Рецензии на книги издательства «Носорог»

"Не мир пришёл Я принести, но меч" — эта цитата из Нового Завета отлично характеризует ситуацию, в которой оказывается главный герой книги — Роберт Рингим.

Роберт мечтает избавить мир от грешников и однажды встречается со своим, на первый взгляд, единомышленником. Новый знакомый главного героя, Гил-Мартин, демонстрирует поразительное знание текстов Священного Писания и абсолютную нетерпимость к людям, нарушающим Заповеди. Он быстро находит с Рингимом общий язык и в конце концов полностью подчиняет его своей воле и подстрекает на серию «священных» убийств — некую чистку от грешников.

Со временем, по ходу чтения книги, начинают закрадываться мысли о сверхъестественном происхождении Гила-Мартина, о неоднозначности его образа. Роберт же, будучи страстно верующим человеком и считая таковым и нового знакомого, не обращает внимания на странности в его поведении, на его чрезмерную жестокость.

Герой убеждён, что перед ним слуга Господа.

Для «священных убийств» (про них сказано выше) Гил-Мартин щедро снабжает своего друга роскошным оружием: золотыми пистолетами и саблей. Это упоминание золота здесь очень важно. О тяге Сатаны к драгоценностям говорится в Книге пророка Иезекииля. В послании к Коринфянам же сказано, что Сатана способен прибегать к разным хитростям, чтобы обмануть христиан, в том числе он может притворяться слугой Господа.

Становится ясно, что Гил-Мартин — дьявол. Он обманывает Роберта, внушая тому, что его дело — правое. Заходя все дальше, герой перестаёт критически оценивать свои поступки. Одержимый, охваченный гордыней, Роберт становится послушным орудием в руках сил зла.

Вместе с тем после каждого нового убийства Рингим чувствует все больший внутренний разлад и подспудную тревогу. Проходит время, и он начинает догадываться об истинной природе своего друга.

Правда, возможно, что осознание Робертом дьявольских начал Гила-Мартина — лишь один из пластов смысла этого непростого произведения. Некоторые критики утверждают, что за фасадом готического романа скрывается история о глубоком сумасшествии, раздвоении личности.

Ряд намеков на это без труда можно найти в тексте. У героя часто случаются провалы в памяти, и о своих злодеяниях он узнает постфактум от очевидцев. Однако действует ли в романе какая-то абстрактная сила или всему виной безумие главного героя — неизвестно. Автор не даёт четкого и окончательного ответа на эти вопросы.

«Тайная исповедь и мемуары оправданного грешника» — действительно, сложная история. Одно можно сказать наверняка: Джеймс Хогг даёт повод задуматься о вредоносности религиозного фанатизма и о природе человеческого зла.

Ладно, на самом деле не геи, а бисексуалы, ибо успевают и друг с другом по сеновалу в трусах поскакать, и за деревенской девкой приударить. И всё такими тонкими намёками выстелено, что гадаешь, а не померещилось ли.

Но, в отличие от книг Крапивина, где некоторые ревнители традиционных ценностей находят пропаганду гомосексуализма и педофилии, я склоняюсь к тому, что тут, у Николева, не померещилось. Как и слом персонажами четвёртой стены. И всё это при Сталине(!) и до того, как придумали постмодернизм(!!).

Разумеется, прямых смыслов вы здесь не дождётесь, ответы читаются полунамёками, а вопросов будет много. Чего стоят только ориентация персонажей, странные отношения героев с матерью одного из них (да, попахивает инцестом), модернистские выверты вроде нарушенной нумерации глав, новых заголовков прямо посреди предложения и сюрреалистичных метафизических диалогов. И всё это прошло сталинскую цензуру и официально вышло в печать.

Роману подходит подзаголовок «Советская пастораль». Пастораль, она пастораль и есть. Этакое «Зови меня своим именем» с жарким, изнуряющим летом, когда один «друг» приезжает в гости к другому, но не в Италию, а в советскую деревню.
Сюжета как такового нет: весь роман герои ходят друг к другу в гости, пьют чаи, валяются на сеновале, называют друг друга ласковым «дрянь», а происходящее напоминает фарс.

После появилось ощущение, что я прочла книгу в горячечном температурном бреду и спорные моменты мне померещились: ну не могло в 1931 году в СССР выйти ТАКОЕ. Перечитываю – нет, всё на месте. И геи, и мета-диалоги, и слом четвёртой стены.

Пораженная, сижу и всматриваюсь в уже прочтённые строки, и каждый раз вижу в них что-то новое, не менее поражающее.

Чтож, если сталинскую цензуру Николев (который на самом деле Егунов) преодолел, то наши законы о запрете пропаганды ЛГБТ преодолеет и подавно. Так что вот вам, тоскующим по «Лету в пионерском галстуке», легальный роман о геях в СССР, заигрывающий с постмодерном.

Безумно красивый и одновременно жестокий роман, представляющий собой по сути монолог главного героя, пожилого аристократа, пригласившего на ужин в замок давнего друга, с которым не виделся 41 год. Сильный текст с детективной интригой и разговорами о жизни и смерти, войне и мире, любви и дружбе, верности и предательстве, отношениях и испытании их на прочность.

Одновременно автор в завуалированной форме открывает читателю линию трагического распада прежнего миропорядка, изменившего европейский мир и его привычные ценности. Эта деталь искусно заключена в характерах протагонистов.

Мараи на 140 страницах текста удаётся поместить описание всей жизни героев всего в одну ночь - пока горят свечи, освещающие помещение, где идёт беседа. Такое яркое и точное описание сути всех перечисленных тем я, пожалуй, ещё нигде не встречал. Невольно задаёшься вопросом, точно ли Шандор прожил всего одну жизнь, чтобы так тонко разбираться во всём этом?

"Свечи сгорают дотла" - это магия, рассказать о которой, вероятно, невозможно - её надо почувствовать самому, пропустить через себя. Роман теперь однозначно входит в перечень моих любимых книг.

Отдельно оффтопом хочу отметить, что Мараи непостижимым для меня образом удалось максимально точно показать внутренние переживания и взгляд на местный быт европейца, проживающего в тропиках Малайи (этот кусок даётся кратко, но очень ёмко во время рассказа одного из героев). Для меня, как специалиста по Индонезии и Малайзии, это стало потрясением. Как он это сделал? Загадка.

"Автопортрет" и "Самоубийство" - два коротеньких отдельных произведения Эдуара Леве, которые образуют смысловой диптих.

Даже странно, что "Автопортрет" был написан в 2005-м, настолько он современный. Сейчас, в эпоху соц. сетей и автофикшена, портретированием себя в той или иной степени занимаются все, а кто-то сделал из этого профессию. Но Леве отличается от популяции современных нарциссов, которые говорят о себе просто потому что ни о чем другом не могут, и это единственный предмет, в котором они в достаточной мере разбираются. Он лишён тщеславия, самолюбования или (ложного) самоуничижения. В своей бесстрастной манере он удовлетворяет стремление учесть и назвать все: не делает отбор и ранжирование фактов, не даёт им оценки, и тем самым приравнивает друг к другу. На ум приходит Камю с его: если конец предопределен, то жизнь распадается на равнозначные фрагменты, а все виды опыта равноценны.

Что же заставило взрослого и умного человека прилюдно вытряхнуть и перебрать содержимое своей сумочки?
Возможно об'яснением может послужить откровенное название его следующего и последнего произведения.  Может это желание "вспомнить" себя напоследок, когда уже все решил, а может - попытка передумать.

Леве написал свою последнюю книгу и погиб, скажем так, по собственному желанию. Порядок действий может быть только такой, и никак иначе. Мы не узнаем о его опыте по ту сторону. Никто не может рассказать, не жалеет ли он после. Автор не жалеет до. Он пишет о своем друге (многие черты которого повторяют авторские) и не ищет прямо причин поступка, не даёт оценок, принимает все как данность с которой всем (в том числе и его другу посмертно) нужно жить. И тут уже торчат уши Сартра: смерть делает любую жизнь завершенной, наполняет ее смыслом, а существование преображается в судьбу.
Отсутствие лишних оценок и эмоций снимает с такой неожиданной смерти флер не только трагичности, но и глупости, блажи, бессмысленности, чьей-то вины. Это просто ещё один выбор - такой же, как другие, один из многих.

Любите, как и все, наблюдать за чужой жизнью? Наблюдайте до тошноты. Вот вам человек, который расскажет вообще все не только о своей жизни, но и о смерти.

Тур Ульвен – поэт, поэтому единственный его текст в прозе все равно звучит словно тонкое кружево слов.

И читать хочется непременно вслух:

«Так происходит каждый раз, когда сквозняк (а он нарочно устроил сквозняк из-за сильной жары) приоткрывает промежуток между занавесками, которые зыблются, вздуваются (будто занавес, за которым снуют актеры или рабочие сцены), а затем, опав, снова повисают относительно неподвижно, наподобие складок на юбке. Юбка с глубоким разрезом, за которой спрятан весь мир. Казалось бы, стоит лишь открыть дверь и выйти - и найдешь все, решительно все».

Весь роман – бесконечный поток сознания, принадлежащий 15 разным героям. И их голоса, их мысли, их печали сливаются так, что непонятно, где заканчивается один и начинается другой. Один герой поссорился с девушкой – а другой с остервенением ломает мебель с сжигает вещи (не её ли?) на костре.

Ведь как бы ни отличались наши жизни, нас волнуют одинаковые вещи, от подросткового бунтарства и воспоминаний об утраченной любви, до поисков смысла и сожалений об ушедшем времени..

Конечно же, читая «Расщепление», вспоминается «Миссис Деллоуэй», но книга Ульвена по-северному сдержанная, меланхоличная и созерцательная. Заставляет замедлиться, вчитываться, чувствовать острее. И этим особенно прекрасна.

Издательство Носорог быстро обогнало AdMarginem на их же территории. Я полюбил Носорога, когда увидел их Венецианский номер журнала, и дальше было только лучше. Обложка Расщепления со столбом, вырастающим из травы посреди тумана,— очень. Тот факт, что это фотография Глеба Симонова, породил в моей голове связь, которой просто необходимо было появиться — и фотографии, и стихи Симонова мне очень нравятся, и да, они интересно сочетаются с тем, как пишет Ульвен.
Плотная бумага создаёт приятную иллюзию объёма. Всего-то 125 страниц, но ощущается толще, да и листать приятнее.

Переводчик — Нина Ставрогина, переводила до этого стихи Ульвена и других скандинавов. Пишет свои, тоже замечательные. Абсолютно гениальное её примечание посредине романа, в котором она поясняет вдруг, что «здесь и далее описываются картины Жоржа де Латура "Кающаяся Магдалина" (ок.1640), "Женщина, ловящая блоху" (1638) и "Мальчик, зажигающий лампу"». Быть может, это и не открытие самой Ставрогиной, но всё равно без этого примечания я бы действительно многое потерял и не понял бы, потому что три экфрасиса (литературные описания картин) довольно бесцеремонно и незаметно вплелись в текст, и если не посмотреть до этого на картины, можно совсем растеряться. Интересный перевод названия. В оригинале: Avløsning. В английском: Replacement. Норвежская википедия указывает, что это некий семиологический термин, который вроде как ввёл Ролан Барт в статье «Риторика образа», но мой беглый взгляд не понял, как его перевели на русский. В любом случае, Ставрогиной точно виднее, чем мне, в этом я уверен, да и название получилось хорошее.

Тур Ульвен вызывает у меня огромный интерес, его стихи потрясают и, к моему сожалению, очень выделяются на фоне всего остального, что встречаю в поэзии. В своих текстах он попадает куда-то очень «туда», куда надо. От него появляется страшное ощущение, тёмное. Но, честно говоря, это похоже на нормальное ощущение миниатюрного существа от монументальности Вселенной.

***
То, что само
и не может видеть,

смотрит через тебя.

Показательное стихотворение, Ульвен для меня тот человек, который умеет вот так.
Но Расщепление – это не сборник стихотворений, это роман. Кажется, есть такой особый жанр – проза поэта. Он быстро распознаётся, как и фильм поэта.

Удивительно, как поэзия, которая, на первый взгляд, противопоставляется бюрократизму (бескрайний простор взаимопроникающих метафор супротив однозначности бумажек, циркулирующих по одинаковым кабинетам), удивительно, как она при переходе в прозу приводит поэтов к спискам. Так и есть — так много описаний, пусть даже самых поэтичных, красивых и необычных, с другой стороны оказываются очередной описью, перечислением. Мы читаем о комнате, залитой голубоватым светом, о тенях в углу, о воздушном одеяле, о письменном столе в пятнах и царапинах, из простой древесины, мы читаем о содержимом холодильника и чувствуем его прохладу — и так далее. Мы дивимся внимательному взгляду поэта, проникшего в суть вещей, поэт описывает предметы или события, с которыми мы сталкиваемся каждый день, но никогда не делаем их фигурой, они могли бы вечно оставаться фоном — но поэт сделал из них фигуру и мы в восторге. Однако ведь для Вселенной он стал просто ещё одним человеком, который проводит инвентаризацию всего. У (или вокруг) всех персонажей Расщепления есть [это], [это], [это], [это] и [это], но кое-чего основополагающего и главного нет. И непонятно, было ли оно или куда-то к нему надо идти, бывает ли вообще (от меня: а если и будет, можно ли будет описать его, дать о нём отчёт?). «Универсальности против перечислений» — будто про поэзию и прозу (конечно же, проза может быть в стихотворной форме, как и поэзия — в прозаической).

В Расщеплении, да и вообще нередко, когда читаю прозу поэта, возникают в голове два немного противоречащих друг другу образа-ощущения. Первый — поэт дорвался. Наконец-то он не скован ни длиной, ни объёмом, ни концентрацией, наконец-то он может описать детское воспоминание или похмельное утро такими, какие они есть. И начинается приятное многословие, сочетающее внимательный взгляд, континуум ощущений и технику монтажа, которыми наслаждаются и автор, и читатель.
Второй образ-ощущение — страх автора перед нехваткой подробностей. Это не к Ульвену, разумеется, это у меня просто такой образ возник — вот хочешь ты описать нечто, человека на кровати, например. И начинаешь от окна. Описываешь окно, какое оно, как светит солнце, куда падает свет, какой пол, какое помещение, какое оно зимой, а какое летом, где что находится — вот весь этот барочный переизбыток кажется именно чертой прозы поэта, и мне кажется, она среди прочего может происходить из страха. Необязательно! Но может. Страха, что вот именно эта картинка, которая есть в голове автора, не будет передана точно, как хотелось бы. Это ведь одно из преимуществ прозы — детальность? Побочное действие: неимоверное замедление происходящего. Будто настолько боишься расплескать воду из стакана, что идёшь очень медленно и плавно.

Я сформулировал сам, а интервью только подтвердило: Ульвен в романе проявил себя Коллекционером. Не чего-то конкретного, а Коллекционером вообще. То, что я писал выше о списках, о перечислениях — проявляется не только на предметном уровне. Коллекция болезней и видов сожалений, коллекция источников света, коллекция воспоминаний, коллекция людей. «…Cо времен твоего последнего посещения (лет двадцать назад) музей почти не изменился, <…> как будто это еще и музей самой музейности». Роман Ульвена — как будто ещё и коллекция коллекционирования, список списков. Но всё-таки это не книга-список — и именно благодаря размыванию и нечётким переходам.

Десять лет назад, в пятнадцать, меня бесили длиннющие описания. Мне нравилось, когда в книге много событий или диалогов. И вот сейчас я прочитал роман, где все диалоги, кажется, уместились бы на одной-двух страницах — и это прекрасный роман. Я перестал верить гвоздям-диалогам, а вот размытые пятна-слепки моментов — вот это да. Мне кажется, у Ульвена сюрреалистический роман получился ближе к тому, чего хотел от литературы Бретон, ближе, чем роман «Надя» самого Бретона. При том, что нет в Расщеплении ни грамма фантастики (а фантазия есть), так и должно быть. Сюрреализм не нужно выдумывать, он уже здесь. Монтаж и очень внимательное вглядывание вводят в транс и заставляют иногда отряхиваться, типа «Стоп, где я, что происходит, мне уже 67??? Когда это успело произойти?», а потом опять засматриваешься на свет костра или свечи или спички или от лампы или от солнца или…

Молния: ты будто наблюдаешь собственные зрительные нервы, которые вспыхивают и сгорают, снова и снова кремируются, в гротескно увеличенном виде, атмосферная неврология, видеть и исчезать, видеть и исчезать, внезапно вспоминать и снова забывать, вспоминать и забывать, понимать и не понимать, присутствовать и отсутствовать, что было и чего не было, и все это составляет некую параллель, нет, все это накладывается, думаешь ты, на хрупкие, дымчато-бледные (будто готовые рассеяться, стоит только подуть) очертания костей, как бы парящие в темном замкнутом пространстве, плавающие в полном стакане тьмы отдельная вселенная, колючие и вместе с тем нежные, а еще (даже на бесповоротно застывшем рентгеновском снимке) обманчиво динамичные, как бы находящиеся в постоянном, пусть и неуловимом движении (так золотая рыбка в аквариуме выглядит неподвижной, хотя на самом деле, если присмотреться, какая нибудь неприметная, крошечная частичка ее тела непрерывно подрагивает); это напоминает взрывающееся в замедленном темпе здание (хотя в данном случае больше подходит сравнение с трубой, разваливающейся на множество кусков) или, если проводить более свободную аналогию, изображения туманностей и тому подобных астрономических образований (они в самом деле постоянно расширяются или сжимаются), которые ты видел в энциклопедиях и научно-популярных журналах; иногда название таким объектам присваивают из-за сходства с той или иной вещью, а позвонки на фронтальных снимках будто глядят на тебя большими, круглыми, черными глазами, как у пчел или шмелей. Ты вдруг погружаешься в мысли о цветах и меде.

Единственное, зато какое, интервью Тура Ульвена. Название романа там перевели как «Смена»: http://textonly.ru/case/?issue=42&article=38859
Сайт с фотографиями и стихами Глеба Симонова: http://n-e-v-e-r-t-h-e-l-e-s-s.com/

Книгу идеально читать под амбиент.

Венгерская литература нечастый гость на наших книжных полках. Вот и роман 1942 года венгерского классика был переведён и издан на русском языке только в прошлом году. 

«Свечи...», несмотря на объём (всего 140 страниц), неспешное чтение. Сюжет достаточно прост: престарелый генерал принимает в своём замке друга, с которым не виделся 41 год. Оба понимают, что пришло время разобраться с причиной, разрушившей их дружбу. 

Роман представляет собой по сути монолог генерала вспоминающего начало их отношений, а затем бросающего обвинения в лицо другу и требующего ответа на единственный вопрос, который его мучил все эти годы. 

Очень трагичная и откровенная история о дружбе и предательстве.

Это ещё и красивая, атмосферная книга, полная ностальгии по былому. В романе речь идёт о ностальгии по Габсбургской империи, но настоящий шедевр отличается тем, что он выходит за рамки своей национальной принадлежности и говорит об универсальных вещах. В данном случае, о бренности бытия и неумолимости времени.  

1. Шамшад Абдуллаев (ему 63 года; как обычно, дело тут не в паспортных данных, а в поколенческих ориентирах) всю жизнь провел в узбекской Фергане. При этом писал и пишет исключительно по русски. Получается такое нечто экстратерриториальное, но с заметным южным акцентом. Похоже на перевод какого-нибудь румынского автора, или, например, жителя французского Магриба.
2. То, что содержится в книжке издательства Носорог, вошедшей в шорт-лист НОСа, названо прозой. Рассказы, мол. Абдуллаев известен своей верлибрической поэзией и эссе. Вполне и эти тексты могли быть отнесены к поэтически-эссеистическим и к каким угодно ещё. Сюжетов здесь нет, персонажей, в сущности тоже. Да и авторской рефлексии не густо. В прямом смысле - это тексты ни о чем.
3. Место, "Где с неба льется золотая лень" , как писал другой поэт, это и есть абдуллаевский Восток. В этих текстах именно что льется, журчит, клубится, подобно кальянному дыму, сладкая бессмыслица. Какое-то новое агрегатное состояние рахат-лукума. Атмосфера, как в старинной лавке колониального товара. Ну иногда пробьет на тревожную думку, то есть, нотку, не без этого, конечно.
4. Мелькают в этом сладком дыму, на краткий миг становятся видны и исчезают, знакомые нам имена и реалии - да и то, давно в этой реальности забытые. Вроде, например, Марка Болана или Чезаре Павезе. Но и на них вскоре перестаешь реагировать, облепленный этой назойливой сладостью сплетённых непонятно для чего в ориентальный узор вроде русских, а вроде и не русских словес. Кстати, Абдуллаев известен на Западе, что вполне понятно. Очевидно, проходит по разряду "восточной экзотики".
5. Вот фрагмент. Этот, поверьте, ещё из самых осмысленных "Отсвет гнилой воды, и над ней черная птица мелькнула — вызов дрожащей руке под солнцем,— но в распахнутом окне через пыльную площадь плетется сосед, астматик, с лепешкой, чье лицо он повернул к себе, и ломает движением, каким закрывают мертвому глаза, такая выбеленная, обморочная тишина для оставшихся снаружи — опять «оно» пропадает быстрее, чем нальется покоем, и всюду мерещатся брызги исчезнувшей мимолетности. Здесь я бы жил, прохладный пол, захватанная поверхность глин, и обожженные травы шуршат на заднем дворе, будто весь мир шепчет сквозь них, но всего лишь мгновение, жирно сочащееся в самое абстрактное время: лето".
РЕЗЮМЕ Даже доброжелательные критики, изо всех сил старающиеся найти в книге хоть что-то хорошее, признают, что читать эту бессюжетную, безгеройную прозу нелегко. А чего это читать? Это курить надо. Жюри НОСа, похоже, и обкурилось.