даже, я и Пушкин, вместе, писали этот стих — Господи! знала бы девочка, какие мысли были у меня тогда на лавочке! Почему она не гладила мои волосы? Может тогда бы услышала как я её люблю..
Правда, мы тогда были бы похожи на двух ласковых и замечтавшихся сумасшедших на лавочке, гладящих друг друга по голове.
Меня в юности не интересовал скучный и нелепый вопрос: есть ли жизнь на далёких звёздах?
Я точно знал, что есть. Мне было интересно другое: а есть ли там дома сумасшедших? Чистая поэзия..
Ещё с юности я хотел написать роман о сумасшедшем доме на далёкой планете. Забытом и одичавшем, заросшем цветами и тишиной.
На эту планету высадился бы космонавт с земли..
Ах, сам того не ведая, мой роман писался помимо меня — моей грустной жизнью, безумной любовью к неземной красоты женщине, с удивительными глазами, цвета крыла ласточки.
Да и мои стихи, рассказы.. были словно озябшие и странные сны сумасшедших с далёкой планеты.
Как я любил представлять их себе ещё с детства, особенно перед сном, во время бессонницы!
Я словно возвращался к себе домой...
Крылатые сумасшедшие, сумасшедшие-телепаты, левитирующие лунатики, влюблённые, которым кажется, что они люди, влюблённые с сердцем наружу и душой наружу! (Может Джордано Бруно был инопланетянином? Он где-то писал, что не душа находится в теле, в тело - в душе. У иных людей, я заметил, это именно так. Особенно.. когда они любят. Может в любви, мы все, чуточку инопланетяне?).
Удивительным образом, был там даже.. Пушкин: просто поэт в созвездии Вега, сошёл с ума от несчастной любви и ему приснился земной сон, он как-то установил контакт во сне с любовью земной, поэзией земли. Проснулся он уже Пушкиным и его поместили в дом сумасшедших, потому что для жителей Веги, жизни на земле — не было, и тем более не было и нет никакого Пушкина.
Меня назвали в честь Пушкина. И отчество у меня, как у него..(к слову, назвала меня так моя крёстная, которая позже сошла с ума).
В том, что у девочки, глаза были того же дивного цвета, что и волосы — для меня было настоящим чудом и откровением: когда я впервые увидел море и звездопад в августе, я не был так зачарован.
Мне казалось, что я глажу не просто душу девочки, отражённую в её милых глазах, но, главное — вижу душу!
Это так же таинственно, как видеть ветер..
Так иные святые, ясновидящие или просто люди незадолго до смерти, видят призраков..
Гладя на лавочке волосы девочки, гладя ангела, я искренне считал себя чудовищем. Более того.. я с грустью сознавал, что скоро умру. Потому что такое неземное чудо и божественная красота, являются человеку только перед смертью.
Казалось, что каштановые волосы, глаза, чуточку разного цвета, являли собой как бы единое целое, но странно и таинственно разделённое, как порой на земле разлучают влюблённых, или душу и тело.
Да, мне казалось, что я словно бы вижу, как за вечерними окнами зачарованного дома, медленно проходит ангел, из одной комнаты, в другую, на миг пропадая и появляясь вновь.. но, уже не один, а я стою на улице, подняв лицо к окошку и любуюсь на чудо ангела.
И вот, он открывает окно, отстраняет бирюзовую занавесочку и зовёт меня к себе, и я улыбаюсь и словно вслед за улыбкой, поднимаюсь по воздуху, по тёмным ступенькам окон подо мной, я лечу, лечу.. словно выпал из окна и падаю в небеса, как и полагается в любви.
Может и природа в кого-то влюблена?
Осенью и весной, это особенно заметно: она нежно проговаривается об этом, потому что любовь — больше жизни, больше них, и не следовать за ней — всё равно что умереть, даже больше, чем умереть.
Помню, как в детстве я стоял с мамой в церкви и молился.
Точнее, молилась мама, кротко крестясь и что-то шепча губами, беззвучно и невесомо, как дождь порой за окном или зацветшая на заре сирень, тоже, беззвучно, блаженно-шёпотом.
Потому что и бог в этом мире, и любовь — тоже, шёпотом.
А я смотрел с улыбкой на солнечного зайчика на сером полу (наверное от большого синего окна, или даже от иконки).
Лазурный, неземной зайчик сидел на полу и словно бы тоже, молился, сидел в стороне от всех, словно стыдясь того, что он — свет, а не человек, но ведь и человек когда-нибудь станет светом.. а он уже сейчас — свет, а светом быть стыдно, точнее — нечеловеком быть стыдно.
Я улыбался на удивительного зайчика и чуточку молился и ему, и дрожащей на незримом ветру, жёлтой листве огоньков от свечей, чуть в стороне.
Молился я и чудесному дереву на сизой косынке старушки, стоящей впереди меня: со спины казалось, что дерево крестится..
Я думал об удивительной девочке, с каштановыми волосами.
Быть может, я чуточку молился и ей.
По крайней мере, мне отрадно было смотреть на витраж с ангелом в синем окне и думать о девочке: светлый ангел и мысль о девочке, сладостно смешивались, как однажды смешаются, блаженно перепутаются в раю, все проклятые и мучительные вопросы земные, и душа человека ласково улыбнётся и скажет: так вот, значит, как всё просто? Просто нужно любить..
Мне было очень стыдно, так стыдно, что мне даже крестится было стыдно, словно самый этот жест обводил контуры моего греха в душе, делая его ярким и зримым для всех.
В какой-то миг я заметил, что когда я крестился, то у меня выходило что-то вроде кленового листа.
В тайне от мамы, я стал как бы играться (игры в раю, какие они?), и движения моей правой руки, выводили на мне, то листья клёна, то силуэт ласточки, то имя девочки (обычный пейзаж в раю..).
Моё тело словно бы нежно распалось на созвездия мурашек, которые я просто обводил: созвездие ласточки, клёна, созвездие удивительной девочки с каштановыми волосами..
Вот, с правой стороны я вывел пястью, милую букву «В».
Затем вывел её же, но зеркально, с левой стороны груди, и получилось что-то вроде бабочки: я крестился именем удивительной девочки, и никто этого не замечал, кроме ангелов на синих окошках: они мне улыбались солнечным светом.
У меня была тайна: я был самым отпетым грешником в церкви.
Мой грех был велик и неискупим: я.. я.. потерял локон девочки.
Потерял кусочек её милой души!
Может потому девочка и пропала? Исчезла из моей жизни?
Это же великий грех, потерять душу!!
Я словно и свою душу потерял с этим локоном.
Я влачил жизнь обыкновенного призрака..
Мама по утрам отводила призрака за ручку, в детский сад.
В детском саду меня дразнили — Пушкин, не только потому что я был чуточку курчавым (скорее непоседливые волосы, чем курчавые).
Дело в том, что воспитательница, узнав моё отчество, сказала с улыбкой при всех: как у Пушкина…
Одно время я даже искренне считал себя призраком Пушкина.
Стихов я тогда ещё не умел писать, но любил во дворике садика, гладить каштановое дерево: оно напоминало мне о девочке.
Моим первым стихом было моё маленькое письмо-рисунок к каштану: я закопал его под каштаном, и.. зачем-то перекрестился.
Наверное, со стороны это смотрелось забавно и чуточку жутковато.
А может, моим первым стихом было..
Я сидел возле окошка в садике. Шёл осенний дождик. Я смотрел на каштан за окном и словно бы ждал письма: приложив ладошку к окну, пальцами слушал дождь и шептал имя девочки..
Когда мама забирала меня из садика и мы проходили мимо чудесной красной церкви, я с грустной улыбкой замечал, как крестится клён, и тихо крестился ему в ответ (левой ручкой, т.к. правая была у мамы в руке).
На земле, крестится могут только человек и клён: не важно, есть ветерок или нет, один листочек его, непременно один из всех, словно вспомнив о чём-то, оживёт и станет крестить синеву, себя в синеве.
Когда я проходил с мамой мимо клёна, я думал: клён тоже, грешник, как и я?
Что же он такого натворил, что так часто крестится?
Когда мне было года четыре, мама меня спросила: Саш, ты кем будешь, когда станешь взрослым?
Я посмотрел задумчиво в окно (у нас рос чудесный клён за окном: осенью он мне напоминал Алые паруса Грина) и робко сказал: клёном..
Мама улыбнулась вслух и что-то весело сказала папе (он был в другой комнате) про клён.
Вскоре папа умер, и в моих воспоминаниях об этом моменте (в по сей день, не только в детстве), мне казалось, что мама говорит о клёне, призраку папы, который жил рядом с нами, в соседней комнате, и не выходил из неё, потому что стыдился своей смерти.
Как сейчас помню (чудесный оборот речи — райский: словно бы «времени больше не стало»), что я тогда по детски запротестовал, но меня уже не слышали: я хотел быть не клёном, а — клоуном.
Просто я так выговаривал слово — клоун.
Клоун для меня был таинственным существом, волшебником, бесприютным и добрым: я видел в цирке, как он достал розу из тёмного воздуха перед грустной девочкой с каштановыми волосами (она сидела рядом со мной в первом ряду), и девочка улыбнулась этому чуду.
А в антракте, клоун подходил к зверям, измученным и уставшим, с которыми все фотографировались почему-то (со стороны это было похоже на расстрел: очередь вспышек.. и слёзы на моих детских глазах), и ласково гладил их по грустным лицам, словно ангел зверей, и тоже, как розу из пустоты воздуха, доставал им еду.
К чему я всё это вспомнил сейчас?
Бог его знает. Может потому, что за моим окном сейчас шелестит клён на ветру.
А может быть потому.. что из моей жизни ушла удивительная женщина, с каштановыми волосами: мой смуглый ангел..
Не знаю. Может я всё это вспомнил потому, что вчера, подходя к дому и думая о моём ангеле, я вспугнул голубя на земле, возле двери в подъезд, и он вспорхнул и задел своим прохладным крылом мою щёку.
Фактически, меня поцеловал голубь, своим крылом..
Меня уже давно никто не целовал, не говорил ласкового слова… и вдруг, на улице, когда я думал о любимой, меня поцеловал голубь. Разве это не чудо? Меня никогда раньше не целовал голубь..
Я замер у двери в подъезд. Дверь закрылась, сама собой, как во сне. Я стоял на улице, закрыв лицо руками и тихо заплакал, шепча милое имя любимой.
Недалеко от меня, шелестел клён, и словно бы тоже шептал что-то своё, и часто-часто крестился.
